Недавно в Москве прошла первая в России выставка работ Пауля Клее. Вместе с группой московских любителей живописи я сходил на эту выставку и понял, что искусство Клее – это не умозрение в красках, это, как сказал о нём А. Арто, живопись мысли. Чем же первое отличается от второго?
Умозрение в красках
Умозрение в красках присуще русской иконе. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на картины русских художников в Третьяковской галерее, увидеть на них нищету, угрюмые и постные лица, унылые пейзажи скудной природы, болезни и похороны, доминирующие серые и чёрные краски, а потом спуститься на первый этаж и очутиться в мире синих, голубоватых, пурпурных, зеленоватых цветов русской иконы и, конечно, главенствующего на ней золотого цвета. Этого, как сказал Е. Трубецкой, цвета цветов и чуда из чудес – золота полуденного солнца. Увидеть и облегчённо вздохнуть, понимая, какую трудную жизнь нужно было прожить русскому человеку, чтобы создать потрясающий мир религиозного искусства.
Не словами, а красками отделяли иконописцы мир обыденный от мира трансцендентного. Строгий лик русской иконы зовёт и одновременно преграждает путь, требуя от человека преображения. Умозрение в красках отличается от живописи мысли тем, что точно знает о существовании в человеке начал другого мира, иного плана бытия. Иконописец воспринимает потустороннее символически, умными очами, а не физически. Пауль Клее лишает мир двусмысленности. Клее как естествоиспытатель. Он анализирует то, что есть. Искусство Клее – это искусство случайной геометрии мира, в котором Бог скинут с пьедестала.
Молодой пролетарий
В «Молодом пролетарии» Клее мы не увидим перспективу, надежду на будущее. У него нет начал иного мира. Он весь в этом мире. За что, видимо, пролетарий и поплатился. Этот мир его расплющил, лишил внутреннего. Если бы иные начала в нём были, то у него было бы и отношение к самому себе, рефлексия. И тогда круглые глаза на круглом лице выражали бы движение к иному миру. И это движение было бы не физическим, а метафизическим. У немецкого молодого пролетария, как у куклы, голубые стеклянные глаза. В них немота, оцепенение и бездушность. Клее не любил пролетариев в силу их невыносимой горизонтальности, абсолютной плоскостности. У пролетария рот, как у обезьяны, рот-присоска. Нос, как у свиньи, и уши, как у осла.
Молодой пролетарий является нам в зловещем сочетании чёрного и красного цветов. В нём Клее угадывает грядущий триумф воли. Оттенки зеленоватого цвета на лице молодого пролетария говорят о том, что это не деревенский мальчик из ПТУ, которого подвели к доменной печи в момент разлива чугуна. Это скорее Елеазар, которого только что оживили, но на нём ещё видны следы пребывания в загробном мире. Этот молодой пролетарий с трупными пятнами придёт в своё время к Клее. Придёт и попросит его сдать кровь на анализ, с тем чтобы решить вопрос о его принадлежности к арийской расе. И Клее уедет из Германии.
Катастрофа телесности
Клее не интересует то, что имеет локализацию в пространстве. Всё это – вещи, предметы. Любой предмет к чему-то приспособлен, для чего-то предназначен. У вещей есть назначение и имена.
Предметам противостоит пространство. И художнику остаётся лишь показать, что в одних случаях предметы выступают на первый план и замещают пространство, в других случаях они отступают, отходят на второй план, теряют свою вещность, дематериализуются, пытаясь исчезнуть, раствориться. Вещи пугают нас монотонной бесконечностью, делая вид, что их нет. Что пространство – это их отсутствие. Клее не на стороне вещей. Для него вещь – это изгиб пространства, сгущение протяжённости. Стратегия Клее – устроить катастрофу материи.
После катастрофы от тела остаются разбросанные линии, нагромождение точек и диковинных сочетаний цвета. Клее интересует то, что не имеет имени, у чего нет назначения. Нечто дематериализованное.
Диана
Когда я смотрю на нарисованную трубку и говорю, что это не трубка, я имею в виду, что такую трубку не раскуришь. Это изображение трубки, образ вещи. Но вот я смотрю на «Диану» Клее, нарисованную в 1931 году, и говорю: это не Диана. Впрочем, это и не образ Дианы. Это мысль о девушке, локализованная в восприятии Клее под именем Дианы. Правомерно спросить: а может ли мысль о девушке совпасть с девушкой? Клее утверждает, что может. Нужно лишь привести зрителя в состояние, в котором у него не будет иного выбора, кроме как помыслить девушку и, помыслив, увидеть её. А это значит, что Клее заставляет нас смотреть на линию, но мыслить не линию, а шляпу на месте линии. Хотя никакую шляпу мы не увидим, поскольку её Клее не нарисовал. Как ни странно, Клее не нарисовал и лицо девушки. Это всего лишь пересечение линии шляпы, линии шарфа и линии плаща. При этом то, что зритель назовёт лицом, является не лицом, а фрагментом воображаемого плаща, цвет которого составляет одновременно и цвет лица.
У «Дианы» Клее вообще нет тела. Клее представляет нам не образ девушки, а имя, которое принадлежит римской богине охоты, целомудрия и зелёных садов. Об этом напоминает стрела, пронзившая глаз в верхней части картины. Клее не рисует образы. Он вызывает в нас мысль о том, что была холодная осень, шёл дождь и дул противный ветер. Люди прятались под плащами и шляпами. Однако дети во дворе играли в футбол, и мяч иногда попадал под ноги прохожих. Попал он под ноги и девушке, которая бросила взгляд в сторону играющих детей, и Клее поймал этот взгляд, затем своим мастерством художника заставил нас визуализировать мысль о Диане.
Проблема визуализации
У Клее нельзя спрашивать: «Что это?» Потому что Клее скажет: «Это всё ничто из того, что есть: это безымянное бытие, линии без цели, фигуры без назначения». Художник не изображает видимое. Не удваивает мир. Не наполняет его копиями, подобиями. Искусство должно расширять видимый мир, делая невидимое видимым. Клее заставляет живопись визуализировать мысль.
Визуализировать – это значит расширить границы видящего за счёт мысли. Поэтому художник не может не вступить в борьбу с языком, не может не освободить себя от него, давая простор силам хаоса. Только в искусстве мы свободны от языка. «Я начинаю с хаоса», – писал Клее в дневниках. И это естественное начало для художника, который хочет освободить мысль от слова, визуализировать её и затем уже вернуть языку в качестве метафоры. Метафора – это всего лишь запечатлённый в языке след визуализации. Не потому ли Арто называет Клее живописцем мысли, что его искусство – это не умозрение в красках, которое предполагает созидание образов, воздействующих на человека. Клее заставляет нас мыслить неделимыми элементами поверхности, за которой не скрывается никакой глубины мира. Всё дело в случайности линий, которые, воздействуя на человека, не обязательно складываются в образ. Мыслить – это значит по-новому видеть мир.