Михаил ЛЯШЕНКО
Родился в 1946 году в Воронеже, где и учился. Однако давно уже проживает в Грузии, в Тбилиси. Художник по первой профессии, как поэт публикуется с 90-х годов прошлого века. Инициатор и руководитель ряда тбилисских литературных начинаний (журнал русской поэзии в Грузии «АБГ» и «Литературно-аналитический Лист ОК АБГ», соучредитель и руководитель молодежного лито «Молот ОК!», председатель правления Ассоциации литераторов «АБГ» и др.).
Произведения Михаила Ляшенко публиковались в журналах «Знамя», «Эмигранская лира», «День и ночь», «Дети Ра», «Футурум ART», «Зинзивер», «Русский клуб», «Альтернатива», «АБГ», «Русское поле», в альманахах «Мтацминда», «Мансарда», «Ямская слобода», «Под небом единым», в ряде коллективных сборников и в других местных и зарубежных изданиях. Он является автором четырех поэтических книг. Также стихи Ляшенко неоднократно публиковались в «Литературной газете».
Поздравляем Михаила со славным юбилеем (16 июля от отмечал 75-летие), желаем ему крепкого здоровья, долгих лет жизни и новых замечательных стихов!
* * *
Горе не горе,
махни рукой,
небо нам море,
а ветер – прибой,
в звездную стужу
кричат маяки,
воздух мой сушат
чужие плевки.
Ляжет на горло
печали печать,
временем сгорбит –
не прокричать.
Но искал я и рыскал
по безднам души
и в отчаянье риска,
и в томной тиши.
Мне дороги кричали:
«Пути дальше нет –
все печали – вначале,
и выстужен след.
Не ищи, не свищи
ни начал, ни концов,
видишь, катится щит
в колее колесом.
Если от роду пленный,
то жизни клубок
приведет на колени
с попытки в рывок».
Ну а все ж, осторожно
махни мне рукой –
невозможное можно
в обмен на покой, –
окрылит нас, как прежде,
во все времена,
робкий оклик надежды
и гул в стременах.
Где бы ты ни был,
махни мне рукой –
море и небо,
и ветер со мной.
1969
* * *
Не причал я, не маяк
и не зарево,
ты моя иль не моя –
не знаю я,
мне в тебе бы распознать
знаки вечности,
только глаз твоих азарт
вьюгой мечется,
только рук твоих мороз
сводит волосы, –
никаких ни клятв, ни слез
и ни домыслов.
Я виновен. Я прощен –
все рассудится,
мир в глазах твоих до щелочки
сузится,
мир в глазах твоих –
все веры и азбуки,
зло войны, чумы, холеры
и разума –
под ресницами дрожит
жарким климатом,
ты держи его, держи
запрокинутым.
Мир глазам твоим, морям
твоим, вечностям,
ты моя иль не моя,
встречная.
1970
Зима
А.А.
У нас тут долгая зима
и бесконечное застолье.
Твердеет в глубь себя земля,
и неподвижный воздух стонет.
За краем белого стола,
за переплётом белой рамы
зима разыгрывает драму,
зачитанную добела.
Лютует холод за окном,
позёмкой наст стальной зализан…
А наш очерчен окоём,
круг замкнут и теплом пронизан.
За краем белого листа,
за белым беспросветным краем…
Мы прошлое переиграем
и всё расставим по местам.
Жизнь забывается легко
и вспоминается с надеждой,
и вздох о том, что было прежде,
подкатит к горлу сладкий ком.
За глянцем чёрного стекла,
там, за страной, за перевалом
другая память горевала,
другая жизнь меня ждала,
над сном, как бабочка, качалась,
скучала, плакала, звала
пробиться веткой от ствола,
всё бросить и начать сначала.
Не дозвалась, утихла болью,
остыла шорохом бумаг…
И не кончается зима.
И длится вечное застолье.
1980
Усмань*
Птицы райские порхали
и садились на капот,
и серебряные дали
потекли за поворот.
Гнется мост, как коромысло,
над таинственной водой,
стрекоза дрожит слюдой,
как на ниточке повиснув.
Тянет полосу опушка,
отбивает неба край,
к небу лепятся избушки –
край колхозный, дачный рай.
Шины мнут степные злаки,
тень, как заяц, вдоль воды,
беззаботные собаки
следом путают следы.
Как картинки, как обманки,
но реальные, как быт,
слева – кукольные замки,
прямо – оттиски копыт.
Едем. Сцена у камина,
утонченный разговор,
слово – в точку, слово – мимо
и – рывок во весь опор.
И замолкли, как оглохли
в свисте взлетной полосы,
только цокали о стекла
две веселые осы.
Ветер слева. Ветер справа.
Ветер в душу. Ветер вспять.
Глубже сесть, ремень** подправить,
мысль найти и не терять
до разгадки, до ответа,
до дому, до словаря…
Да куда там – встречным ветром
рассорило по полям.
Мошкара, как дробь, навылет
сквозь парпризное стекло.
Что там – клевер ли, ковыль ли?
Разметалось, растеклось…
Справа солнце побежало
вдоль измученных дорог.
Вот и Усмань граблей ржавой
в пыльном золоте дворов.
Пацаны из магазина
разбирают «огняки»,
стенд – парадная витрина,
буквы – «Наши маяки» –
бронзой грамотно, добротно
по разливу кумача,
спит натруженный работник
у подножья Ильича.
Недостроенным проектом
отражаясь в облаках,
храм заброшенный проехал
с тополями по бокам.
И накладывалось небо
на чугунный сизый зной.
Был июль. Был, как и не был,
как развеялся золой.
1981
______________
* Усмань – районный центр, расположенный близь города Воронежа.
** ремень безопасности, пристегиваться которым неукоснительно требовалось в тот период.
На окраине
За пазухой облупленного дома
в насиженной глуши чужих квартир
клубится тишина, ютится дрема,
линяет плюш оранжевых гардин,
неровный свет мерцает, как солома,
в домах под вечным ожиданьем слома
под небом проседают этажи…
Я не бывал там, не был и не жил.
Но помню коридорную тоску,
шершавый серый цвет и жирный синий,
и желтый запах черных керосинок,
чужих шагов неосторожный звук,
за стенкой боязливый чей-то слух
и потолков растрескавшихся иней,
клеенок потемневшие края,
патину пепельную цинковых лоханок…
А рядом – полусонный полустанок,
откуда путь – стремглав во все края,
во все концы, пустыни и моря…
Но снов свинец и путаная явь
держали жизнь на ржавых якорях.
Знакомый воздух, круглый год февраль
и оханье усталого корыта,
каблук оторванный, похожий на копыто,
и отрывной забытый календарь,
из дерматина вылезший ватин,
кошачий запах, беломорный дым,
сермяжный дух хозяйственного мыла...
Седьмая дверь в облупленных белилах, –
в ней вхолостую медный ключ скрипел,
забытый кофе на плите кипел,
и ходики стучали, как капель.
Портвейн приметы времени венчал
крылатыми клочками этикеток,
в окне металась сеть из черных веток,
на них бросался снег, как саранча,
но этого никто не замечал.
Ну, что еще? Должно быть, жглась свеча.
К утру – заиндевевшая постель,
за стенкой брань соседского мужчины,
моргало небо, копошились шины,
не унималась вечная метель…
В углу китайская заштопанная ширма,
а на стене лекала и рейсшина,
и ничего никак неразрешимо.
Но я там не бывал. Я все забыл.
И никакого нет туда возврата,
туда, где на окошках зреет пыль,
а между рам слежавшаяся вата,
два-три осколка елочных игрушек,
пластмассовый, но добрый Дед Мороз,
а за стеклом взаправдашний мороз,
а здесь горит на скомканной подушке
раздавленный во сне комочек слез,
и нас спросонья чей-то окрик душит:
«Спасите нас! Спасите наши души!»
Но ватным снегом заложило уши
и обложило души. Навсегда…
И надо жить.
А память – не беда.
1985
Годовщина
Памяти К.С.Герасимова
Пейзаж окрестности скупой
и даты на тяжелых плитах,
и мы нестройною гурьбой,
как новобранцы-неофиты.
Бутылку ставим и свечу,
и рядом вечные вопросы –
как отделить ячмень от проса,
как со стезей сыграть вничью,
смотреть истории в лицо,
распутывать узлы событий
и, времена сомкнув кольцом,
над книгой глиняной забыться,
крупицы золота считать
в сухом песке часов песочных,
на звуки музыку разъять
и меру соблюсти, и точность,
что чертит знаки на песке
и на стекле узор рисует?..
Незащищенный силуэт
со старым кожаным портфелем
мелькнет поодаль, скрипнут двери,
неразличимый глазом свет,
как бледный текст на фоне белом,
потянется за тенью вслед...
Тут времени в помине нет,
и вечности до нас нет дела...
Так – обо всем и ни о чем,
но, сроки сопоставив с местом.
А память трогает плечо
и окликает нас из бездны.
1997
* * *
Выхожу один я, выхожу я
и один по комнате брожу,
ночь ошую, утро одесную
притаились и отмашки ждут.
Тут, как раз, на зимнем полустанке,
обогнув к заре хрустальный лес,
линию судьбы прорвали танки
и уже идут наперерез.
2006
Джвари*
Адаму Ахматукаеву
…Вращает небо на шарнире
Четырехкрылый монастырь.
Борис Пастернак
Так вот бывает, когда из страны
жмёшь по следам караванных верблюдов,
«медленный бег неизбежного чуда»
Джвари поднимет на гребень волны.
Прямо по трассе, со стороны
правого берега – он тут пологий,
слева и выше отвесы отрога,
и, наконец, да – на гребне волны!..
Шепчешь: помилуй меня и прости –
больше – сподобь, хоть когда, дорасти
так, чтобы просто и ясно, и точно,
но пронимало б до самой кости –
вместо любимых извивов про сны,
вместо плетения ветров эпохи,
пусть с долей смысла…
Но если о Боге, –
вот он – на гребне четвёртой волны.
А за Арагвой к нам трасса приблизит
снег прошлогодний и прошлых столетий,
майской погоды лихие сюрпризы –
и снегопад тут как тут – белым метит
строгие сакли, суровые склоны,
бронежилеты и бронеколонны,
и блокпосты, и бетон их укрытий…
А за спиной чередою событий –
подвиг амёбы и драмы рептилий,
бег колесниц, боевые слоны,
Рим разорённый, расцвет Византии,
Джвари на гребне четвёртой волны.
Время, как пить дать, нам раны залижет
– мало ли чем мы бывали больны –
мне, вот, не жаль недоизданных книжек,
собственных иль не имевших цены
чьих-то холстов...
И сюда же нанижем –
мифы ахейцев, преданья Парижа,
право вкусить горький опыт войны…
Вот только жаль, если вновь не увижу
Джвари на гребне четвёртой волны.
2019
_________________
* Джварис Тадзари, в обиходе Джвари (груз.) – Храм Креста, памятник раннехристианской архитектуры первой половины 7-го века, расположен у слияния рек Куры и Арагви в окрестностях древней столицы Грузии города Мцхета, на четвёртом взгорье со стороны столицы нынешней. Неоднократно, начиная с поэмы Лермонтова «Мцыри», упоминается в русской литературе.
Из ПРИЧЕТЕЙ
по почившим временам
…Простой советский трикотаж,
по талии след от резинки,
из платьица от «Мамин Зингер»
на табуретке ассамбляж.
И что еще?
Еще тупик
с неслыханною перспективой
пластмассовой кариатиды.
Пока ж, как в песне: вечность, миг
и дальше – с шепота на крик…
О, Господи, какая пошлость!
И, что ни шаг, то и оплошность,
А ты, все ж, заноси в дневник:
«Простой советский трикотаж…»
А до того – подъезд, этаж…
О, Господи, куда банальней –
эстетика хрущевской спальни –
пост-постконструктивизм жилья
и до-деэстетизм белья,
гимн в шесть утра, решенья съездов,
изъезженная колея,
лузга у сумрачных подъездов, –
все то, что пето много раз…
Вот и уйми свои повторы,
и помолчи.
Задерни шторы,
что по сценарию как раз.
2020