Людмила ШАРГА
Поэт, прозаик, публицист. Родилась в России. Живет в Одессе. Создательница и ведущая литературной гостиной «Diligans» (Одесса), заместитель председателя Южнорусского Союза Писателей, заведующая отделом поэзии Одесского литературно-художественного журнала «Южное Сияние», ведущая рубрики «Одесская страница» в литературно-художественном журнала «Гостиная» (Филадельфия).
Автор публикаций в Одесских антологиях «Кайнозойские Сумерки» и «Солнечное Сплетение», в альманахах «Меценат и Мир» (Москва), «Дерибасовская-Ришельевская (Одесса), в журналах «Дон» (Ростов-на-Дону), «День и Ночь» (Красноярск), «Соты» (Киев), «Русское Поле» (Кишинев), в интернет-журналах «Гостиная», «45-я параллель», «Ликбез», «Камертон», «Золотое Руно» и др.
Лауреат премии Фонда «Русского Безрубежья» за вклад в русскую литературу. Автор 9 книг поэзии и прозы.
* * *
Научи меня быть вечерней рекой,
течь и верить: каждому – да по вере
отмеряет и щедрой дает рукой
тот, кто сам и вода, и река, и берег.
Научи меня быть огнем и землей,
легким облаком – тайного вздоха легче,
укажи мне затерянный путь домой,
на восток, где зарей окоем расцвечен.
Научи меня мудрости просто жить.
Я, усвоив основы твоей науки,
перестану загадывать и спешить,
и приму все утраты и все разлуки,
и однажды поверю, что смерти нет,
воспарив и свободно и облегченно,
и увижу, как горний исходит свет
от приговоренных и обреченных.
Научи меня жить… как в последний день,
чтоб уснуть на краю и проснуться с краю,
чтоб от яблони – яблоком в свет и в тень,
где вечернее солнце в траве играет,
и припомнится: зарев, земля, огонь
и журавль над серым срубом колодца,
и – под утро – в распахнутую ладонь
вожделенное яблоко-жизнь сорвется…
* * *
Одуванчики – такая игра.
Перелетный ветер вздохнет: пора –
обрываются, не прощаясь
и вернуться не обещая,
и летят, не ведая, кто предаст,
и не ведая о преданиях,
пролетают… Господи, – в сотый раз –
Привокзальную с поездами,
где клубятся дымные вечера,
суетливые рдеют будни.
Одуванчики – такая игра,
победителей в ней не будет.
Будет лето.
Будет неблизким путь.
Будет день и ночь
что есть силы дуть
перелётный ветер – обманщик.
Где твой дом, скажи, одуванчик?
Серебрится след вечерней росы,
и заря – от края до края,
подрастают солнечные часы
и судьбу по солнцу сверяют,
и лишь только ветер вздохнет: лети, –
распрощаются с колыбелью
и взлетят, чтоб где-то на полпути
одуванчиковой метелью
промелькнуть и кануть в небытие.
Это просто игра такая.
Там – в далеком солнечном забытье –
золотые стрелки стекают.
Там, где месяц май,
там, где месяц юн,
там, где дремлет ветер-обманщик,
босоногой девочкой я стою,
поднеся к губам одуванчик.
Осторожно выдохну: нам пора,
отпущу миллионы судеб.
Одуванчики – такая игра,
проигравшего в ней… не судят.
* * *
Помирать – так тихо и без паники,
воспарить над болью бытия,
где кнуты и их обратка – пряники
мальчиков находят для битья.
Где давно чужому богу молятся,
позабыв о том, что свой – внутри…
Вспоминая буквицы глаголицы,
на восходе утренней зари,
все принять, и кару и возмездие,
и когда душа оставит плоть,
пальцы сами лягут в двоеперстие –
в темную крамольную щепоть.
* * *
Из детства повеяло запахом хлеба
и домом,
и дымом и сладким и горьким,
окажется былью вся детская небыль,
умчатся салазки по катанке-горке
туда, где над речкою вьюга-поземка
змеится, клубится, как будто живая,
и первый ледок осторожный и тонкий
собой укрывает.
Салазки с разбегу уходят под воду,
и я пробуждаюсь от маминой песни,
где каждое слово родного извода:
кресало, Креслава, кресать и воскреснуть…
…от запаха дыма, от запаха хлеба…
Дорожкой знакомой – по катанке-горке
на старых салазках из темной каморки
туда, где вся быль превращается в небыль –
до третьего неба.
* * *
День безмятежен и весел,
можно свободно парить,
старая мойра Лахесис
видно забыла про нить.
Путь и далек и не к спеху,
только судьбу не избыть –
в птичьем гнезде под застрехой
дедовской старой избы
девять голов желторотых,
девять горластых птенцов…
Кто-то откроет ворота,
отодвигая засов.
Лишь верея проскрипела
на перекрестных ветрах,
девье привидится тело,
легкий послышится шаг.
Встретишься с пряхой седою
и позабудешь про мойр,
Доля, а может, Недоля
скажет: пора и домой.
То суета – то морока,
тяжко усталой душе,
что ж ты, как птица-сорока
падка на всякую мшель.
Глянет сурово: не жалко
беглых шутов да шутих,
приостановится прялка
лишь на мгновенье – на миг.
И невзирая, что нежить
где-то в подпечье скулит,
взглядом одним перережет
ставшую тоненькой нить.
* * *
Чай с молоком – заморская забава.
А бабушка заваривала травы,
забеливала каплей молока
и добавляла старого медка.
Он растекался в травяном настое,
и беды отступали прочь – пустое,
и хворь любая исцелялась вмиг;
Шалфей, чабрец, пяток сосновых игл,
цветы красавки – редкая отрава…
Чай с молоком – заморская забава.
В моем ни чая нет, ни молока.
Трава полынь – летуча и горька,
кошачьей мяты листья да коренья,
И одолень-трава,
цветок забвенья,
что прорастает в старицах речных,
где жители избушек лубяных
живут по-ра,
по-ра и помирают,
и красный угол в избах прорубают,
как пращуры их делали допрежь.
Но не заполнить чаем эту брешь.
И берег левый, он же – берег правый
от куполов пылает златоглавых:
а я меж ними – в серединном рву
ищу свою русалочью траву,
утерянную водную лилею,
и верю, что сыщу и уцелею;
…по-ра живу…
* * *
Библейская трава горька и незабвенна.
Летит полынный дух и сушит кровь и вены
тому, кто раз вкусил от горечи ее.
Снега не заметут,
и ливень не зальет.
Библейская трава, откуда память эта?
В соцветиях седых, в сплетенье дымных веток
не то успенья свет,
не то забвенья лед
тревожит и зовет,
тревожит и зовет.
Библейская трава горька и бесприютна,
но источает жар, который за минуту
сожжет тебя, дотла всего испепелив;
на миг припомнишь дом в густой тени олив,
и смуглое плечо,
и взгляд тревожной лани…
Ты – стар. Ты обречен, снедаемый желаньем.
Ты – как надсмотрщик зол,
как мытарь – пьян и скуп:
Испить бы только раз от этих темных губ,
от этих диких скул, от щиколоток тонких,
от девственной груди…
Но старцу, как ребенку,
согревшемуся меж телами ависаг,
приснится листопад в неведомых лесах,
пригрезится полет опавшего листка,
познавшего, что смерть прекрасна и легка.
Рванется прочь душа – из немощного тела,
чтоб где-то, не спеша, с листвою облетелой
очнуться, чуть дыша,
в заброшенном дворе…
Там, где трава емшан
дымится на заре.
* * *
Окончилось время странствий,
на убыль пошла луна,
что знает о постоянстве
туманная пелена?
В ней солнце поспешно прячет
последний осенний день,
в ней кто-то тихонько плачет
и мечется чья-то тень,
что раньше легко умела
прощаться и всем прощать,
но крест из омелы белой
давно сменила праща.
Становятся дни веками,
взбивает волна шугу,
а тень собирает камни-боглазы
на берегу.
А ей бы – да восвояси
уйти, отрясая прах…
От слухов и разногласий
спасенье найти в стихах
и, верно, отчасти – в прозе,
где рифмы меж строк скользят;
а воздух над морем розов,
как тысячу лет назад.
Скандальные попрошайки
из рук вырывают снедь –
безжалостны птицы чайки,
да стоит ли тень жалеть…
И осенью и зимою
молчит она об одном:
о синем бескрайнем море,
забывшемся зимним сном.
А где-то – за облаками –
рождается новый день,
в нем будут праща и камень
и крест, и чужая тень.
* * *
Околоточек мой, околица,
девять яблонек – на версту,
девять лучников – вражья конница,
стрел у каждого полон тул.
А под старшим конь в расписном седле,
старший лучник собой пригож.
На роду написано: тленом тлеть,
пропадай, душа, ни за грош.
Он зеленому змию молится,
и зеленым змием повит…
Околоточек мой, околица,
сонных пажитей аксамит.
Сбросит вершника в землю зяблую,
перекусит конь удила,
по весне молодою яблоней
прорастет ворожья стрела.
Сушит темную кровь верховица,
бел да зелен от яблок дол.
Околоточек мой, околица,
все из яблонек частокол.
* * *
Окажутся детским лепетом
стихи мои…
боже правый,
в сравнении с тем, что лебеди
зимуют у переправы.
Изящные шеи длинные
доверчиво к людям тянут,
и кажется, что былинные
вот-вот времена настанут.
Заходится сердце в трепете,
ледок неверия тает,
когда на закате лебеди
плывут золотою стаей
по водам, как будто – посуху –
в урочище древних стариц,
где в рубище ветхом, с посохом
навстречу выходит старец…
Все злобные камни нелюди
рассыплются в складках пазух,
несут меня гуси-лебеди
на крыльях любимых сказок.
И слышится речь родимая,
и близится третье небо.
Дорогою лебединою
за стаей пора и мне бы.
Забыть о зубовном скрежете,
о тенях луны кровавой,
и помнить лишь то, что лебеди
зимуют у переправы.