Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт.
Книга порвана, измята
И в живых поэта нет.
Арсений Тарковский
В нынешнем году удивительно совпали три разделенные десятилетиями знаменательные даты. Полвека назад, в 1970 году, в издательстве имени Чехова, Нью-Йорк, впервые были опубликованы «Воспоминания» Надежды Мандельштам. 29 декабря 1980 года ее не стало. В 1990 году «Московский рабочий» выпустил «Вторую книгу» Надежды Яковлевны.
...У метро «Рязанский проспект» как-то остановился возле книжного лотка. Среди многих книг увидел неприметный томик: золотым тиснением – Надежда Мандельштам. И зеленым росчерком – Вторая книга. Наскреб пять рублей, схватил драгоценное приобретение и, радостный, помчался на службу.
Было это – подумать только! – тридцать лет назад; тиражом 100 тысяч экземпляров издали немыслимую в советские времена книгу вдовы Осипа Мандельштама, несколько лет назад опубликованную в Париже. Первую книгу, «Воспоминания» Надежды Яковлевны, еще раньше читал в «тамиздате». Это о ней поэт Николай Панченко заметил: как если б из праха возник протопоп Аввакум и глянул в наши перевернутые бельма своими горящими угольями...
Надежда Яковлевна приступила ко «Второй книге» после кончины Ахматовой, и новая работа задумывалась как книга об Анне Андреевне. Однако первоначальный замысел претерпевал изменения; круг описываемых событий расширялся, являлись новые персонажи, пространные размышления самой Надежды Яковлевны. Автор становился центральной фигурой произведения, а оно, по определению Н.Я., превращалось в своего рода письмо в бутылке, которую бросает в волны гибнущий мореплаватель. Для «нищенки-подруги» великого поэта важно было не только рассказать о судьбах Мандельштама и Ахматовой, но и дать ретроспективный портрет эпохи, с 20-х по 70-е, ее нравы, осмыслить, как могло случиться со страной и ее культурой то, что случилось, понять истоки всеобщего одичания. И это ей, надо сказать, удалось. Книга вышла весьма пристрастная, субъективная, изобилующая резкими, не вполне справедливыми порой оценками. «Какое счастье, что память возвращает нам прошлое не для того, чтобы переделать его, а лишь затем, чтобы осмыслить, оплакать и понять. Мы в ответе за все – за каждый поступок и за каждое слово, и память предлагает нам обдумать, зачем мы жили, что мы сделали со своей жизнью, было ли у нас назначение и выполнили ли мы его, есть ли целостный смысл в нашей жизни или она состоит из нагромождения случайностей и нелепостей».
Из этих нелепостей, мягко говоря, и сложилась жизнь Надежды Яковлевны, которую сама она делила на три периода. Первый – совместная жизнь и скитания с Осипом Мандельштамом. Второй она именовала «загробной жизнью в невероятном мире могильного ужаса», пятнадцать лет – с 1938, когда поэта арестовали вторично, до 1953, когда не стало вождя всех народов. Третий период начался в конце 50-х: изгнанница получила, наконец, право «называть свое имя, объяснять, кто я и о чем думаю».
По мере чтения пятисотстраничного тома невольно задаешься вопросом: что это, какой-то новый, небывалый жанр? Не роман со связным повествованием, не биография, последовательно излагающая вехи жизни автора. Может быть, мемуары, в которых раздают «всем сестрам по серьгам» и в наиболее выгодном свете пытаются представить себя? Философские раздумья? Первое, что приходит в голову, – герценовское «Былое и думы». Не стану, однако, сравнивать, ибо никакие сравнения не будут корректны и не помогут адекватно оценить труд Надежды Яковлевны. Сама она определенно утверждала: «Все проблемы жанров мне абсолютно чужды». Я склонен, отказавшись от наклеивания ярлычков, согласиться с уже упоминавшимся Николаем Панченко, заявившим категорически: «Она равновелика Осипу Мандельштаму в своем подвиге. Будь все иначе, мы не имели бы ни великого поэта, ни чудовищного опыта выживания культуры в ХХ веке, ни гениального и единственного в своем роде истолкования нашего печально-исторического времени». Именно так: величие ее подвига...
Фрагментарная, свободная композиция (так писать мог только внутренне свободный человек) позволила Надежде Яковлевне вспомнить события прожитой жизни, очень личные, порой интимные эпизоды, вроде истории увлечения Мандельштама Ольгой Ваксель или влюбленности мужа в Марию Петровых (которых, что вполне объяснимо, она оценивала негативно), детали нищенского быта. Конечно, воскрешая «дела давно минувших лет», Н.Я. остается прежде всего женщиной, страстной в своих симпатиях и антипатиях. Но больше ее волнует общественная остановка в стране, те сдвиги и изменения, что происходили и в писательской среде, и в сознании людей, не причастных к литературе. «Если в моей жизни, – писала Н. Я., – был какой-то смысл, то только один – пройти через все испытания с Ахматовой и Мандельштамом и обрести себя в близости с ним».
И она доблестно вынесла все, что послала ей жестокая судьбина, сохранив для грядущего бесценные строки Мандельштама, его литературное наследие, образ поэта.
Благодаря трудам некоторых исследователей представления об акмеизме и акмеистах оказались довольно приблизительны: «Мандельштам и Ахматова приходили в ярость, когда литературоведы приписывали в акмеисты, кого им вздумается... Акмеистов только шесть, а среди них затесался один лишний». Этому «лишнему», Сергею Городецкому, Н.Я. посвятила несколько страниц, наградив его нелестными характеристиками, процитировав его некролог расстрелянному Гумилева, по сути – посмертный донос. Одному из столпов символизма, Валерию Брюсову, тоже досталось. «Брюсов – индивидуалист, понимавший свободу как право человека служить и дьяволу и Богу... Основная цель была найдена еще в юности: стать вождем нового литературного движения, того, что называлось декадентством».
Прекрасные строки посвящены Марине Цветаевой, дружба с которой у Н.Я. по понятным причинам – Цветаева не воспринимала жен поэтов – не получилась. «Я поражаюсь неистовой силе и самоотдаче Цветаевой. Такие женщины – чудо».
Резкие слова отпустила Надежда Яковлевна догматичной и недоброжелательной к Мандельштаму (и уж тем более к его вдове) Мариэтте Шагинян и неточной в воспоминаниях Эмме Герштейн. Впрочем, изобиловали фантазиями и мемуары эмигрантов-соотечественников Ирины Одоевцевой и Георгия Иванова.
И еще чрезвычайно важно отметить. Знавшая наизусть (!) стихи – и «Четвертую прозу» – Надежда Яковлевна предстает перед читателем блистательным комментатором самых, кажется, загадочных строк Мандельштама. Она досконально и убедительно истолковала поэзию погибшего мужа, его генезис, литературные вкусы. Некоторым исследователям не дотянуться до ее текстологического анализа.
...Разумеется, и «Воспоминания», и «Вторая книга» вызвали разноречивые, зачастую полярные оценки, особенно среди литераторов. Ведь речь в этих книгах шла о совести, чести и личной ответственности перед будущим. А вся ли интеллигенция сохранила эти свойства в 20-30-х? Обиделись многие – за Ахматову, Тынянова или даже Мандельштама. «И только один раскрылся со свойственной ему детской непосредственностью:
- Мы у нее все в дерьме стоим. По горло!» (цитирую Николая Панченко).
В 1962 году с Надеждой Яковлевной познакомился Анатолий Найман, вместе с Иосифом Бродским посетивший ее во Пскове, куда в очередной раз забросила вдову поэта изгнанническая судьба. В «Рассказах о Анне Ахматовой» Найман утверждает, что Анна Андреевна не читала «Воспоминаний» своей подруги. И далее пишет: «После смерти Ахматовой Надежда Яковлевна написала и издала еще «Вторую книгу». Главный ее прием – тонкое, хорошо дозированное растворение в правде неправды». Не могу согласиться с Найманом, что Н.Я. снижала «бытом» образы Мандельштама и Ахматовой, и уж тем более, что искренне верила, что превосходила обоих умом и не много уступала талантом. Вряд ли стоит гадать, что не сложилось в отношениях Надежды Яковлевны с Найманом. В книге, однако, прочитывается другое: нескрываемое восхищение поэтическим даром обоих спутников ее жизни и их несгибаемым мужеством.
...Отпевали Надежду Яковлевну в храме Знамения Божьей Матери у Речного вокзала. Последнее упокоение жена и верный друг Осипа Мандельштама обрела на Кунцевском кладбище. «Найти могилу не трудно, – вспоминал хоронивший Надежду Яковлевну Николай Панченко. – От главного входа - метров пятьдесят, по аллее между новым кладбищем и старым, в липах. И на четвертой повертке, возле могилы некоего Семенова, взять вправо».
Не раз, навещая могилу родителей на Кунцевском, пытался найти место захоронения Надежды Яковлевны. Не сумел. Видно, плохо искал.
Юрий КРОХИН, литератор