Сергей АРУТЮНОВ
Родился в 1971 году в Красноярске, окончил Литинститут им. А.М.Горького в 1999 году, с 2005 года ведет в нем творческий семинар.
Автор нескольких книг стихов и прозы.
***
Что допущенья наши? Ноль,
Когда отчаянье раскола,
И совесть с памятью иссохла,
И желчью полон хлеб ржаной.
Где место мне, когда толпа
Визжит от ярости звериной,
Топочет резаной свининой
И крест низводит ото лба,
И атаманом сечевым
Одним разором и богата,
В седло садится пропаганда?
...Достаточно спросить, чей Крым.
***
И говорить осталось только шепотом,
Одной зимой дыша через рукав,
Но немощь сопоставить с чем-то что-то там
Идет вразнос, желанье изругав.
С утра метет, и жизнь подобна торканью
В барак, что хочет вырваться из падл,
И разговорам с женщиной, которую
Любил когда-то и совсем не знал.
Тогда к зарядке призывало радио,
И ночь плыла сквозь тысячи тревог,
И время вхолостую время тратило,
В итоге нарываясь на плевок,
И вы теперь напрасно зубы скалите
На списки павших в трепетность свою,
И я вам не какой-то шут из Камеди,
Не царь, не Бог, а лишь самостою.
И незачем ни драться, ни витийствовать
Над горем неизбывным впереди,
Никто не человек, а просто исповедь,
Боящаяся реку перейти.
***
Неужели ж она единственна,
И другую не узнаём,
Эта… как ее… в общем, истина,
Что не сыщется днем с огнем?
Та, на чей вопрос, что есть комната,
Или светочи за окном,
Я отвечу, что блики золота,
Синий паводок в золотом.
Позабудешь про буйство рацио,
Если прежде тебя загнут
Васнецовскую стать Абрамцево
И поленовский там же пруд.
Эта вера еще имперская,
От родительского угла,
От страны, что никем не брезгуя,
До погоста доволокла.
Там и лечь, видно, всем до срока нам,
Чаркой горя друзей пьяня,
Окруженными только золотом
Несгорающего огня.
***
Век наш странен в целом, аки гибрид:
Утро в поле есенинском, ночь в ЧК.
Возвращается Феликс и говорит:
Молодцы, сменили крановщика.
Тот, иной, страшился глядеть в глаза,
И дрожали руки на рычагах.
Этот, новый, душка и молодца,
Умно смотрит, явно, что не чурбак.
Я, конечно, вряд ли Джавахарлал,
Но внимайте мнению духлица:
Для таких, как он, я кровохаркал,
Но не я вернулся, а тухлеца.
Тот, который в садик меня упек,
Доживает пенсию кое-как.
Не меня вернули, живой упрек,
А закон о трезвости в кабаках,
И поправки чохом отклонены.
Власть одна – та самая, что свергал.
Тридцать лет проходит, и хоть бы хны,
Те же, там же во глубине зеркал.
...Так что зря он служит сим господам,
Подневольный, бедный мастеровой.
Отдал жизнь ему, и еще отдам,
А вернут, сошлют ли, не все равно ль,
Говорит он, странен и тощ, как Свифт,
Рвущий душу кашель в груди неся,
И не спит Лубянка, давно не спит,
Потому что спать ей никак нельзя.
***
Когда глазами рукотворных монстров
На Марс гляжу и вижу твердь земную,
Кто оживит погибшей жизни остов,
Коль я души в нее не ассигную?
Но если мы, комки вселенской смази,
Летим в ничто балластом планетарным,
От кувырканья будто бы в экстазе,
Восшествуя к покинутым итакам,
Грозя вседневно сдвинуться с устоев,
И в генный сумрак норовим вмешаться,
Зачем и кто, к Земле нас приспособив,
Мирам иным для нас не дал ни шанса?
***
С окраины почти до центра едучи
Знакомыми проездами, а все ж
Какие-то совсем уж вроде мелочи
Подметишь, и со скуки не уснешь.
Там роют рвы, здесь дом на выселение
Стоит среди обрезков ЖКХ,
Как и в тебе, час от часу секретнее,
Ворочается мыслей шелуха,
Что точно так же выселить пытаются
Всех нас отсюда в дикие места,
Где шум лесов да нищенские таинства,
Землистость стен да в облако езда.
И ты, в миру оставленный за старшего,
При всем желанье дальше не проник
Снежинок, что, истаивая заживо,
Летят и льнут к тебе за воротник.
***
По отмелям бродя в немеющий отлив
Меж водорослей, банок, склянок и ракушек,
Ты думаешь – вопрос изрядно щекотлив,
Как жить средь новостей, вчера еще протухших.
Сегодня вот они – полукамзол в крови,
Распоротый кошель, чей ремешок оборван.
Цивилизация... Где пели соловьи,
Над мертвыми кричит их переживший ворон.
Тем временем давно расходится заря,
И нет вины такой, что б не простилась этим...
В неведомую даль задумчиво смотря,
Ты удовлетворен ландшафта милосердьем,
Такая жизнь была, такое бытие,
Что на Земле бывать захочется пореже.
Уж смыл следы прибой, но тело при тебе,
И странно сознавать, что ты на побережье.
***
Сколько ссучилось, пало во мрак, отреклось,
От возмездья таимо...
Что-то с оптикой. Так и ведет меня вкось.
Что ни выстрел, то мимо.
Потому в первой зелени вижу лишь терн,
В светлых днях – потускненье,
Что не знаю, к чему на земле я рожден,
И зачем этот снег мне,
Заносящий с разлета низины, холмы,
И искать панацеи –
Все равно что высматривать айсберг с кормы
Или целиться в церкви.
***
Отменно, когда снега,
Как пчелы, летят с летка,
Куницами по стволу –
Сосна для них высока –
Целуют меня в скулу.
Отрадно, что берег наш
Не гнется под патронаж,
И голос в нем чисто твой,
Таков, что не передашь,
Сокрытый, как часовой.
Нормально, когда ветра
Свистят, что идет игра,
И пыл ее не издох,
И носится детвора,
И пар не идет в свисток.
Еще хорошо, когда
Стесняется школота
На пике пустых отваг
За прихоти живота
Чернить, что черно и так.
Черно у нас. Мгла да мгла,
Стыдливы колокола,
Какие б ни шли века,
Что б высь им ни отдала,
Трясин у нас до фига.
О, Господи, помоги:
Предательства полны мхи,
Но их от меня отвадь.
Отлипнут пусть от ноги.
Я русский, и мне плевать.
***
Сколько слез на закате лью,
На рассвете так боек –
Что за мука Создателю
Созидать нас, убогих!
Ты и ранних стрекоз плоди,
И флотилии скрепок –
Не устанешь ли, Господи,
Вразумлять нас, презренных?
Не сведешь ли, сомлев, к нулю,
То, что мир и природа?
Не сожмешь ли вселенную
В полтора оборота?
Ты ж пойми, что не зла хочу...
Только, будучи сокол,
Я б закрыл эту лавочку.
Оторвал бы и скомкал.
***
Алексею Шорохову
И шутки куда смешнее,
И водка пьянее там,
Где празднуется смешенье
Ранений и легких травм.
Такой карнавал, что ахтунг,
И, в дымке шероховат,
Не знаешь, когда шарахнут,
Но то, что шарахнут – факт,
И взмолишься, только тщетно –
Издергаешься в бинтах:
Война – это что-то с чем-то,
Сомлел, получи в пятак.
И было б, откуда черпать,
Ты выпил бы в два глотка
И жизни почти что четверть,
И грязные облака,
Чтоб, гибельных верст подлее,
Румянец пропал со скул,
И спало бы воспаленье,
И ты б, наконец, уснул,
И видел во сне громады
Небес и земли такой,
Чтоб тени их, сыроваты,
Не комкались под рукой.
Московскому трамваю
Убит и заржавлен, как нож-скоторез,
Что деется ныне,
Когда залегают в промежностях рельс
Окурки стальные?
Что с пигалиц плату взимая, что с дылд,
Безличную завязь,
Молчи не затем, что зарок или стыд,
А чтоб отвязались.
А если и спросят, концы обрубай,
Грядущее кликай:
Ты Яузу видел, мой бедный трамвай,
Стоял над Неглинкой.
Пусть в слякоти вечной обрюзг и опух,
Бульварам важнее,
Что кровный ты сын тем, кто вспенивал Буг,
Форсировал Шпрее.
Попомнят, как выла там наша броня,
Над ветхой Европой.
Так что же ты встал? Еще смены полдня.
Ты главное, трогай.
Пусть кровь эта душит и бьется в фальшборт,
И слезы отторгнув,
И жестью грохочет, и искрами жжет
Передний пантограф.