Здравствуй, племя младое...

Тихон Синицын,

Севастополь

Пульсирует звёзд раскалённая ртуть

Львы
Я знаю: оживают львы
Из мрамора и алебастра.
Но фотографий нет,
Увы,
Как львы шагают за пилястры.
Львы южный город сторожат.
Рычат с карнизов лет по триста.
Добычу прячут в витражах
И гордо охраняют пристань.
Среди простых цветочных клумб
И звёзд, рассыпанных зачем-то,
Лев, как взволнованный Колумб,
Ночами ищет континенты.
Лев в окруженье верных львиц,
Напившись ночью из фонтана,
Охотится на синих птиц
В урбанистической саванне.
Молчит об этом интернет.
Ни в Красной книге, ни в газете
Заметок достоверных нет,
Как львы играют на рассвете!


Осенний двор
Тот двор – не плод мечты сюрреалиста.
Вполне конкретны дым и листопад.
На пустыре неизъяснимо чисто.
Скребёт метлой задумчивый Рефат.
Скандальных воробьёв галдят семейки.
Слежалась виноградная лоза.
Забыта кем-то книга на скамейке,
А на обложке книги – стрекоза.
Мобильной связи нет. Всегда помехи
В осеннем царстве этого двора.
Цветут дубки. И грецкие орехи
В траве находят ангелы с утра.


* * *
В месте, которое выдумал Грин,
В царстве, которого нет на карте,
На Рождество цветёт розмарин.
И начинают купаться в марте,
В море лазурном и ледяном,
Аборигены в турецких шортах.
Здесь инкерманским сухим вином
Пахнут старинные натюрморты.
В городе береговых котов,
В обществе уличных музыкантов
Я до рассвета бродить готов,
Слушать торжественный бой курантов.
Старых троллейбусов табуны
В небо плывут сквозь дворы и клумбы.
Снятся под утро цветные сны:
Парк Рыбаков и кафе «Лумумба».


* * *
В последний вагон электрички скользнуть.
И тут же забыть пустырей гобелены.
Пульсирует звёзд раскалённая ртуть
Над всей моей крымской осенней вселенной.
Беспечно уснуть на скамейке под стук
Колёс, пробуждаться от резкого свиста.
Вернуться домой, разгоняя тоску
Нелепою шуткой ночного таксиста.
Увидеть, что тополь дрожит, как фарфор
Фамильный. Над ним облака без движенья.
И холм городской, как библейский Фавор,
Где хочется веровать в Преображенье.


* * *
Куда бежать Сковороде?
Куда уедет Гоголь в бричке?
Когда безумие везде
И жизнь горит быстрее спички.
А тучи медленно ползут,
Как самоходные машины;
И растекается мазут 
В лиманах зимней Украины...


Южный покров
Тянутся птиц процессии;
Воздух покровский чист.
Плюс двадцать два по Цельсию.
Кружится хрупкий лист.
У октября за пазухой
Марочный виноград.
Призраки долгой засухи
На пустыре царят.
– Видишь, уже расходится
Дымка с прибрежных гор.
Светится Богородицы –
Праздничный
Омофор.

Андрей Фамицкий,

Минск

Устроить на обочине пикник

* * *
начни вводить свои войска
и выводить войска
повсюду здесь печаль-тоска
кому она близка?

в окне рассвет-закат-рассвет
не раз не два воспет
но как сказал один поэт
пора оставить след

следы ботинок сапогов
на родине снегов
и вот уже не до следов
ни до каких стихов

простимся на передовой
осеннею порой
а что стою перед тобой
так это не впервой


* * *
шесть соток фамильного сада
луна освещает, но мне
немного по совести надо,
и этого хватит вполне.

сидеть на ступенях веранды,
смотреть, как сгущаются: тьма,
и жизнь, и её варианты,
и прочие игры ума.


* * *
упадёшь с велосипеда,
будешь плакать.
такова на вкус победа,
правда, пакость?

покорёжены колёса,
в кучу спицы,
и посматривают косо
очевидцы.

и не светятся в грязище
катафоты.
но глазищи! но глазищи
той, в кого ты...


* * *
не оглядывайся назад
не засматривайся вперёд
небеса остаются – над
разверзаются бездны – под

потому что любовь и смерть
потому что вино и яд
потому что ты прожил треть
а на сто уже виноват

Константин Комаров,

Екатеринбург

Закат внутри пруда

* * *
Снежинка – слог,
а снег – строфа большая,
что шепчет бог,
уснувшим не мешая.

Но бог уснул,
уснуло неба море,
сутулый стул
в усталом коридоре.

Не от ума
и даже не от мира –
во сне туман
и тёмный запах тмина.

Так в улей мёд
берёт себе и льётся,
так пулемёт
палит бесшумно в солнце.

Укрывшись, будь,
чтобы, не сгинув в хламе,
сновала суть
меж спящими телами.

Я не решён.
Я не продолжен болью.
Мне хорошо,
когда я сплю с тобою.


* * *
Горел костёр – огля-
нешься – и только дым.
На тезисы огня
есть выводы воды.

Дословен дословес-
ный сон, хотящий спать.
За кущею древес –
небесная тетрадь.

Да будет звук довер-
чивый, доречевой.
И распахнётся дверь
во двор с большой травой,

что зеленей тоски
и восковей виска.
Плывёт в поднёбный скит
глухого слова скат.

Закат внутри пруда
гореньем огорчён,
и ватная вода
не помнит ни о чём.

Но лепета полёт
прополет тело тьмы
и возникают – вот –
холодные холмы.

И выгнулся дугой
беспомощный язык.
И ты – уже другой.
И – заново азы…


* * * 
Я никогда к тебе не прикоснусь, 
как слово прикасается к бумаге: 
на это мне не хватит нежных чувств, 
сердечной глуби, бережной отваги. 

Душе не хватит смертного старья – 
так понял я, себя назад листая. 
А ведь когда-то рядышком стоял, 
впритык к тебе. Стоял-стоял и стаял. 

И в горсть собрав свою немую грусть – 
пустую и простую, как мычанье, – 
я никогда к тебе не прикоснусь, 
как слово прикасается к молчанью.