80 лет со дня рождения лауреата Нобелевской премии по литературе Иосифа Бродского исполняется в мае. Об одном связанном с ним эпизоде в Италии вспоминает сегодня живущий в Милане выходец из Ленинграда, писатель и историк Михаил Талалай.
Палаццо Веккьо, 19 марта 1995 года, воскресенье, шесть часов вечера. В знаменитой ратуше – Старом дворце – мэр города Джорджо Моралес, с традиционной трёхцветной перевязью, вручал русскому поэту традиционную награду от столицы Ренессанса, читая указ: «Город Флоренция присуждает «Золотой флорин» Иосифу Бродскому за высокое литературное значение его поэзии, которая перекликается с нашей культурой и свидетельствует о живой и плодотворной связи с нашей гуманистической традицией в её глубоком и универсальном смысле».
Премию – точное повторение легендарной средневековой монеты, ходившей в Средневековье по Европе, как в последние времена доллар ходит по миру, – вручали в знаменитом Салоне Пятисот. Пространство подтверждало своё название: нас сидело в нём ровно пятьсот – никто не стоял, однако и мест свободных не было. Бродский, взяв монету, ответствовал: «Принимаю эту награду за мою поэзию на русском и за мою прозу на английском».
Мы – члены тогда маленькой русской колонии во Флоренции, пришедшие на русский праздник, – переглянулись: при чём тут английская проза? Да и в муниципальном указе речь шла исключительно о поэзии. Да, для нас это был именно русский праздник, каковым, очевидно, его не полагал сам чествуемый. Да, мы гордились, что наш соотечественник, из питерской коммуналки, теперь вот награждается за связь с флорентийской гуманистической традицией. Несколькими днями ранее одна дама-землячка уверяла меня, что близко знает «Осю» и через её дружественное с ним общение я обязательно должен взять интервью. «Эксклюзив!» – повторяла она входившее в моду слово. В самом деле, я тогда регулярно писал в парижский еженедельник «Русская мысль» и понимал, что такому эксклюзиву там обрадуются. Перезваниваться в колонии мы начали задолго до события. Один из её членов на мой вопрос «Вы знаете?..» ответил: «Да, знаю. К нам едет Пастернак!» И пусть он ошибся в имени, но полноценно выразил переполнявшие нас чувства.
Перед церемонией мы, раздобыв стихотворение «Декабрь во Флоренции», перечитывали строки и пересчитывали мосты. Бродский сопоставил город на Арно с городом на Неве через равное число мостов – якобы их шесть. Мы считали, сбивались, требовали пояснений насчет географических и временных границ, остановившись в итоге на законной поэтической вольности:
Есть города, в которые нет возврата.
Солнце бьётся в их окна, как в гладкие зеркала.
То есть в них не проникнешь ни за какое злато.
Там всегда протекает река под шестью мостами.
Наше радостное ожидание многие коренные флорентийцы не разделяли. Перед самым приездом Бродского в местной прессе напечатали – явно раздутое газетчиками – его уничижительное мнение о гордости тосканской поэзии, Марио Луци. О нём уже долгое время говорилось открыто – мол, «близок» к Нобелевской премии. Реальный нобелевский лауреат вдруг заявлял, что этому михрютке премии не видать. Я не ручаюсь за точность итальянского выражения о флорентийском коллеге, но по смыслу Марио Луци выходил михрюткой. Публиковались ответы оскорблённого флорентийца, а его земляки, которым я сообщал о грядущей церемонии «Золотого флорина», хором заявляли, что Бродский – «кафоне». Это слово я хорошо помню, так как заинтересовался его этимологией: «кафоне» означает «кушак, которым подпоясывался деревенский люд» – впрочем, есть и другие толкования, но во всех случаях соотносящиеся с деревенской, а не c гуманистической традицией. Не будь того интервью о Марио Луци, в Салон Пятисот пришло бы более означенного числа…
После заявления Бродского об английской прозе мы опасались и соответствующего чтения. Но читал он только русскую поэзию, так что обратная сторона его флорентийской медали осталась, слава Богу, в тот вечер неизвестной. Один местный филолог-русист при мне записывал перечень прочитанных стихов. Повторю для истории этот список: «Сретенье», «Бабочка», «Торс», «Часть речи», «Йорк», «Пятая годовщина», «Письма династии Минь», «Квинтет», «Римские элегии», «К Урании». Читал Бродский своим известным литургическим тоном. В самом деле, сидевший со мной флорентийский грек, не знавший русского, прокомментировал: «У нас так попы читают».
Каждое стихотворение затем повторяла по-итальянски изящная синьорина – в стиле, который я бы сравнил с Боттичелли. Назову (для истории) и её имя – Розария Ло Руссо. Она сама, оказывается, поэтесса, переводчик поэзии и профессиональный декламатор. И это чувствовалось.
Но где же «Декабрь во Флоренции»? Где же это: «…смерть – это всегда вторая Флоренция с архитектурой Рая». Хотелось после очередных аплодисментов закричать: «Иосиф! Ося! Даёшь «Декабрь…»!» Однако «Декабрь…» так и не наступил…
Мэр Флоренции Джорджо Моралес читает указ о присуждении
«Золотого флорина» Иосифу Бродскому. Флоренция, Палаццо Веккьо,
19 марта 1995 г. (на заднем плане – гонфалоньеры). Фото Франческо Стеллы
После официальной части началась неофициальная. Из Салона Пятисот флорентийская элита вместе с Бродским перетекла на фуршет в прилегающий зал, который условно можно назвать Комнатой Пятидесяти. Туда в самом деле вмещалась ровно полусотня людей, к которой на правах русской колонии примкнули и мы. Землячка, та, которая близко знала Бродского, подвела меня со словами: «Ося, дай ему интервью!» Чествуемый русский поэт, он же англоязычный прозаик, держа бокал с шампанским, дружелюбно улыбнулся: «Спрашивайте!» Рядом филолог-русист, составивший исторический список и, очевидно, мне позавидовавший, громко запротестовал: «Дайте человеку отдохнуть!» Сам я раздумчиво молчал, так как не мог вспомнить, а скорее всего, тогда просто не знал, отчество Бродского. «Иосиф, ммм… – замычал я там, где должно было стоять отчество, – …ммм… Собираетесь ли вы в Петербург?» Иосиф Александрович бодро ответил: «Пока нет!» Мы чокнулись и расстались. Это было самое короткое интервью Нобелевского лауреата.
Как оказалось, Бродский приезжал в Италию в последний раз, по крайней мере живым. На следующий год он умер в Нью-Йорке, а затем был похоронен в любимой Венеции. Относительно его пребывания в Венеции сделаны фильмы, написаны книги и даже водружена мемориальная доска. О его пребывании во Флоренции, как здесь говорят, – зеро. Мы не знаем, что он делал в 1975 году, когда сочинял тут «Декабрь…». Нам неизвестно, о чём он говорил на международной конференции, когда его пригласили сюда в 1985-м. И мой репортаж о его награждении, случившемся десять лет спустя, так и не появился в престижном парижском еженедельнике «Русская мысль».
Некоторое время я не оставлял мысль о статье. Окончательным ударом стало отсутствие каких-либо фотографий. Я разыскал организаторов мероприятия, но оказалось, что фото нет! Главный из них, Франческо Стелла, разведя руками, вручил мне один-единственный снимок, заявив, что сам позабыл снимать и никто вообще не снимал, и вот теперь у него осталась вот эта несуразная непубликабельная фотография.
Еженедельник «Русская мысль» был интеллектуальным рупором диаспоры. У меня же вышла легкомысленная заметка. Так, описывая церемонию, я не сдержался и пошутил о знаменосцах-гонфалоньерах и их гульфиках. Дав материалу соответствующее название «К нам едет Пастернак», я отправил его в «ёрнический» петербургский «Час Пик». Серьёзная публика закономерно не обратила на неё внимания. Даже скрупулёзная исследовательница творчества Бродского Валентина Полухина нашу с ним эксклюзивную беседу в свою «Большую книгу интервью» не включила. Однако спустя четверть века прежде непубликабельная фотография созрела для публикации.
Михаил Талалай,
Милан