9 августа 2021 года стало известно, что умер писатель Юрий Михайлович Никитин.
Если бы я не знал этого солнечного человека, искрометного рассказчика, великолепного мастера яркой, энергичной по мысли и трепетно-живой по языку прозы с самого раннего детства, то мог бы ограничиться формально-отстраненной, общепринятой в таких печальных случаях биографической канвой: родился, учился, издал первую книгу, стал известным автором, возглавил, был удостоен и премирован... Но нет, Юрий Михайлович, прочти он такое, распознал бы-высмотрел зорким прищуренным взглядом бывалого охотника и высмеял бы незамедлительно расхожий подход: «Ванюха, да ты чиновником никак заделался! Завернул бы еще про «славный путь» или выдал бы, что покорный твой слуга внёс куда-то там «неоценимый вклад»!
Так что постараюсь вспомнить Юрия Никитина таким, каким видел его многие годы, слышал, читал. Без вящей биографической последовательности. Сам Никитин писал весьма даже определенно о таких вещах в очень хорошей и остроумной книге «Похвала графомании»: «Это не просто записки о моей жизни – родился, женился, состарился, на что всем абсолютно наплевать, записки, надеюсь, будут интересны… нет, не интересны, а любопытны фактами из истории ревнивых писательских отношений…»
Что ж, первое воспоминание о Юрии Никитине оттуда, с яростных писательских баталий. Год 1988-ий, может быть – 89-ый. В небольшой комнате, откуда-то из нависающих клубов табачного дыма, доносится взволнованный рокот никитинского голоса:
– В писательской семье не может быть места серости, словесной аморфности и невнятице. Собираетесь принимать кого попало, по принципу – есть книжка, есть писательский билет? Существует планка качества, важны критерии отбора, нельзя закрывать глаза на отсутствие таланта! Литературный труд должен иметь в основе знание ремесла, это профессия со своими секретами и тонкостями.
Никитин доказывал очевидные, казалось бы, вещи, а с большого портрета на происходящее все суровее и суровее смотрел Дед – так саратовские писатели звали меж собой Григория Ивановича Коновалова, после смерти которого серость подняла голову и стала заполнять собой потихонечку все вокруг. Юрий Михайлович волновался еще сильнее, и карандаш, проворачивающийся в его больших, знающих тяготы и радости физического труда руках, ломался пополам – с суховатым треском, подобным грому ударившей где-то рядом молнии.
Вскоре, так и не примирившись с набирающей обороты нахальной любительщиной и воинствующим дурновкусием в литературе, Никитин оставил писательское сообщество. При этом писательский билет хранил до последнего. Да и, скажу так, идейно-нравственная атмосфера, начавшая формироваться, как затяжной унылый циклон, в писательских кругах, все эти бесконечные деления на «своих» и «чужих», на «почвенников» и «демократов», все эти отнюдь не безобидные глупости, стоившие в итоге писательскому миру единства и силы в масштабе страны, вызывали у Никитина отвращение. В буквальном смысле. Юрий Михайлович, один из самых интересных и эрудированных собеседников, каких только мне приходилось встречать, просто молча уходил из-за стола, если разговор касался русофобства. Ну и однажды ушел насовсем, поддерживая, впрочем, дружеские теплые отношения с теми людьми, кого уважал и любил. А свой уход мотивировал в письме:
«Моя неудовлетворенность жизнью писательской организации созрела давно… Никогда еще не было таких массовых, огульно-оптовых и беспринципных приемов… Авторы, которых в былые времена отсевала жесткая издательская требовательность не к идейным, а к художественным достоинствам рукописей, валом повалили в писатели… Теперь массовая посредственность диктует политику, она навязывает вкусы, вернее – безвкусицу, она предопределяет судьбу литературы…»
Разве не подтвердило правоту Никитина время? Мы прошли точку невозврата, и теперь уже невозможно всерьез предъявлять кому-то и где-то планку качества. Мы слишком разобщены для этого. Литературная критика, вернее, ее бледная тень, окончательно перестала руководствоваться художественным уровнем текста, опираясь на вкусовщину, открыто обслуживая интересы куцых писательских группировочек по принципу рука руку… Ни о какой «издательской требовательности» речи вообще не идет. В итоге понимания литературы как такового практически больше нет – ни пишущие, ни тем более читающие в большинстве своем просто не имеют представления о ценностных характеристиках художественного текста. Юрий Михайлович, взвешивающий каждое слово в своих книгах, очень страдал от сложившейся ситуации, защищаясь юмором и иронией. Он никогда не позволял себе упаднического взгляда на вещи. Никитин до конца смотрел на мир ясно и открыто, он не привык отводить глаза в сторону.
Другой эпизод из тех же давних писательских буден. Юрий Михайлович – председатель Саратовского отделения СП СССР. Год приблизительно 1984-ый. В писательскую контору является аккуратно одетый в гражданское товарищ. «Здравствуйте, – говорит. – Можно ли ознакомиться с финансовой отчетностью, а то нам поступил сигнал, что не все ладно». «Валяйте, – отвечает Никитин. – Нам скрывать нечего». Товарищ в штатском долго перебирает бумаги, что-то выписывает в блокнотик. «А где, – спрашивает, – такие-то и такие-то бумаги?» «Как где, – удивляется Никитин. – Знамо дело, в сейфе». А сейф этот, надо заметить, обладал волшебными свойствами. Если какая бумага попадала туда, то найти ее было практически нереально. Ну, вроде другого измерения. И вот начинал визитер копаться в сейфе, а Никитин ходил и едва сдерживал смех. В итоге тихий гость откланивался, так ничего и не разыскав, и вежливо прощался: «До завтра». Понятно, что проверка, ведшаяся, скорее всего, по сигналу какого-нибудь обиженного «доброжелателя», ничего не выявила. Просто любопытен сам факт.
Да, Юрию Михайловичу «везло» на «внимание сверху». Намечается у Никитина публикация повести «Голубой карантин» в журнале «Новый мир», в 1978 году. Григорий Коновалов – Дед – написал емкое предисловие: «Юрий Никитин хорошо уравновешен для серьезной работы: богатый жизненный опыт и все крепнущий навык правдивой лепки характеров без насилия над природой и социальной самовитостью человека. У него есть о чём поведать читателю… И среди ярких своенравных героев его повести устойчиво живут люди, которых «вечно стерегло сознание внутреннего несовершенства своего». В 1974 году вышла книга его «Цвет неба»; рассказы печатались в Болгарии и Чехословакии. Никитин работает в полную силу своего взыскательного дарования…».
Все складывается, все замечательно. Но…
Неожиданная новость – Л.И.Брежнев завершил эпопею «Малая земля». И все журналы публикуют событийное творение. Найдется ли место чьей-то повести?
Ну, бывает. В редакции пообещали: опубликуем Никитина в 5 номере. Однако в конце апреля долетает вторая «радостная» весточка: пятый номер «Нового мира»… открывается книгой Брежнева. На сей раз это «Возрождение»! И все же, представляете, напечатали. Прямо вместе с брежневским «Возрождением». В одном номере.
Юрий Михайлович был блестящим филологом. Но и тут не все так просто. Вот уж и университет закончен, и кандидатская диссертация. И какая – по малоизвестным источникам о «Серапионовых братьях!» Писатель вспоминал: «Чтобы стать скромным, не претендующим ни на какие лавры кандидатом наук, надо было осудить «Серапионовых братьев» за «мелкобуржуазный интеллигентский анархизм»… Да-с, но как осуждать, если я не просто защищал их литературный манифест, в котором они отвергали политическую конъюнктуру, отстаивали свободу и независимость творчества, но и полностью разделял их позицию?»
Никитин смешно, в лицах, любил изображать, как его статью «Беллетристика «Серапионовых братьев» зарубили цензоры:
– Ну, ты представляешь, какая штукенция: верстка вышла – я на седьмом небе. Опубликуют – и можно дату защиты назначать. А когда верстка есть – видишь себя автором, радуешься. И вдруг – бац. Пендель! Да такой увесистый пендель. Цензор посчитал, статья Никитина идеологически сырая. Я все думал тогда: «Чего же это я «не доварил»?» После уж дотумкал… Какое-то время вел спецкурс в ранге ассистента на кафедре Советской литературы. Но, подобно моим любимым Серапионам, нашел свою «пустыню» для творчества – в Городском парке культуры и отдыха имени Горького. У меня и «келья» там имелась – дворницкая кандейка. И работал я метельщиком…
Никитин был острым на словцо, что ни оборот – то находка. Ну как хорошо сказано – «метельщиком»! Сразу за этим точным словом чувствуешь время, атмосферу, настроение, горечь случившегося…
Юрий Михайлович писал: «В парке было несравнимо лучше, чем Серапиону Тмуитскому среди барханов Фиваидской пустыни, – в парке росли могучие дубы, в их ветвях распевали на своих валторнах иволги, в прудах плавали белые лебеди… Два ранних утренних часа с метлой по аллеям, чтоб заработать на хлеб насущный, остальное время – на игру воображения».
В Горпарке – метельщик. А в небе – летчик. В пятнадцать – первый прыжок с парашютом. Аэроклуб. Влюбленность в небо. Полеты на планере А-2, на спортивном – У-2. А дальше – Ворошиловское летное училище, реактивные МИГи. Годы полетов…
Слышу чуть укоризненный голос Юрия Михайловича: «Да ты об учебке расскажи, а то перешел на патетику…»
Никитин всегда, как речь заходила о Летном, вспоминал про дедовщину. Про ее отсутствие, точнее. Он смотрел заговорщицки, подмигивал: «О дедовщине и не знали ничего… Ну, на «губу» я разок попал – на свиданки бегал, в самоволку. А там закон: попался – «губа». Я попался. На «губе», помню, еще человека три сидят, старослужащие.
– Выбирай, – говорят, – как тебя прописывать будем.
– А как можно?
– Два у тебя выбора всего. Или вон той доской по спине – один разочек. Или ложкой по заднице – пятьдесят.
– Выбираю ложку…
– Ну и правильно!»
Юрий Михайлович добавлял обычно: «Ложка такая солдатская, больно, обидно, но зато потом мне ее как сувенир отдали, и я в полеты ее брал вроде талисмана. А ребята служили со мной надежные, отчаянные, конечно, головы, но дружбу не предавали…»
Когда мы встречались с Юрием Михайловичем в городе, то начинался разговор, который мог не заканчиваться часами. Никитин дружил с моим отцом, писателем Владимиром Пырковым, и знал меня, как я уж упомянул, давным-давно. И для меня всегда был просто дядей Юрой. И вот встречаемся на заметенной февральским снегом городской улице, и дядя Юра живописует, как поедет за гусями на охоту в заволжские степи. А я хвалюсь, как поеду ловить карасей в Усть-караманскую пойму. Никитин смотрит на зимнее серое небо, затянутое низкой белесой пеленой, а у самого глаза веселые-весенние, глаза истинного летчика. И заядлого охотника.
– А помнишь, – начинает Никитин, – как твой папка нас в Караман, на озеро Крицкое возил? А? И как ружьё мне запретил с собой брать?
– Помню, – отвечаю. – И про кружок. И про громадного окуня.
История такая. Отец мой – рыболов. Его друг Никитин – охотник. И как-то раз то ли журналисту и писателю Якову Погорелову, то ли самому Никитину, пришла в голову мысль: устроить выезд на природу рыболовов и охотников – писателей. Папа был за, но с одним условием: охотники поедут без ружей.
– Как хочешь, Юр, – стоял на своем отец. – И так всю тишину перешугали.
На том и порешили. И отправились большой писательской компанией в заволжские красивые места, на островок посреди лесного озера, названного когда-то в честь местного лесника по его фамилии – Крицкое. Сергей Боровиков, Иван Шульпин, Юрий Никитин, Яков Погорелов, Борис Дедюхин и мы с папой. Мужики развели костер, вскипятили чай с травами, бутылочку-другую из рюкзаков достали. Ждут рыбы на закусь. А рыба у нас с отцом как на грех не ловится. Ставим под камышами кружок на хищника – последняя надежда. А сами плывем к костру, готовые к разговорам о том, какая бы славная шурпа из пары крякв сварилась, будь у ребят ружья. И тут Никитин кричит:
– Володя, Ванюха, кружок зажегся, вертайте к камышам!
Я гребу, как могу быстро, отец хватает кружок, тянет за леску – а там горбатый окунище. Победоносно, уже по августовскому густому туманцу, возвращаемся в наш небольшой лагерь. Уха будет! Никитин кричит: «Нет, но вы видели, это я, я вовремя переверт заметил, у меня глаз наметанный, охотничий…»
…Где-то там, позади, в августвовском тумане остался островок на озере Крицкое. Писатель Юрий Никитин сам чем-то похож на остров. Такой же самодостаточный, такой же независимый. И такой же ранимый.
Яркий прозаик, горячий публицист, эрудированный собеседник, обличитель всеческой глупости и пошлости.
Нам будет не хватать тебя, дядя Юра.
Иван ВАСИЛЬЦОВ, писатель
Справка:
Юрий Михайлович Никитин. Родился 25 августа 1935 года в Ленинграде, но считал себя коренным саратовцем, ибо дедовские корни его лежат в селе Ключи Базарно-Карабулацкого района и по материнской линии в Аткарске. Закончив в 1959 году Ворошиловское лётное училище, Ю. М. Никитин сдал вступительные экзамены в Саратовский государственный университет. После окончания университета Ю. М. Никитин – ассистент на кафедру советской литературы. Работал редактором университетской многотиражной газеты.
Несколько лет он работал в областной комсомольской газете «Заря молодёжи», заведовал отделом прозы в Приволжском книжном издательстве.
Первые его десять рассказов публиковались в «Волге», «Литературной России», а затем вышли отдельной книгой. После сборника рассказов «Цвет неба» Ю. М. Никитин переходит к более крупному жанру – повести. В журналах «Новый мир» и «Волга» публикуются «Голубой карантин», «Время возвращений», «Событие».
В 1976 году молодой прозаик принимается в члены Союза писателей СССР.
С 1983 по 98 гг., Ю. М. Никитин руководитель Саратовского отделения Союза писателей СССР.
В 1998 году вышел из членов Союза писателей России в знак протеста против непрофессиональной литературной политики.
Большой любовью читателей пользовались книги Ю. М. Никитина «Красных дней утеха», «Царские забавы».
Автор философско-полемического романа «Санкт-Сарытау, или Похождения тайного еврея».
Номинировался на премию Русский Букер.
Лауреат Литературной премии Саратовской области им. М. Н. Алексеева (1999).
Заслуженный работник культуры РФ (2003).
Скончался в Саратове, 9 августа 2021 года.