Литературная Газета
  • Главная
  • О газете
    • История
    • Редакция
      • Главный редактор
      • Редакционный коллектив
    • Рекламодателям
    • Свежий номер
    • Архив
      • 2025 год
      • 2024 год
      • 2023 год
      • 2022 год
      • 2021 год
      • 2020 год
      • 2019 год
      • 2018 год
      • 2017 год
      • 2016 год
      • 2015 год
      • Старая версия сайта
    • Авторы
    • Контакты
    • Партнеры
  • Темы
    • Литература
      • Интервью
      • Информ. материалы
      • Премии
      • Юбилеи
      • Авторские рубрики
    • Политика
      • Актуально
      • Экспертиза
      • Мир и мы
      • Позиция
      • СВО
    • Общество
      • История
      • Дискуссия
      • Образование
      • Право
      • Гуманитарий
      • Импортозамещение
      • Человек
      • Здоровье
    • Культура
    • Кино и ТВ
      • Премьеры
      • Телеведение
      • Сериалы
      • Pro & Contra
      • Радио
    • Клуб 12 стульев
      • Фельетоны
      • Афоризмы
      • Анекдоты
      • Сатира
    • Фотоглас
    • Мнение
      • Колумнисты
      • Точка зрения
    • Интересное
  • Спецпроекты
    • Библиосфера
      • Рецензии
      • Репортажи
      • Обзоры
    • Многоязыкая лира России
    • Литературный резерв
    • ГИПЕРТЕКСТ
    • Невский проспект
    • Белорусский дневник
    • Станционный смотритель
    • Настоящее Прошлое
    • Уникальные особняки
  • Портфель ЛГ
    • Стихи
    • Проза
    • Проба пера
  • Конкурсы
    • Золотое звено
    • Гипертекст
    • Литературные конкурсы
    • Литературный марафон
  • Подписка
    • Электронная подписка
    • Подписка почта России
    • Управления подпиской
  1. Главная
  2. Статьи
  3. 22 сентября 2023 г.
Литература Стихи

Жизнеловля пресноводных рыб

22 сентября 2023

Дмитрий Воденников

_________________________________________________________________________________

***

Чего тебе приходить – смотреть на мое пепелище?


…Отрезаю сам себе слишком длинные волосы, пряди на лбу

(цепляются за очки, когда я очки снимаю).

Потом так же лихо, почти не глядя, – обчикал себя по бокам:

ножницы были тупые, резали очень неровно.

Был бы горшок, надел бы горшок и быстро бы по кругу подстриг.

Никогда бы так раньше не сделал,

а сейчас обкорнал – и на душе смешно.

Вот она свобода якобы элегантного возраста

(во времена моей честной юности мы называли его пожилым).

Обчикал себя – а вышло действительно элегантно.

Я же кудрявый.

Я русский пожилой херувим.

Меня любит Бог.


***

Три раза упали ножницы,

три раза их поднимал.

Ты готов? Нет, не готов. И сейчас не готов. А, вот теперь готов.

Два раза я в общей сложности,

в цветущей любовной сложности

чего-то там начинал.

В третий раз – отказался.


Выходит богатырь на распутье:

туда – чудо-юдо, направо – бессмертье, налево – беда.

Я выбрал диагональ.


А это не смерть была,

а долгое-долгое русское поле,

и какая-то там точка на самом краю светилась.

Пока я дошёл – все башмаки изодрал, вся одежда моя сносилась

(а вначале казалось, идти-то всего полчаса).

Дошёл – а там настоящая радость сбылась,

только мне её не рассказать,

в карман не засунуть, в платок не собрать,

не приручить, как приблудного белого пса,

ни на базар не снести, ни в музей её не продать,

даже даром её не отдать,

не объяснить никому, какое там чудо случилось.


***

А это просто долгая-долгая рыба плыла,

во сне и во мне плыла,

рот разевала, неслышно меня звала.

Говорила: – Я так долго тебя, серебряный мой, ждала.

Поверни от поля того, поверни на юг,

обойди это поле (хоть это не поле, а луг),

пройди через просеку, через недолгий можайский лес,

а потом через поле (уже настоящее поле)

и иди его наперерез.

Васильки собирай, выходи потом на откос,

но откос обойди, а иди на широкий плёс.

Ты же кудрявый. Ты мой. Тебя любит Бог.

Пресноводный Христос, белоствольный туман и мох.

Русский суффикс и русская жизнь, непрозрачные смысл и дым.

Был серебряным ты, а стал теперь золотым.


***

Понравилось на всём почему-то ставить крест.

Крест.

Крестик.

Ставить всё в крестовину.

Вышиваю таким вот крестиком

(никогда не умел вышивать,

ненавижу т.н. моторику мелких движений:

ненавижу шурупы, ненавидел всегда модели пластмассовых кораблей,

ненавижу мелко резать морковь,

ненавидел бы вышиванье,

но никто никогда и не думал меня заставлять вышивать).


Я не хочу, говорю, я не хочу.

Не хочу, говорю, проснувшись ночью.

Чего ты не хочешь?

Не хочу больше ничего из того, что было,

чего так раньше хотел:

не хочу задыхаться, не хочу не один просыпаться,

не хочу.


Не хочу детей,

не хочу никого хоронить,

не хочу собак,

не хочу кошек,

не хочу никого любить,

не хочу любовь.


Кто в лесу через поле лежит там в хрустальном гробу?

У кого там звезда полыхнула, а после потухла во лбу?

Кто там светится ночью, как маленький мавзолей?

Кто на свете, скажи,

был упрямей меня и белей?

Кто шептал мне тогда через поле, туман и репей?


«Не хочу

ни крестников,

ни крестиков,

ни кораблей».


***

Думал, прошло, но проснулся среди ночи опять в поту –

футболку хоть выжимай.

Семь потов с меня ночью сошло

(семь не семь, а четыре точно):

любовный пот,

смертный,

жемчужный,

кровавый.


Был ещё и холодный. Значит, всего пять.

Где же я потерял свой шестой и седьмой пот?

Всю оставшуюся жизнь я их долго потом искал,

перед смертью нашёл – трудовой и последний,

тот,

главный,

свой, который не пот уже вовсе, а так, божья роса.


Сбросил все свои семь потов

и стал наконец свободным:

не солёный, не горький,

не пепельный, а пресноводный.


И поплыл себе сам в небеса.


***

В общем, скажем так: прекрасная жизнь была у сома,

а теперь всё сама-сама.


Наталья Петровна идёт через двор.

Наталья Петровна идёт со двора.

Наталья Петровна сошла с ума:

каждую ночь к ней Пушкин приходит, как вор,

целует её в плечо, говорит горячо, запрещает ей пить,

сидит у неё до утра.


Только Пушкин уйдёт, Наталья Петровна заснёт,

а там во сне её Лермонтов ждёт:

наливает ей яркоокрашенного вина,

говорит: «Ты совсем, Наталья, одна, ты сошла с ума.

Выпей, рыбонька, этот стакан до дна,

ну давай же, не кочевряжимся».


А с похмелья Бродский придёт. Он велик и прост,

говорит: «Наталья, я выбрал тебе погост.

Со своим промахнулся, а твой погост –

                               всем другим остальным погостам погост.

Ну а платье, платок и в чём умирать,

не хочу, Наталья, тебе выбирать.

Не мужское это всё-таки дело».


И только Чуковский зайдёт в перерыв на обед,

с полным карманом мушиных монет,

подсядет к ней близко, потом ещё ближе придвинется,

её успокоит,

погладит бабьей своей рукой её горемычное тело,

скажет ей: «Будет, Наташа, всё так, как ты с детства хотела.

Без разлук, без потерь и бед.

А теперь взвесьте мне, Наталья Петровна, кулёк конфет,

в гости иду – сегодня муха у нас именинница».


***

Однажды нашёл на даче, когда был школьником, в садово-ягодном кооперативе под Можайском, недалеко от Бородино, на полке старую книгу с ятями. На обложке – Л.П. Сабанеев «Жизнь и ловля (уженье) наших пресноводных рыб»:

«Большую часть года судак (оседлый) держится на дне, – так там писал Сабанеев, – в глубоких местах реки, с хрящеватым или песчаным дном и обрывистыми берегами. На поверхность воды, также в заливы и на мели он выходит только во время нереста или гоняясь за добычей, обыкновенно утром и вечером; в тихие, ясные вечера судаки нередко небольшими стайками гуляют на поверхности».

Если представить в каком-нибудь диком или слегка одичавшем сне, что Леонид Павлович Сабанеев нашёл на своей даче – в исказившейся вдруг реальности, в собравшейся как в складках ямке пространства и времени – книгу из далёкого будущего (больше-больше, гораздо больше, чем век спустя), то он бы прочёл во вполне понятной, только иногда с другими какими-то знаками, без ятей, а иногда и с другим написанием слов, русской книге, набранной, видимо, пьяным или сумасшедшим наборщиком, что-то про ножницы и ночной свет вдалеке.

Родившийся 22 декабря по старому стилю, Леонид Павлович в своей книге «Жизнь и ловля пресноводных рыб» писал:

«Окунь нерестится исключительно рано утром, иногда незадолго до солнечного заката; в полдневный жар и вечером игра значительно ослабевает, стая на время редеет, а на ночь волнующаяся рыба и совсем успокаивается».

Вот и я на ночь успокоюсь, а на рассвете опять бью тревожным хвостом.

Так скрипит кровать теперь, истрепавшаяся за четырнадцать лет, что представить, что сейчас на ней надо заняться с кем-нибудь любовью, почти невозможно. Кровать истрепалась, как книга, которую слишком много читали. Но я то встану, чтобы попить воды, то перевернусь, чтоб записать строчку в айфон, – и кровать страшно скрипит.

Надо лечь – пятки вместе, носки врозь, вытянуться, замереть, руки сложить на груди и наконец уже успокоиться. Но я как тот окунь – нерещусь стихами исключительно на рассвете.

***

Щука моя, – читаем мы в каком-нибудь следующем,

                              невозможном на этом свете письме, –

как же я ненавижу всех.

Всем улыбаешься, всем надо что-то сказать или просто блеснуть хвостом,

но как же я всех ненавижу.

Точнее, не так: как я от всех устал.

Только успел подойти, сказать: «О, здравствуйте! Так я давно вас не видел», –

как сразу же и устал.


Хочется лечь прямо там, в зале, где-нибудь под стол угловой,

укрыться листвой

и спать до прихода осени,

с укутанной головой.


Чтобы дождь иногда лил,

глупеть, стареть

(лучше, конечно, умнеть-молодеть,

но так, боюсь, уже не получится).


А потом уже начнётся распутица,

а потом уже снег пойдёт,

и всем уже не до того.


А потом и стол унесут.


...Приползёт ёж, спросит: «Ну как же ты тут живёшь? Ради чего?

Надо было бы норку найти, жир нагулять, впасть в октябрьский анабиоз».

Прискачет белочка, спросит: «Ну, всё лежишь?»

– Всё лежу, – отвечаю. – А что мне ещё остаётся?

Потом прибежит из верхнего стихотворения белый пёс,

понюхает тебя, помашет хвостом, но не станет вопросами мучиться.

И убежит.

А ты уже былью, щука моя, как будто быльём порос,

и всё равно в тебе что-то земноводно блестит и щучится.


А весной ты молоденькой травкой взошёл,

а потом и грибок на тебе вверх пошёл,

а потом и цветочек аленький на горбу твоём словно огонь возрос,

и свет из макушки ночью столбом расцвёл,

как язык иностранный во рту у тебя пророс.


Только есть у меня ответ на не твой вопрос.

Ничего у нас с тобой не получится.


***

Стихи первым делом зачерпывают грустную воду.

Это прям какое-то японское одностишие.

Раз – и одностишие стало двустишием,

не успел записать – и стало трёхстишием

(ты, как всегда, опоздал).

А тут ещё эта щука

бьётся хвостом (скажите, пожалуйста, какая русалка),

хочет выполнить все три твоих желанья:

первое желанье – та-та-та-та́,

второе желанье – та-та-та-та́,

(никогда не говори никому про свои желанья),

а третье желанье – оно и само исполнится.


***

Я стал плохо видеть, поэтому иногда всё понимаю неправильно.

Мне подарили книгу, открываю её на предисловии, читаю первую строчку: «Между миром и поэзией стоят ужас и кровать».

Думаю: о, как хорошо.

Пишешь иногда в постели – когда болеешь или когда утром долго не хочешь вставать. Или ночью – когда вдруг пришла строчка, а ты уже погасил свет, да и вообще уже почти уплыл в сон, но надо её записать: открываешь телефон, записываешь в светящихся в темноте заметках. А там автозамена, и иногда вариант автозамены (как раньше твоя описка в черновике) лучше всякого твоего варианта.

Да и вообще хорошо – это сочетание абстрактного понятия (ужас) и такого почти интимного (кровать).

Кровать – корабль, который несёт тебя в темноте, во снах, через весь анонсированный, вечно обещанный ужас. С одной стороны – Сцилла (мир), с другой – Харибда (поэзия). Ты – между. На устаревшей кушетке – от ушедшей в небытие уже Икеа ли или какой другой мебельной фабрики.

Ну здорово же.

… Пригляделся: «Между миром и поэзией стоят ужас и красота». Ой, как плохо. Было обещание – не сдержали, не смогли. Экран погас. Рыба выскользнула. «Кровать» уплыла.


***

Натулечка, вы же знаете,

всё, что казалось вечностью, все оказалось не вечным.

Пишешь письмо в одной своей жизни, а отсылаешь в другой.

Энциклопедия счастья, бабочки и другие непрочные вещи –

вот же они, под рукой.


Ни Гутова, ни Тутова.


Натулечка, вы же знаете,

что всё оказалось неважным.

Пишешь письмо в одном своём сне, а ответ не приходит в другом.

Страсть, вожделенье, любовь и другие ни к чему не обязывающие вещи –

это всё уже не о том.


Эта мысль встречается

в отдельных комментариях в одном одичалом блоге.

Понемногу жизнь проясняется, обнаруживает свою природу,

становится чистой, младенческой – как в начале.

Стихи первой ложкой зачерпывают грустную воду.


Натулечка, вы же знали.


***

(«Не стони – а то и этого не станет».)


Помню, однажды мы ждали в составе так называемых экспертов искусств

на небольшой остановке в Крыму

наш двухэтажный поезд.

А там целый состав добровольцев, одноэтажный:

они вышли на долгой стоянке, бегали покупали пиво, топлес, как говорится, курили.

Мы жались друг к другу, одетые, яркие, сильно-цветные и какие-то бесполезные.

А они нас не замечали.

Не то чтоб смотрели сквозь нас или мимо нас,

но именно не замечали.


Там была среди нас молодая женщина, прекрасная девочка Аня,

она подошла к одному взрослому дядьке (он стоял отдельно от всех,

видимо, они ему сильно все уже надоели –

своей молодостью, своим гоготаньем,

своим преизбытком голодных мужских сил),

стала расспрашивать – откуда, куда,

на прощанье подарила платок (военный такой, но из шёлка).


Доброволец этот платок взял, но спросил:

А он точно не женский?


Гоп с тобой, как сказал бы герой одного предыдущего сочиненья,

только это тогда не вошло в сочиненье,

а теперь вот вошло в сочиненье.


...Ты мне скажешь: какая прекрасная жизнь была,

ты все пела, землёй не касалась крыла,

не смотрела смерти в глаза,

не хотела. А чего ты тогда хотела,

муравьиная стрекоза?


Над водою летала, над круглой покатой землёй,

видела в августе: едет Ляксандр Сергеич домой,

смотрит: «А кто это передо мной?

То ли заяц, то ли столбец верстовой».


Не коснувшись тогда земли плавником,

тёмная рыба плыла косяком,

одинокая рыба плыла косяком,

рядом не было никого.

А над нею летала бессмертная стрекоза,

не смотрела смерти в глаза

и всё пела, о, как же пела она:


«Будет лето бездонным и небо без дна,

а потом будет осени ад.

А потом и зима накати́т колесом,

чтоб и рыпнуться мы не смогли.

А потом мухи снежные налетят,

а потом музы смертные налетят».


Жизнеловля Сергевна, ехай назад, ехай назад, ехай назад,

не касаясь крылом земли.


Июль–август 2023


Обсудить в группе Telegram

Дмитрий Воденников

Подробнее об авторе

Быть в курсе

Подпишитесь на обновления материалов сайта lgz.ru на ваш электронный ящик.

  • «В тот день, когда окончилась война...»

    09.05.2025
  • Одолеть бармалеево войско

    08.05.2025
  • Разница между истинным и ложным

    08.05.2025
  • Утнасун

    08.05.2025
  • Пара строк, записанных в блокнот

    08.05.2025
  • Путешествия шеститомника

    1961 голосов
  • Голос совести

    1468 голосов
  • Русская поэзия обязана провинции

    1346 голосов
  • Молчанию небес наперекор

    973 голосов
  • Бедный, бедный Уильям

    902 голосов
Литературная Газета
«Литературная газета» – старейшее периодическое издание России. В январе 2020 года мы отметили 190-летний юбилей газеты. Сегодня трудно себе представить историю русской литературы и журналистики без этого издания. Начиная со времен Пушкина и до наших дней «ЛГ» публикует лучших отечественных и зарубежных писателей и публицистов, поднимает самые острые вопросы, касающиеся искусства и жизни в целом.

# ТЕНДЕНЦИИ

Книги Фестиваль Театр Премьера Дата Книжный ряд Интервью Событие Сериал Утрата Новости Театральная площадь Фильм Поэзия Калмыкии ЛГ рейтинг
© «Литературная газета», 2007–2025
Создание и поддержка сайта - PWEB.ru
  • О газете
  • Рекламодателям
  • Подписка
  • Контакты
ВКонтакте Telegram YouTube RSS