Валерий БЫЛИНСКИЙ
Родился в 1965 году в Днепропетровске. Окончил Литературный институт имени А.М.Горького в Москве. Дебютировал в 1995 году в журнале «Новый мир» с рассказом «Риф». Роман Былинского «Июльское утро» получил в 1997 году первую премию в российско-итальянском литературном конкурсе «Москва-Пенне». Также печатался в журналах «Октябрь», «Дружба народов», в «Литературной газете» и других изданиях. Автор нашумевшего романа «Адаптация» (2011 год, изд-во «АСТ»). В 2015 году Валерий Былинский стал лауреатом литературной премии «Ясная Поляна» в номинации «Детство. Отрочество. Юность» за книгу «Риф: повесть и рассказы». Живет в Санкт-Петербурге.
ИВАНКА
(отрывок из повести)
Мне было двенадцать, когда я впервые увидел твои золотистые коленки под школьным платьем. Ты сидела на подоконнике в коридоре, болтала с подружками и болтала ногами, совершенно не заботясь о том, какие они у тебя чудесные. Потом ты заметила, что я смотрю на тебя и улыбнулась, вроде бы смешному рассказу своей одноклассницы. Но я-то знаю, что ты улыбнулась мне. Пришел из школы. Дома никого, конец мая, в окна бьет солнце. По радио над белым кухонным столом объявляют, что сейчас будут рассказывать сказку. Я открываю холодильник, ищу, что оставила на обед мама. Достаю накрытую тарелкой миску со вторым, кастрюлю с первым.
«Жили-были старик да старуха, у них была дочка Аленушка и сынок Иванушка, – рассказывает диктор по радио. – Старик со старухой умерли. Остались Аленушка и Иванушка одни-одинешеньки…»
Солнечно и смешно. У моей одноклассницы Алены есть младшая сестра, ее зовут Иванка. Так ее родители решили назвать, потому что в консультации им сказали, что родится мальчик, и они собирались назвать его Иваном, а родилась девочка. Врачи ошиблись, бывает. Ее полное имя Иванна, но все называют Иванкой. Она девочка странная, почти не говорит, а если что-то произносит, то ее невозможно понять – так Алена мне рассказывала, я Иванку не слышал. Почерк ее тоже не разобрать. Все из-за того, что ей в два года неправильную прививку сделали, после чего она, едва начав говорить, перестала. У Иванки примерно раз в полгода случается обострение, ей становится плохо, и тогда ей колют специальное лекарство или отвозят в больницу, и ей снова хорошо. Но при этом она умная, все понимает, читает книги, В школе она занимается по специальной программе, задания выполняет письменно, печатая их на машинке.
Я ем горячий щавелевый борщ со сметаной и слушаю радиосказку. Аленушка с Иванушкой идут куда-то через лес, лето, жара. Почти как у нас сейчас. Иванушка все время хочет пить. На пути им встречается стоящее на тропинке коровье копытце, наполненное холодной водой. Иванушка хочет выпить воду, но сестра не разрешает, говорит, что это опасно, можно превратиться в теленочка, надо дойти до колодца. Они идут. Но колодца все нет и нет, а солнце печет все сильнее.
«Сестрица, я так хочу пить, что прямо уже больше некуда!» – просит Иванушка.
Я достаю из холодильника бидон с квасом, наливаю себе в кружку и пью ледяной, колкий, с кисло-медовым вкусом напиток. «Вот бы им туда кваса…» – сыто вздыхаю я.
Аленушка с Иванушкой встречают на своем пути козлиное копыто, наполненное прохладной водой. Сестра снова не разрешает брату пить. Но Иванушку мучает такая жажда, что он хватает копытце и выпивает всю воду.
И тут же превращается в козленка.
Когда я прихожу в гости к Алене, ее сестра обычно сидит с книгой или с листом бумаги, на котором она что-то пишет или рисует. Девчонка иногда поглядывает на меня с любопытством. А так она с нами не общается. Лишь иногда, если ей надо что-то сказать, Иванка пишет слова на листах бумаги, из которых мало что понятно, но Алена разбирает ее почерк. Однажды, когда родителей Алены и Иванки не было дома, Алена мне показала найденный у сестры листок со стихами. Строчки были напечатаны на пишущей машинке.
«Хромому рыцарю…» – начал я читать. И удивился:
– Это о ком?
– О тебе, – хмыкнула Алена, – она тебя называет хромым рыцарем.
– Почему хромому? Я же не хромаю, – удивился я.
– Ага, видишь, от рыцаря же не отказался? – ухмыльнулась Алена, – а хромота, это так, для красоты. Иванка считает, что любая красота только тогда будет настоящей, если рядом с ней есть маленькое уродство.
– Какая чушь! – показательно возмутился я. – У меня нет никакого уро… то есть хромоты!
– Я тоже так ей говорила, – с улыбкой кивала Алена, – а она: в любом человеке на Земле есть уродство, просто мы об этом не знаем или не хотим знать, и лучше, типа, сразу это уродство как-то проявить, чтобы красота стала виднее. Пусть у твоего мальчика будет хромота, – сказала она, ну, то есть написала. Потому что если просто рыцарь – это вранье и скука, а хромающий рыцарь – круто и благородно. Короче, Лешка. Я думаю, она в тебя влюбилась.
– Влюбилась? Ей же десять!
– Ну, не десять, а одиннадцать уже почти. И потом, девочки рано влюбляются. Я, например, влюбилась в восемь лет.
– Чего? – куснул я нижнюю губу. – В кого это?
– Не волнуйся, не в тебя. В своего преподавателя музыки. Но он был женат, дети, все такое, то, се, третье, десятое, и вообще он скоро уехал.
Алена, как всегда в моменты своего насмешливого сарказма, разглядывает меня с искринками ехидства в глазах: ждет, как я отреагирую.
– Да ладно, влюбилась, – кривя губы, пожимаю я плечами, – почему тогда она меня хромым сделала? Могла бы, например, рыцарем со шрамом.
– Представляешь, я ей тоже про это сказала. А она мне: шрам – это дурацкая банальщина, хуже там всякой безногости или безрукости. Так что скажи спасибо, сестричка, что он просто хромает, а не на костылях ковыляет.
– Что, так и сказала?
– Ага. Ну, то есть, написала.
– А покажи.
– Что покажи?
– Бумажку, где она про меня написала.
– А, не знаю я, где эта бумажка, – Алена махнула рукой, – ты и не поймешь все равно почерк.
– Ничего, разберу. Давай бумажку.
– Чего пристал? Нету, я сказала.
– Ты все придумала, – выпалил я.
– Чего?
– Все, чего твоя умная дурочка сестричка про меня насочиняла. Да?
– Сам ты дурак! Вот спросишь у нее, когда вернется, – Алена фыркнула и хотела повернуться, чтобы уйти, но я схватил ее за плечо, развернул и прижал к себе.
– Пусти…
Мы падаем на широкий диван и барахтаемся на нем. Алена в байковом домашнем халате, который распахнулся, открывая ее длинные, полнеющие к бедрам ноги, совсем как у взрослой женщины. Вид ног Алены сводит меня с ума так, что мутится зрение – кажется, что я плохо вижу все вокруг, только чувствую. Мы целуемся, как сумасшедшие, не отрываясь друг от друга. Один поцелуй перерастает в другой, мы жадно пьем друг друга, просто высасываем. Меня трясет от возбуждения. Дергаю застежки ее бюстгальтера, вываливаю белую грудь, глажу, тискаю. Вторая рука ныряет под ткань ее трусиков – там жарко, мокро… Просовываю палец дальше.
– Не надо.
– Алена, я…
Она стискивает пальцами мою руку и отводит ее.
Хватаю ее за правую руку и завожу ей за голову. Туда же отправляется и ее левая – обе я крепко держу одной своей. Алена будто не в себе, глаза ее хлопают, то открываясь, то закрываясь, как у куклы, зрачки огромные. Свободной рукой я проникаю в нее дальше. Ныряю в мягкий горячий влажный колодец. Упираюсь во что-то твердое.
Алена вскрикивает, дергается:
– Нет!
Внезапно она становится очень сильной, выгибается, чуть ли не встав на мостик и подбрасывая меня на себе. Легко разрывает кистями рук кольцо моих пальцев. Я не сдаюсь. Какое-то время мы боремся на диване, затем скатываемся на ковер.
– Что ты… делаешь…
– Я… тебя…
– И я… и я… тебя тоже… хочу… очень… – жарко шепчет она, мешая слова с поцелуями, – но потом, не здесь… не сейчас. Хорошо, милый?
– Когда?..
– В эту субботу… нет, в воскресенье. Родители на дачу… с ночевкой, сестра с ними… Придешь? Хороший, родной, придешь?
– Конечно, конечно!
Нам почти по шестнадцать. Мы вместе полгода, но еще разу еще не делали самого главного. Только «качались». Я качаюсь на ней, обнимаю Алену за выгнутую талию одной рукой, другой охватываю ее ягодицу. С силой двигаюсь вперед-назад, почти вбиваю себя в ее середину. Будто выдавливаю дверь.
– Еще, еще… да, да... Да-а-а! – громко, уже с хрипом, шепчет она.
Закатив глаза, Алена громко стонет. Мне кажется, что она умирает. Что же будет, когда у нас случится по-настоящему?
У нее, как всегда, случается чуть раньше моего. Я сразу за ней: вспышка – и мир вокруг серебрится, глушится, исчезает. А потом снова появляется – но уже мягкий, тихий, расслабленный. Между ног мокро, влажно и неприятно. Мы лежим, молчим. Не хочется шевелиться.
Когда я очнулся, Алена уже убежала в ванную. Поднявшись, я увидел у себя на джинсах большое мокрое пятно. Черт, какое же оно огромное! Выскочившая из ванной Алена весело хохочет.
– Ого-го, сколько ты мог в меня впустить!
– Тебе смешно! Как я домой пойду?
– Не бойся, я застираю и поглажу. Родители приедут только через три часа, успеем. Это ж надо, если бы в меня все это вошло, я бы точно забеременела.
Опять она об этом. Это ее главный страх. Алене кажется, что после первого настоящего раза она сразу же забеременеет. Мне это жутко не нравится. Нет, ну конечно, я тоже не хочу в шестнадцать становиться отцом. Но она так об этом… Словно меня с ней рядом в этот момент вообще нет. Презервативам Алена упорно не доверяет: «Знаешь, сейчас столько левых делают, вдруг порвутся. Да и вообще…» – «Что вообще?» – «Да ну тебя!»
Интересно, в субботу, или нет, в воскресенье – как у нас все будет?
Мои мысли прерывает влетающая в комнату Алена. Бросает мне джинсы:
– Быстро! Одевайся! Родики раньше времени приехали, машина уже во дворе.
– Там же пятно… – с ужасом смотрю я на свои джинсы, мокрый след на которых стал еще больше, теперь он просто гигантский.
– Одевайся, чего рассусоливаешь? Куртка у тебя длинная, видно не будет.
– Алена! Я как раз сегодня надел короткую.
– А-а… Так, на вот это… – Алена бросает в меня явно женским длинным цветастым шарфом, – Типа ты в нем пришел, - добавляет. – Да быстрее же! Они уже поднимаются.
Я впрыгнул в свою одежду, наверное, быстрее, чем оденусь на время, засекаемое сержантом, в армейской казарме через несколько лет. Когда в замке зашуршал ключ, и дверь открылась, я уже стоял в коридоре почти что по стойке «смирно», одетый и обутый. Вошли папа Алены, ее мама, за их спинами маячило лицо Иванки.
– Алеша, ты что, уже уходишь? – устало удивилась мать Алены, - может, пообедаешь с нами?
– Спасибо, Валентина Игоревна, мне пора, - говорю я голосом будто из какого-то дурацкого фильма.
– Вот, Леш, ты учебник забыл, – вдруг впихивает мне в руки Алена какую-то книжку. – Давай, пока.
Пока родители Алены раздевались и толпились с сумкам в узком проходе, я стоял и ждал, когда смогу уйти. И все это время Иванка с каким-то зачарованным удивлением смотрела то мне в лицо, то на то место на моих джинсах, которое прикрывал торчащий из-под куртки цветастый женский шарф.
«Зовет Аленушка братца, а вместо Иванушки бежит за ней козленочек, – продолжал диктор по радио. – Залилась Аленушка слезами, села на стожок и принялась горько плакать, а козленочек возле нее скачет, скачет и скачет...»
Жарко, солнце через окно слепит глаза, я встаю и задергиваю штору. Принимаюсь за второе: рыбные котлеты, взбитое на сметане и молоке картофельное пюре, помидоры, белый хлеб с хрустящей корочкой. Пытаюсь вспомнить, куда я дел бумажку со стихами Иванки. Кажется, забыл дома у Алены. Наверняка она не успела вернуть сестре и та заметила пропажу. Алена не раз говорила, что Иванка ужасно не любит, когда кто-то копается в ее вещах. Понятно, кто ж такое любит! Тем более Иванка аутистка. Хотя, какая-то странная она аутистка, честное слово. Ну хорошо, пусть она и не говорит, все время молчит. Но ведь она хорошо читает и пишет. Что же тут ненормального? А может, Иванка просто не хочет говорить? Вот вам всегда хочется говорить? Только честно? То-то. И она не хочет. Может, ей не нравится много болтать. Может, у нее вообще время другое. Ну да, людей Иванка чурается больше чем остальные, согласен. Ну так и что? Я, что ли не чурался? Жаль все-таки, что ту бумажку с иванкиными стишками я забыл у Алены. Теперь уже вряд ли отдаст. Интересно, что она там написала? Про хромого рыцаря я-то успел прочитать, а потом… потом мы с Аленой начали обниматься, качаться и... Что же будет в субботу, когда я… нет, в воскресенье! Когда твои родители будут на даче, и я к тебе приду...