Не все маньяки попадают в ад

Михаил ХАРИТОНОВ

Псевдоним Константина Анатольевича Крылова – русского философа, писателя, публициста, редактора, журналиста, общественного и политического деятеля. Родился 18 октября 1967 в Москве, где и проживает. Окончил факультет кибернетики МИФИ и философский факультет МГУ, кафедру систематической философии. С сентября 2007 года – главный редактор «Агентства политических новостей» (АПН). С 2010 года – главный редактор журнала «Вопросы национализма». C 1999 года пишет фантастическую и фантасмагорическую прозу, которую публикует под именем Михаила Харитонова. В 2010 году в издательстве «Владимир Даль» вышел двухтомник Харитонова «Сочинения в двух томах». В 2019 году издательство «Флюид» выпустило нашумевший в сети роман Харитонова «Золотой ключ, или Похождения Буратины».

КАРУСЕЛЬ

(рассказ)

В правой руке сумка, в левой поводок. Чертова псина, привычно подумал он, чертова псина. И отпустить тоже нельзя: убежит, и потом ищи-свищи. Особенно здесь, где дети. Он представил себе, как пес бросается на какую-нибудь малявку – конечно, чтобы облизать ей физию или просто поиграть – и тут же, откуда ни возьмись, выскакивает, как чертик из табакерки, визжащая мамеле, будто режут ее – пес гавкнул, рванул куда-то вправо, так что он еле удержал сворку.

За деревьями играла музыка, время от времени заглушаемая взрывами хохота и ребячьими криками. Сколько же можно, смутно подумал он, сколько же сейчас времени, им уже пора домой. Вообще, сколько времени? Он потянулся было посмотреть на часы, но в правой руке была сумка, а в левой поводок. Чертова псина, привычно подумал он, чертова псина. И зачем я его завел? Толку чуть. Жрет, гадит, гавкает, дома ничего сделать нельзя. Да и правильно, зачем дома-то. С такими-то соседями. Господи, ум от жары помутился. Какие соседи? Соседи были на Сходне, а я там уже не живу. Не, коммуналка – это все-таки ужас, что бы там ни говорили, то есть, конечно, всякое бывало, и плохое, и хорошее, да и времени прошло – пес опять дернулся, и на этот раз поводок вырвал, – хорошо, что хоть успел наступить, а то ведь убежит, и потом ищи-свищи.

Все, игры кончились, пора наказывать.

Он изо всех сил дернул поводок на себя. Пес было уперся, но он на него прикрикнул, и тот подбежал, поджав уши. Что бы с ним такое сделать, подумал он с бессильной злобой. Высечь поводком, как нюркин папа (тут же вспомнилась Нюрка – папаша драл ее как сидорову козу). Сколько раз он его бил этим самым поводком, и хоть бы хны. Видать, шкура уже дубленая. Прутом? Лучше железным, блин, да где его такой найдешь. А вообще, нуёнафиг, прут, тоже вот, придет же такое в голову, так и досмерти забить можно. Нет, только не до смерти: пес жалобно заскулил и стал тереться башкой о его брюки. Дурак. Ладно, пошли. Пошли, чертова псина. И отпустить тоже нельзя: убежит, и потом ищи-свищи.

Было жарко. Музыка за деревьями не стихала, но что-то изменилось. Ну да. Боже мой, что они там играют? Неужели это? Не может быть, чтоб это. Он пошел поближе к деревьям, чтобы расслышать мелодию, но пес заскулил: ему как раз взбрендило пописать у кустиков на противоположной стороне дороги. Поганец. И ведь отпустить-то тоже нельзя: убежит, и потом ищи-свищи.

Деревья отбрасывали на дорогу жиденькую, полупризрачную, но все-таки тень. На той стороне жара была совершенно безумной. Пес затормозил у какой-то сухой веточки, долго что-то вынюхивал, скребся, потом, наконец, задрал лапу, и, тряся хвостом, выдавил из себя несколько капель. Чертова псина, привычно подумал он, чертова псина.

Из-за деревьев послышался плач – до боли знакомые детские нюни с хлюпаньем. Он обернулся и от удивления чуть не выпустил поводок: в роще стояла и держалась за живот девочка, ну до того смахивающая на Нюрку, что он спервоначалу чуть было не обознался.

– Дядя, дядя, – захныкала девочка, – дядя. Тут он успокоился – голос был противный, писклявый, но на Нюркин совсем не похож.

– Чего тебе? – спросил он без интереса. Сейчас она скажет, что потеряла какую-нибудь детскую дрянь, какой-нибудь совочек: или совочки у мальчиков, а что там у девочек? Тоже, наверное, какая-нибудь замусляканная пластмаска. И сейчас она скажет, что она ее потеряла, и чтобы я ее нашел, а у меня сумка тяжелая и пес, блин, совсем про него забыл, вот он, хорошо что не убёг, а то потом убежит, ищи-свищи, ори во весь голос «ко мне!» Как же, «ко мне», это я к нему, а не он ко мне, чертова псина.

– Дядя, дядя, я писять хочу, – ныла девочка, – я штаники снять не могу, там пу-у-уговица, – девочка прыгала на месте, сжимая коленки – видимо, ей отчаянно хотелось по-маленькому. – Я сейчас опи-и-исаюсь, дядя, расстегни мне пу-у-уговицу, дядя, ну пожа-а-алуйста…

Ну, слава те, Господи, никакой не «совочек». Пуговица. Сейчас, сейчас, иди сюда, видишь, у меня сумка и пес на поводке.

– Дядя, поди сюда-а, – замотала головой девочка, – мне стыдно, я же под ку-устником писять буду, только ты не смотри!

Нет, нет, конечно. Он привалил сумку к давешним кустам – та завалилась на бок, но тут уж было не до чего: девчонка могла убежать. Сейчас-сейчас. Нет-нет, мы никуда смотреть не будем, правда? Мы только расстегнем пуговичку, да, сейчас расстегнем мы эту противную пуговищу, такую большую, тугую пуговищу, мама своей масюське пришила такую большую противную пу-у-уговицу, да, пу-угуву, такую вот здоровенную пуууу…

Пес в прыжке задел его плечом, так что он еле устоял на ногах. Девочка тихо ойкнула, когда он бросился на нее и с рычанием вцепился ей в ногу. Это было до того неожиданно и нелепо, что он на какую-то долю секунды оторопело зажмурился, и в этот момент по ушам ударил крик – тот самый, знакомый: девчонка орала как резаная.

Так, что это. Господи, голова, голова-то до чего раскалывается. Это все жара, это все кровь к голове. Господи, это еще что. А, пес. Принес сумку. Молодец, хороший мальчик. Так, поводок, где поводок. Боже мой, ничего не вижу, в глазах какие-то мошки. Это от жары, это пройдет. Так, поводок, сумка, есть, все есть. Посидеть бы, да негде, ни одной лавочки на дороге не поставили, сволочи. Ну, сейчас такое время – пес сильно потянул за поводок, так что он чуть сумку не выронил.

Он еще немного постоял, и они пошли. Слева были деревья, справа – чахлые кусты, а за ними уже горела земля. Он равнодушно посмотрел вдаль, там плясало желтое пламя, потом поднял глаза к линии горизонта, туда, где возвышалась стена неподвижного белого огня, и подумал, что сегодня жарко.

* * *

– Знаешь, сначала он мне отрезал пальчики на правой руке. Садовыми ножницами, – сказала девочка.

– Ты мне это уже говорила, – отозвался бес. За это время они успели познакомиться и даже почти подружиться.

– Он резал по фалангам, чтобы я чувствовала.

– Слушай, хватит, давай о чем-нибудь другом. Слушать противно, – равнодушно ответил бес.

– Знаешь, он ведь не хотел меня убивать. Он хотел, чтобы я такая выросла. Чтобы я жила в этом подвале. Я перестала есть, тогда он знаешь что сделал?

– Не знаю и знать не хочу, – бесу было скучно. – Я тебе говорил, что ничего не получится.

– И что, ничего нельзя сделать с собакой?

– Я тебе уже все объяснил. Собака ни в чем не виновата.

– Но он-то виноват.

– Давай еще раз. Этот парень наш, но мы не можем его взять. У него послужной список длиннее, чем у любого Чикатилы. Только ему везло. Он дожил до старости и умер в глубоком маразме. Собаку он прихватил с собой.

– Убил?

– Тебе уже говорили сто раз. Не убил. Просто когда он сдох, никто не поинтересовался его здоровьем. Он один жил. Собака околела из-за мочевого пузыря – не могла опорожнить его в квартире. У них все просто было. Нагадил в квартире – так хозяин его воспитывал маленько. Ну да сама понимать должна.

– Но почему тогда?

– Сто раз говорили. Все дело в дурной псине. Он любит хозяина.

– Ну и что, что любит?

– Он отправился за ним сюда.

– В ад?

– Ну ты же отправилась.

– Ты не понимаешь. Когда я умирала – он мне тогда ступни отрубил, топориком, знаешь, как курице лапы, а там все загнило, в общем гангрена – я думала, что он попадет сюда. Что он почувствует все то, что чувствовала я. Ну… как бы тебе объяснить… Это дало мне силы умереть.

– Кажется, у всех вас это отлично получается безо всяких усилий.

– Я умирала: страшно. Если бы не это… это было бы совсем... После такой смерти я попала бы сюда. Сразу.

– Да, возможно.

– И когда я оказалась тут, я захотела только одного – увидеть его. Я ждала. Долго. Я думала, что его поймают и убьют, но его не поймали. Он чуть не до ста лет прожил. И вот наконец он умер. Знаешь, я это сразу почувствовала.

– Да. Бестелесные все знают сразу.

– И я захотела оказаться здесь, и увидеть… И увидела вот это.

Девочка подняла голову. Посреди моря пламени возвышалась круглая скала. На ее плоской вершине зеленели кроны деревьев.

– Но почему?..

– Пес не покинул его. И не покинет. Он любит его, и с этим ничего не поделаешь. Он будет с ним всегда, где бы он ни находился. А над собакой у нас нет никакой власти.

– И что же это такое?

– После смерти он должен был оказаться в аду. В самой страшной его части. То есть здесь. Он в нем и находится. Собака должна находиться в своем собачьем раю. Она в нем и находится.

– И это рай?

– Для собаки – да. Он гуляет с любимым хозяином, и будет гулять с ним вечно. И охранять его от всяких опасностей.

– Вроде меня?

– Да. Ты хотела его взять с собой, да? А пес его спас. Он его все время стережет. Ты понимаешь, он же умер в маразме. Здесь бы он пришел в себя, но пес чувствует, что это опасно. Если он поймет, где он находится, собачий рай кончится. Он отвлекает его, как только тот начинает хотя бы думать о чем-то таком:

– А как он… догадывается?

– А как мы с тобой разговариваем? Сознание воспринимает сознание, что ж тут удивительного?

– И эта тварь знает?

– Про своего хозяина? Все знает.

– И любит его?

– И любит его. Он был единственным, кого этот пес в жизни любил. У него больше никого не было, видишь ли. К тому же он вообще... привязчивый. Один раз и навсегда, знаешь ли.

– Я попробую еще раз.

– Ты пробовала. Я уже не помню сколько раз.

– Я придумаю что-нибудь новенькое.

– Пес все понимает. У тебя ничего не получится.

– Но почему он не даст мне?.. Он же должен понимать, что его хозяин – садист и подонок. Этот гад бил его, морил голодом, а он…

– Ему это безразлично. Он любит его. А не тебя.

Девочка подняла беспалую ручонку и погрозила скале обожженной культяпкой. С края обрыва донесся злобный собачий лай.

ХОРОШЕЕ МЕСТО

(рассказ)

– Здесь, – шаман ткнул перед собой обрубком указательного пальца.

На краю овражка росли два скрюченных дерева, большое и маленькое. Они были похожи на торчащие из земли руки. По дну овражка змеился ручеек с мутной водой.

– Сильный демон, – сказал шаман, поводя носом. – Будет держать, ничего не выпустит.

Вождь Людей Полян раскрыл мешок с костяными бусами.

– Мы отняли это у Людей Леса. Это их вещи. Если они придут сюда, скажи, он отдаст им сокровища?

– Нет, – уверенно сказал шаман. – Сильный демон. Ничего не отдаст, держит, не выпустит. Отдаст только тому, кто закопал. Демоны любят сокровища живых.

– Хорошо, – ответил вождь.

Костяной нож вошел шаману под лопатку.

– Тебя придется оставить здесь, – сказал вождь, старательно изображая на лице раскаяние, – всем известно, что духи мертвых злы, но очень доверчивы. Ты знал опасное. Мне жалко тебя. Видишь, я плачу, – вождь заморгал глазами. – Ты был самый сильный шаман среди живых, а теперь ты самый сильный шаман среди мертвых. Быть мертвым – очень, очень почетно.

Он отволок тело в овраг, потом спрятал мешок между сухими корнями большого дерева, завалил мусором щели. Лег рядом и накрыл голову руками.

– Демон, – сказал он, царапая губы о землю, – охраняй мои сокровища. Это мое. Если придут Люди Леса, не отдавай им. Эти бусы мои.

Из-под земли донеслось рычание.

На обратном пути его поймали лесные люди. Вождь не вынес пытки горящими ветками, и рассказал про два кривых дерева.

Лесные люди отправились туда всем племенем.

Больше они не тревожили Людей Полян.

* * *

– Здесь, – Чолхан показал рукоятью плети перед собой.

На краю овражка росли два скрюченных деревца, побольше и поменьше, похожие на человеческие руки.

– Веди пленных, – не оборачиваясь, приказал он сотнику. – Пусть копают.

– Мой господин, надежно ли место? – спросил Ахтык-бек, придерживая своего коня. Вороной жеребец с коротко подстриженной гривой застыл, как вкопанный. Чолхан в очередной раз пожалел о своем подарке.

– Я знаю, что здесь живет дух. Он очень любит сокровища, и никому не отдает их, кроме того, кто их сюда положил, – осторожно ответил он молодому батыру. – Не стоит беспокоиться.

Пленники – худые, изможденные люди – уже рыли яму у корней большого дерева. Рядом лежали мешки из промасленных шкур.

– Пленных зарезать? – поинтересовался Ахтык-бек.

– Не надо, – неожиданно сказал Чолхан, – их убьет дух. Они прикасались к моим сокровищам. Ты увидишь, как это будет.

– Он сильный? – Ахтык показал на землю.

– Очень. Он никого не отпустит от себя. Кроме хозяев сокровищ, конечно. Тебя и меня. Ты мне как сын, – Чолхан особенно полюбил эти слова после того, как приказал Ахтык-беку тайно убить одного из своих сыновей: мальчик уже начал задумываться о том, что его отец достаточно стар, чтобы отправиться к Тенгри. Чолхан думал иначе. Ахтык-бек безупречно выполнил поручение, за что и был приближен...

Когда солнце коснулось горизонта, яма была засыпана. Чолхан и Ахтык-бек, спешившись, подошли к деревьям. Чолхан прикоснулся щекой к стволу и что-то прошептал. Откуда-то снизу донесся странный глухой звук. Чолхан удовлетворенно кивнул, и снова сел в седло.

Пленники, удивляясь тому, что остались живы, поволочились обратно, подгоняемые нагайками воинов. Первым упал старик с белыми волосами. Последним умер сотник. Его кобыла легко стряхнула со спины мертвого седока и с шумом помочилась на труп, после чего повалилась на бок и быстро издохла. Чолхан расхохотался. Ахтык-бек выжал из себя угодливый смешок, чувствуя на себе испытующий взгляд владыки. Но ему не было весело.

Через два дня Ахтык-бек задушил старика во сне. Войска его не поддержали, и в тот же день с молодого батыра сняли кожу.

На поиски сокровищ отрядили две сотни.

Потом – еще две…

* * *

– Здесь, – прошептал Анчутка, оглядываясь на напарника.

Анчутка был старым, опытным вором, коему были ведомы многие тайны ремесла. Чиряк поставился в ватагу без году неделя, но уже успел прославиться нахрапом и воровской удачей, без которой в таких делах абма.

Местечко было так себе: овражек, да два кривых деревца над ним.

– Здесь, говорят, не только наши, а многие прячут, – зачастил Анчутка, – кто что... А еще сказывают, что в этих местах немалые клады лежат. Да только лучше их не искать. Потому как ежели кто такой клад отыщет, так его тут же чеканашка хватает за одно место, и в самое пекло утаскивает...

– Враки всё, – Чиряк поморщился, – чеканашку тебе подавай... Бабьи разговоры.

– А вот и не враки, – Анчутка хитро прищурился. – Ты под ноги себе глянь. Это что, по-твоему?

Чиряк наклонился, глянул, и с проклятием отшвырнул от себя изгнивший мосол.

– Тут в земле костей человечьих, – склонился к нему Анчутка, – видимо-невидимо. Эту, знать, дожжём вымыло...

– Ну, знать, убили кого-то, – напарник уже взял себя в руки, – нам-то что с того?

– Старые воры сказывают, – вздохнул Анчутка, – они сами мрут, ежели до чужого добра коснутся... Ё! Смотри-тко!

В ямке остро блеснула серебряная чешуйка.

Чиряк ловко присел и схватил денежку.

– Я первее сказал, – завёл было Анчутка, но Чиряк так зыркнул на него, что тот заткнулся.

Чиряк подкинул на ладони чешуйку. Она казалась на удивление новенькой, нестершейся.

– А может, и впрямь здесь клады лежат? – Чиряк попробовал монетку на зуб, кивнул. – Серебришко-то хорошее... Только вот что: подлое это дело – в земле ковыряться. А нам, людям вольным, то не пристало, – он стремительно размахнулся и бросил монетку в овражек.

Анчутка вытращился на Чиряка, не понимая.

Под землей что-то ворохнулось. Деревья вздрогнули.

Чиряк обернулся и со всего маха засадил старому вору под дых, а когда тот согнулся, отоварил кулаком по роже.

– Быстро уходим, – сквозь зубы процедил он, таща мычащего от боли Анчутку за ворот.

– Удача воровская меня спасла, – через небольшое время объяснялся он, сидя на лавке и подливая Анчутке хлебного вина. – Я как взял эту денежку, так меня снизу всего и скрутило, вот как хошь, верь – не верь, а худо мне сделалось. А такое у меня бывает, когда совсем того... амба. Вот смотрю я на денежку ту, и думаю: ежели еще хоть малый миг ее в руках подержу, так и того... там и останусь. Чуть не обделался, – Чиряк скорчил харю.

–В чеканашку теперь... веришь? Скажи, а? – изрядно подобревший от хлебного Анчутка с трудом ворочал языком.

– Верю – не верю, то мое дело, – протянул Чиряк, – а больше я туда не пойду. И прятать там ничего не буду. Не хочу, и все тут дела.

* * *

– Здесь, – расслабленно мотнул головой Степан Онуфриевич. Реденькая рыжая бороденка растрепалась, раздуваемая ветром.

Пресловутое место выглядело вполне невинно: полевой овражек, на краю которого росли два хиленьких, перекореженных деревца, смахивающих на костлявые руки.

– Вот тут его и нашли, батюшку вашего, Коля... – Степан Онуфриевич приобнял молодого наследника за плечи. – Здоровый вроде человек, мне бы то здоровье... и вот так вот – умер. Был – и нету. Очень подозрительно это случилось, вы не находите?

– Жил-жил, да и умер. Очень натуральное дело, – грубовато перебил Николай Иванович досадливо дернул плечом. Он стеснялся неопрятного и болтливого старика, но не хотел этого показывать.

– Вот вы говорите – «натуральное дело», – тут же прицепился Степан Онуфриевич, – а в мое время иначе говорили. В мое время сказали бы: «дело божеское». Чувствуете ли разницу? – ехидно ухмыльнулся старикан, и тут же согнал с себя усмешечку, поджал губы корабликом. – Раньше-то люди в Бога веровали, а сейчас – в натуру, сиречь в богиню языческую... Вот и здесь: для вас, к примеру, трагическое происшествие с родителем вашим... мир праху его, хороший был человек... значит, о чем бишь я? Да, вот же: дело сие представляется вам проходящим по ведомству натуры. А я так думаю, тут все не очень просто... Со следователем говорили? Знаете про ту историю?

– Ну да. Мужики, нашедшие тело моего... моего отца, – смутившись еще сильнее, буркнул Николай Иванович, – показывали на следствии, что в руке покойного якобы была зажата золотая монета. Которую они, по собственным своим показаниям, выбросили в овраг...

– Вот и я про то. Места тут такие, Коля, – вздохнул старик, – места тут такие. Уж на что наши мужички люди корыстные... бывало, что и пьяных, и мертвых раздевают, а уж по карманам пошарить – так это за святое дело считается... такой народ! да-с... а вот с этого места, где мы сейчас имеем удовольствие обретаться, никакой мужичонка, даже самый разбойник, ничего не возьмет. Пачку ассигнаций положи – не возьмут! Вот ведь как...

– А что? Какая-то легенда? – Николай слегка заинтересовался.

– Есть тут такое поверье, что в этих местах обитает... нечистый. – Последнее слово Степан Онуфриевич произнес почему-то шепотом.

– Дьявол? – Николай усмехнулся.

– Собственной персоной. И будто бы он стережет здесь великие сокровища. Только вот в чем заковыка: достать-то их нельзя. Ибо нечистый отдает их только законному владельцу... а остальных того-с, примаривает. А сокровища возвертает взад, на то же место...

– Экий, однако, нечистый получается законник и крючкотвор, – пожал плечами Николай Иванович. – Нам бы побольше таких чертей, а то, знаете ли, очень уж воруют в нашем славном отечестве...

– Ну, где-то оно так, – Степан Онуфриевич потеребил бороденку, – а только не здесь. А вот ваш батюшка, Иван Деменьтевич, покойник, тот того-с... посягнул. И настигла его за это подобающая кара. Вот и думай.

– Я знаю, что батюшка, – Николай поморщился, – интересовался народными поверьями, преданиями... Но, простите уж, по здравосмысленному рассуждению полагаю, что это все глупости. А насчет золота – легенда. Мужик, конечно, разный попадается, а вот никогда не поверю, чтобы не украл. Это дело решительно невозможное. При нынешнем экономическом строе...

– Думаете, вздор говорю? А давайте проверим! – оживился Степан Онуфриевич. – Вот я сейчас положу... скажем, вот сюда, – он показал на гладкий, отполированный дождями камень, лежащий в корнях кривого деревца, – пятачок-с. Для наших мужичков – деньги. И прошу заметить, он так и будет лежать...

– Сюда мало кто ходит, – возразил Николай Иванович, – не увидят. Да и что это за искус, на пятачок-то... Берите выше, что-ли...

– Ах вот как? Хорошо-с! – старикан совсем распетушился. – Но тогда... и вы, Коля, тоже поучаствуйте. Давайте так: у вас с собой есть что ценное? Али как?

– Что-нибудь найдется, чай не нищие, – необдуманно брякнул Николай Иванович, и тут же пожалел об этом.

– А-атличнейше! И что же?

– Денег у меня с собой сейчас нет, – Николай Иванович отчаянно злился на то обстоятельство, что его помимо воли втягивают в какое-то дурацкое пари, но ничего не мог поделать. – Только разве часы... Хотя нет же, вот... – он достал массивный золотой полуимпериал. – Этого, пожалуй, хватит?

– Превосходнейше! Давайте так: вы оставляете его здесь, а я... – старик засуетился, захлопал себя по карманам, потом отвернулся, и выпростал из-под ворота золотой крест, – а я вот... Прости Господи, – прошептал он, – кладу смело, потому что знаю – не возьмут... Три дня сроку. Дни сейчас погожие... За такое время здесь кто-нибудь да непременно пройдет.

– А если дождь, ветер? Смоет, скинет, ищи потом...

– Нет, нет, ничего не будет, проверено, – убежденно сказал Степан Онуфриевич. – Тут если что положишь – так оно и лежит себе. Как новенькое. Такое место... В общем, если через три дня мы находим все на том же самом месте – я прав, а если нет – то уж вы. Уговор?

– Уговор, – вздохнул Николай.

– Э-э, постойте! А на что спорим-с? Я лично готов поставить... да что угодно. Решительно все равно. Я уверен. А вот вы, Коля...

Сошлись на радужной.

Ночью Николаю Ивановичу не спалось. Вдоволь поворочавшись в неудобной постели, и, окончательно сбивши набок простыню, он все-таки встал. Позевывая, оделся. Зажег свечу, попробовал читать, но чтение не развлекало. В конце концов ему пришло в голову пойти на крыльцо продышаться. На дворе ему неожиданно показалось уютнее, чем в доме. Крутобокая полная луна добросовестно сияла. Папиросный дым змеился в неподвижном воздухе. Все вокруг дышало покоем, как выразился бы Боборыкин в каком-нибудь опыте на тему русской природы.

«Однако ж, дурацкий спор у меня вышел», – досадуя, вспоминал Николай Иванович дневное происшествие, – «вот ведь подловил меня старый хрен. Крестик с себя снял, ишь ты...» «А ведь он уверен был», – вдруг понял Николай Иванович, – «уверен, что не возьмут... И ведь не возьмут, народ-то темный, суеверный». Он вдруг поймал себя на мысли, что образованному человеку украсть как-то проще, но мыслишка была неприятная, и он ее тут же от себя отогнал. Мыслишка, однако, отнюдь не отправилась восвояси, а, чуть принарядившись, явилась опять, и на сей раз показалась любопытной.

«А почему ж нет», – думалось Николаю Ивановичу, – «надо же как-то разрешить этот случай... Вот пойдем, и увидим, что ничего там нету... Старик, конечно, нос повесит, обидно же, да и сто рублей – деньги. И тут я со смехом вытаскиваю из кармана... А не будет ли обиды? Да нет, пожалуй»… И вдруг ему захотелось пойти немедленно.

Дорога показалась ему близкой и не страшной. Да и в самом месте не было ничего зловещего, кроме, разве что, скрюченных деревьев.

Он без особого труда нашел камень. В темноте монета и крест казались белыми.

«Домой пора, однако», – подумал он, небрежно сгреб обе вещицы, и, фальшиво насвистывая, заторопился восвояси.

Николая Ивановича нашли наутро на дороге – мимо проезжал обоз.

* * *

– Здесь, – господин Сергиевский передал бинокль господину Коннору. Тот повертел его в руках, опасливо разглядывая рычажки и кнопки на корпусе.

– Мартышка и очки, – шепнул Сергиевскому Коля. Англичанин услышал, не понял, но на всякий случай напустил на себя надменный вид.

– Грунт уже вынут, – громко сказал Сергиевский, - сейчас начнем сгружать... Витя, что у нас там с роботом?

- Усё нормалек, Толян, – прогудел из машины Тарасов. – Конструкция у них только дурацкая, зацепиться не за что...

На этот раз Коннор понял.

– Там есть пазы, – сказал он по-русски, – эти контейнеры не предполагалось класть на грунт, – добавил он по-английски.

– Полагалось – не полагалось, а вот пришлось же, – пробурчал Тарасов, манипулируя рычажками на пульте. – Ладно, щаз захреначим...

– Послушайте, – обратился Коннор к Сергиевскому, – вы вполне уверены в том, что делаете? Имейте в виду, если что-нибудь случится...

– Ничего не случится, – уверенно сказал Сергиевский.

– Я предупреждал, что контейнеры старые, – Коннор все вертел в руках бинокль, – возможны утечки... Эта субстанция химически агрессивна. Очень ядовита. И радиоактивна.

– Это не важно, – успокаивающим тоном сказал Сергиевский. – С контейнерами ничего не произойдет. Никогда. И никто не узнает, что они тут лежат. Наши технологии хранения...

– Нет у вас никаких технологий, – резко сказал Коннор, – я знаю вашу атомную отрасль лучше, чем вы все, вместе взятые. Но я вынужден вам верить. Потому что у нас безвыходное положение. Никто не хочет принимать у нас эти отходы, никто. Ни одна страна мира. А держать их у себя мы тоже не можем. На вас когда-нибудь нападали активисты экологического движения?

– Бог миловал, – усмехнулся Сергиевский.

Коннор промолчал.

Сергиевский взял у него бинокль, поднес окуляры к лицу, щелкнул какой-то кнопкой.

– Витек, ты грузишься? Я ничего не вижу.

- Говорю же, нормалёк, – пропыхтел Тарасов. – Блин, как будто сам их таскаю.

– Тебе все видно? – спросил Тарасов.

– Ага. Кладу их ровно, рядышком, на грунт. Похоже, что дерьмо эти контейнеры. Жуткое старое дерьмо. Как они их сюда довезли целыми, не понимаю ни хрена...

Англичанин сухо улыбнулся.

– У вас очень коррумпированная страна, – сказал он. – За деньги ваши люди готовы на все. Мы заплатили деньги, и вот контейнеры здесь. И вы кладете их на грунт. Я этого не понимаю. Это же ваша земля. Контейнеры могут потерять герметичность. Или их могут извлечь из грунта. Неужели вы готовы подвергнуть опасности своих сограждан за десять миллионов долларов?

– У меня в этих местах дом, – сказал Сергиевский. – И я не намерен его продавать. Я буду здесь жить. Спокойно и счастливо.

Коннор косо взглянул на него, поджал губы.

– Я уже объяснял вам положение дел, – Сергиевский снова поднес к глазам бинокль. – Мы гарантируем вам, что эти контейнеры будут лежать здесь... ну, скажем так, достаточно долго. Их никто никогда не извлечет из грунта. Кроме того, они останутся в том состоянии, в каком они находятся сейчас. Скажу больше: радиационный фон тоже не изменится. Сейчас они фонят, и довольно сильно. Когда погрузка закончится, мы пойдем и посмотрим, что у нас получилось. У вас, кажется, счетчик Гейгера с собой?

Коннор кивнул.

– Вот и убедитесь.

– Всё, – буркнул Тарасов, вылезая из машины. – Еле влезло. Нельзя было сделать траншею подлиннее?

– Я же тебе объяснял, – вступил в разговор Коля, – у нас осталось места всего ничего. Мы и так уже дошли до границы зоны. Ты бы еще попробовал копнуть между деревьями, а?

– Пробовали как-то, – заметил Сергиевский. – Старик Йоффе там копал. Ну, еще тогда, когда мы только начинали этим заниматься. И что-то такое нарушил...

– Думаешь, взял что-нибудь? – недоверчиво спросил Коля. – Не верю. Йоффе я помню, он как лиса был, осторожный такой...

– Наверное, просто разворошил чей-то клад. Ну и... – Сергиевский развел руками. – Правда, Йоффе не сразу умер. Сначала помучился. Мне вообще-то кажется, за последние сто-двести лет эта тварь все-таки начала сдавать. Она уже не может убивать сразу, на месте. Йоффе собрал кой-какие данные на этот счет...

– Кто? – Коннор подозрительно посмотрел на Сергиевского. – Что вы обсуждаете?

– Защитный фактор, – вежливо ответил тот. – Genius loci. Дух места, если хотите. Я вам уже дважды пытался рассказать все, но вы не захотели обсуждать со мной эту тему. Витя, ты траншею засыпал?

– А как же? – Тарасов картинно надул щеки.

– Тогда поехали. Эрнст, вы тоже с нами. Надо же посмотреть на работу.

Само место ничего интересного из себя не представляло. На осыпающемся краю овражка росли два кривых дерева, похожие на руки. От того, которое было побольше, тянулась аккуратная свежезасыпанная борозда. Вдоль нее, подвывая сервоприводом, ехала оранжевая тележка-робот с механической рукой.

– Вот такое наше хозяйство, – удовлетворенно сказал Сергиевский. – Ну что, как там ваш счетчик? Молчит?

– Фон в норме, – ответил Коннор. – Не понимаю. Неужели у вас и в самом деле есть какие-то технологии хранения? В таком случае обсуждаемым вопросом было бы...

– Нет, Эрнст. Мы вам уже все объясняли. Это... свойства данного места. Удовлетворитесь пока таким объяснением, если не хотите принимать другие... Теперь еще одна маленькая формальность. Вы отказываетесь от этих контейнеров? Это уже не ваше?

– Разумеется, – твердо сказал Коннор. – Теперь все это – предмет вашей заботы, господа.

– В таком случае я, Витя, и Коля принимаем на себя владение всем тем, что зарыто в этой траншее. Мы являемся законными владельцами этих вещей, а не господин Коннор. Охраняй хорошо, – тихо добавил он, – это очень, очень большая ценность. Смотри, чтобы ничего не пропало.

В овраге что-то с хрустом и грохотом осело.

– Что это? – всполошился Коннор.

– Ничего особенного. Кое-кто подал голос. Все в порядке, Эрнст.

Англичанин опасливо подошел поближе к борозде, поковырял землю носком лакированного ботинка. Что-то увидел. Нагнулся, поднял какую-то небольшую белую вещицу. Это была костяная бусина, на вид совсем новенькая. Коннор повертел ее в руках, потом машинально положил в карман.

Тарасов нервно дернулся. Сергиевский ткнул его локтем в бок.

– Давайте прощаться. Вы уезжаете, а мы остаемся.

Коннор протянул Сергиевскому руку. Тот пожал ее, отметив про себя, что рука англичанина холодная и влажная.

– Успехов, господа, – сказал англичанин, и, не оглядываясь, пошел к машине.

– Бери мое добро... и горе-злосчастье в придачу, – прошептал Сергиевский, когда машина англичанина скрылась с глаз.

– Он на самолет-то успеет? – поинтересовался Коля. – Нам тут только трупов не хватало... Начнут выяснять. Мало ли что.

– Должен успеть, – рассеянно сказал Сергиевский, – может, даже долетит... Ну что, теперь ко мне? Как-никак, надо отметить.

– Еще наотмечаетесь, – скривился непьющий Тарасов. – Ого! Что это он бузит?

Друзья замолчали, прислушиваясь. Под землей было тихо.

– Послышалось... Уффф. Как ты думаешь, сколько еще?

– По нашим расчетам, где-то лет триста. – Сергиевский задумчиво пожевал губами. – Он же теперь должен впитывать радиацию. А это малополезно даже для существ его типа.

– Жалко, что он нейтроны обратно засовывать не может. Помнишь, как Йоффе надеялся? Можно было бы делать золото.

– Тут и без того полно золота.

Подтверждая его слова, в мокрой грязи блеснула золотая искра: то ли денежка, то ли колечко.

Сергиевский посмотрел под ноги. Примял землю носком. Золотая искра погасла.

– Вот так-то лучше. – Он повернулся к Тарасову. – Все, Коля, поехали.

Деревья заскрипели.

– Не жадничай, ― не оборачиваясь, сказал Тарасов. – Жадничать нехорошо. Я же вот не жадничаю... Кстати, – обратился он к Сергиевскому, – про мою долю. Не забудь мне деньги перевести. Сегодня же.

У него было на примете несколько вещиц для таких оказий. Он давно полагал, что цена на технические услуги господина Тарасова чересчур завышена. Впрочем, люди вообще склонны себя переоценивать. Как переоценил себя старик Йоффе, намеревавшийся встрять в его, Сергиевского, бизнес.

Он так и не заметил прилипшего к подошве комочка грязи. Комочка с золотой искоркой внутри.