Ушел большой поэт, профессор Литературного института им. Горького, Эдуард Владимирович Балашов.
Я был любимым учеником у моего литинститутского мастера, поэта Эдуарда Балашова. Так это или нет на самом деле, неизвестно. Если бы кто-то спросил об этом самого Эдуарда Владимировича, он, наверняка, ответил бы, что все его ученики – любимые. Но мне приятно так думать, и при случае я всегда говорю: «Мне нравилось учиться в Литинституте, я ведь был любимым учеником!»
Я учился девять лет. Дважды бросал по семейным обстоятельствам. Потом Балашов подписывал мое заявление – и я восстанавливался. И все эти годы я ощущал, как заботится обо мне мой мастер, как помогает мне расти и совершенствоваться.
С моим будущим руководителем творческого семинара, Эдуардом Балашовым, я был шапочно знаком ещё до поступления. Впервые я увидел его в Политехническом музее на презентации ежегодника «День поэзии – 82», составителем которого Балашов был вместе с Вячеславом Куприяновым. Потом я познакомился с Куприяновым на его студии на Преображенке. А уж Куприянов познакомил меня с Балашовым в нижнем буфете ЦДЛ, где теперь собираются участники уже ставшего легендарным альманаха «Небожители подвала». В ЦДЛ мы, молодые поэты, попадали через не всем известный секретный вход.
В один прекрасный день я и мой друг Олег сидели за столиком с Вячеславом Куприяновым и мирно пили кофе. Кофе был самым вкусным в Москве и стоил втрое дешевле, чем в Доме художника на Крымском валу. Буфет был полон, и к нам за столик подсел поэт Эдуард Балашов. «Ну что, – спросил он у Куприянова, – появились новые таланты?» Куприянов рта не успел раскрыть, как Олег, с присущей ему творческой дерзостью, объявил: «Да. Вот – поэт Андрей Галамага». Балашов вопросительно посмотрел на Куприянова. Тот, по обыкновению, хитро улыбнулся, но неожиданно подтвердил.
Следующая наша встреча произошла в издательстве «Советский писатель», куда меня потащили, чтобы зачем-то встретиться с Робертом Ивановичем Виноненом, возглавлявшим отдел поэзии народов СССР. Винонена не было. Но был Эдуард Балашов, который великодушно поинтересовался у молодых дарований о цели визита. Цель визита была весьма туманна; то есть, мы попросту не знали, зачем пришли. Балашов перевел разговор на наше творчество, и друзья немедленно предложили мне почитать стихи. Я прочитал. Назвать прочитанное шедевром было бы сильным преувеличением. Большая часть стихотворений была написана под влиянием русского авангарда, – футуристов, обэриутов. Тогда это было смело, в этом был вызов; и в среде участников всевозможных литобъединений, вследствие их недостаточной образованности, вызывало уважение, а порой и восхищение.
Вместе с Балашовым меня слушал его гость, башкирский поэт, имени которого я не запомнил. О чем очень сожалею, потому что ему предстояло сыграть в моей судьбе важную роль. Когда я закончил, башкирский гость, опередив Балашова, принялся расхваливать стихи, находя в них то, о чем не подозревал и автор. Эдуарду Владимировичу, из уважения к коллеге, поневоле пришлось сильно смягчить тон своего отзыва. Хотя он, очевидно, понимал, что кроме больших или меньших задатков эти стихи ничего особенного собой не представляют.
Потом было Всесоюзное совещание молодых писателей, после которого я позвонил Эдуарду Владимировичу, посетовал на то, что мне совершенно не с кем посоветоваться, а хотелось бы понять, поможет ли мне при поступлении рекомендация от Молодежного совещания. Балашов спросил, поступаю я на дневное или на заочное отделение, и когда я ответил, что на заочное, сказал: «Не нужно тебе никаких рекомендаций. Я тебя возьму в свой семинар. Только экзамены сдай». Творческий конкурс я прошел. Экзамены сдал. И начались незабываемые годы учебы.
Не раз я заезжал в гости к Эдуарду Владимировичу. Просто пообщаться, а заодно послушать музыку, которую он сочинял на подаренном ему синтезаторе.
Однажды на творческом семинаре я читал странное стихотворение под названием «Ба-Сянь». Друзья-поэты в недоумении спрашивали, что это за чепуха и что это все означает. На самом деле ба-сянь это восемь великих китайских святых, так называемых «бессмертных» – семь мужчин и одна женщина. И только Балашов ни о чем не спрашивал. А когда я в очередной раз пришел к нему в гости, то увидел на книжной полке деревянную статуэтку – в лодке сидят и стоят восемь китайских фигурок, семь мужских и одна женская. Я посмотрел на Балашова, он на меня; и это был лучший молчаливый диалог в моей жизни. А потом мы как ни в чем не бывало продолжили общаться.
Когда пришло время защищать диплом, я понятия не имел, что Балашов втайне от меня попросил знаменитого в то время поэта Владимира Дмитриевича Цыбина прочитать мою дипломную работу и написать отзыв. Цыбин пришел на защиту, прочитал замечательную, без преувеличения, рецензию. Я получил за диплом «отлично».
Вскоре после окончания института, когда у меня как раз вышла третья книга стихотворений «Формула странника», к которой Балашов писал предисловие, мы случайно встретились на Новом Арбате. «Как, ты до сих пор не член Союза писателей? Уже кого попало приняли под шумок перестройки. Пиши заявление, неси книжки, я напишу тебе рекомендацию. Думай, кто еще напишет». Ещё были те же Цыбин и Винонен. Через некоторое время мне вручили удостоверение с советским гербом и надписью «Союз писателей СССР».
Потом были частые встречи в Литинституте, где в последний четверг месяца Эдуард Владимирович проводил семинар или, вернее, клуб, куда приходили и студенты, и выпускники, и просто желающие поделиться своим творчеством. Там впервые были прочитаны все стихотворения из моих новых книг. Там со мной делили радость от наград, полученных на фестивалях и конкурсах. И, конечно, всегда будут со мной незабываемые посиделки с Балашовым в любимом нижнем буфете нашего ЦДЛ.
Спустя много лет я спросил: «Эдуард Владимирович, а когда вы брали меня к себе в семинар, вы знали, что когда-нибудь потом я буду так писать, как сейчас?» Балашов, как это умел только он, улыбнулся с хитрецой и ответил: «Ну, догадывался».
Был ли я самым любимым учеником Балашова? Не знаю. Может быть. Но он мой мастер. Единственный. Навсегда.
Андрей ГАЛАМАГА