Златопёрая птица Строфилус

В этом году исполнилось 25 лет со дня смерти Генриха Сапгира (на фото). О речевых экспериментах поэта, лианозовской группе, о литературной московской среде и не только беседуем с филологом, исследователем творчества Сапгира, доцентом Ивановского государственного университета Ольгой Филатовой.

– Генриха Сапгира вы знали лично. Отличался ли его образ и поведение как человека и как творца? И можно ли это разделять?

– Надо сказать, что лично я встречалась с ним всего дважды, но у меня есть стойкое ощущение близкого и длительного знакомства. Возможно, потому, что после его смерти я несколько лет общалась с его вдовой, Милой, разбирала его архивы…

Себя он, несмотря на большую разницу в возрасте, сразу представил как Генриха, и это было органично, без всякой натянутости. Так же и его последняя жена и муза была просто Мила – она рассказывала, что однажды с недоумением несколько секунд рассматривала своё полное имя на конверте (Людмила Станиславовна Родовская), не понимая, кому это адресовано.

Это богемная, творческая среда и атмосфера! При этом Генрих всегда был готов к серьёзному разговору о поэзии. Он не искал почитателей, а ждал собеседника, чтобы поговорить о стихах, почитать новое. К нему притягивала какая-то спокойная деликатность в соединении с открытостью, особенно когда речь шла о творчестве. И хотя Сапгир, судя по рассказам, мог быть очень, так сказать, стихийным и бурным (поэт!), мне он запомнился великодушным, интеллигентным, искренним человеком, который говорил со всеми без жажды внимания, но с доверием и уважением к собеседнику.

Его иногда спрашивали, не обидно ли было, что не публиковали его работы у нас. Генрих отвечал, что аудитория была всегда, то есть всегда были слушатели, и не было никакой обиды на «непонятость» или «непризнанность». Страсти к «продвижению» в современном смысле в нём не было.

– Как он писал?

– Он как поэт потрясающе разнообразный. Любил слово «экспрессивность» и часто говорил «мне интересно». Его и как человека, и как поэта вёл по жизни интерес. Он что-то слышал, видел, чувствовал – и говорил об этом. Иногда это заводило его в какой-то странный тупик, где обитали причудливые вещи и существа. Не всегда удавалось проникнуть в их тайну, и это оставалось странным случаем, загадкой, по крайней мере для читателя. Но он, как мне кажется, не «выдумывал», а на самом деле ощущал какое-то иное существование рядом.

А так, общеизвестно, что Сапгир писал книгами. Вот открылся новый поворот, пласт – жизни, языка, и он это открывшееся пропускает через себя и делает книгу. Любил эксперименты. Допустим, «Дети в саду» – книга, в которой всё написано полусловами. Сначала это кажется игрой, а потом мы принимаем этот принцип мнимой недоговорённости, привыкаем к новой форме речи. Или книга «Голоса»: «Разговоры на улице», «Радиобред» – бессвязно обрывки диалогов, куски передач гоняются друг за другом (у Альтова есть подобная юмореска, но Генрих сделал это раньше и, разумеется, гораздо глубже, серьёзнее) – это хаос повседневного разноголосия, непредсказуемо сталкивающиеся смыслы и сферы. Так жизнь наваливается на нас, и через структуру стиха передаётся структура жизни. Часто свои речевые эксперименты Сапгир доводил до предела, за которым повторяться было бы неинтересно – это как повторять «Чёрный квадрат»: уже любой может, но новые смыслы не появляются. Приём, или метод, как называл сам поэт, уже определён.

– В члм проявляется сапгировское «торжество метода»?

– Так он назвал один из приёмов, которого хватило, впрочем, на пару книг. Играя словами, просто меняя местами, например, подлежащие и дополнения, Сапгир делал видимыми, осязаемыми какие-то законы бытия: «2. работая с текстами на персональном компьютере вы быстро приобретаете необходимый навык (см. № 1) // … // 4. вас быстро приобретает персональный компьютер и работает на вашем навыке (необходимо см. текст) // 5. необходимый навык приобретает персонально вас. вы быстро работаете как компьютер (см. текст)». Субъект и объект действия, в том числе палач и жертва, с лёгкостью меняются местами, и обоими движут какие-то надчеловеческие силы, таящиеся до поры до времени во второстепенных обстоятельствах. «Сержант схватил автомат Калашникова упёр в синий живот и с наслаждением стал стрелять в толпу // толпа упёрла автомат схватила Калашникова-сержанта и стала стрелять с наслаждением в синий живот // … // наслаждение стало стрелять» («Современный лубок»).

– Кто из литераторов оказал на Генриха Сапгира наибольшее влияние? Кажется, что это были обэриуты, в особенности Хармс и Олейников...

– Думаю, что мы найдём тут многих. У него была огромная библиотека – от Горация до Хармса и далее. Учителем он называл Арсения Алексеевича Альвинга, а тот, в свою очередь, был учеником Иннокентия Анненского, так что наследие Серебряного века было через кого освоить. Огромное значение для всех лианозовцев имела личность Евгения Леонидовича Кропивницкого, об этом уже немало написано. Конечно, футуристы, обэриуты… но в целом, мне кажется, Генрих Сапгир не следовал какой-то одной традиции, он впитывал всё – и это тема для отдельного разговора или исследования.

– Что такое изостихи и в чём заключалось авторское новаторство?

– Мне кажется, изостихами как специальной формой Сапгир не увлекался; на мой взгляд, это просто форма нескучного высказывания, похожего на игровые письма-ребусы Льюиса Кэрролла. Сложно сказать, насколько это явление именно искусства. Однако он очень хорошо чувствовал смысловую наполненность графического знака и умело этим пользовался. Взять хотя бы несколько строк отточий в стихотворении «Война будущего» между первым словом («Взрыв!») и последним («Жив!?!») – они наполнены и действиями, и меняющимися эмоциями, прочитываемыми даже в финальном знаке препинания «!?!». Генрих был мастером паузы в стихе, умел обозначать её по-разному, в том числе и графически, и функции она выполняет разные, в частности превращает текст в своеобразную раскадровку сюжета. Сапгир считал, что в стихе надо не рассказывать, а показывать (чему он, по его словам, научился у Евгения Кропивницкого), поэтому его образы очень наглядны, картинно наглядны, иногда подчёркнуто сценичны. Генрих умел это делать словом, но иногда той же цели служат и графические элементы.

– Вы говорили, что помните, как Сапгир читал вам своего «Строфилуса», и определили его как глубокую и важную вещь в его творчестве. Почему?

– Мне кажется, что это стихотворение из разряда «Памятников», поэтических завещаний, хотя тут вроде бы и нет подведения итогов. Есть понимание судьбы-предназначения («складывать слова в стихи и строфы»), осознание собственной крылатости, есть встреча-слияние со своим божественным двойником, гением – златопёрой птицей, принёсшей дар поэтического слова:

Я назвала это как-то лирическим автопортретом Генриха Сапгира.

– С чего начать читать Сапгира?

– Определённо со стихотворения «Принцесса и людоед», это замечательная, весёлая и добрая вещь, при этом очень сапгировская, с вариативной реальностью. Чудовище и потенциальная жертва едва ли не меняются местами, а принцессу в разных реальностях спасают взаимоисключающие вещи – либо её «прекрасность», либо её «ужасность». А книга, с которой можно начать, конечно, «Голоса». А может, «Сонеты на рубашках».

– Изучением его наследия занимается много исследователей. Чем вызван этот интерес?

– Литературные исследования – это всегда энтузиазм. Есть, например, Юрий Борисович Орлицкий в Москве, который много сделал для организации конференций по творчеству Сапгира, для полного и качественного издания его произведений. И вокруг Генриха всегда было очень много молодых авторов. Даже после его смерти благодаря Миле, его доброму ангелу-хранителю, в квартире у них собиралось на день рождения Генриха как минимум два разных круга: близкие друзья, поэты и художники, а второй – такой литературно-критический кружок, участники которого обсуждали какую-то новую книгу. Например, Анна Альчук читала свою звукопоэзию, был композитор Юрий Евграфов, написавший три «Сапгир-симфонии», поэт Данила Давыдов и многие другие. А Генрих всегда был и будет интересен. Он настоящий. Он никогда не изменял себе, своему таланту.

– Кажется, что Сапгир предчувствовал свою скорую смерть, её место или время, подобно Андрею Тарковскому, который в фильме «Сталкер» ввёл кадр с календарным листком от 29 декабря, а через семь лет умер именно в этот день... Мистифицировал ли поэт приближение смерти?

– Я бы не говорила здесь о мистических предчувствиях, он ведь очень много писал в последнее время, было много планов и замыслов. Другое дело, что возраст, здоровье, опыт, мудрость – называйте как хотите – уже давали какое-то другое зрение, другое ощущение реальности. Она начинала сквозить, и сквозь неё виделось что-то другое. Не зря ведь одна из последних его книг называется «Лето с ангелами»…

Беседу вела Мария Низова, ИвГУ