В феврале этого года состоялась XVI научно-практическая конференция, посвященная творчеству и личности выдающегося поэта, мыслителя, переводчика и педагога Юрия Кузнецова. Были оглашены десятки содержательных докладов и сообщений, открывающих новое видение этого культурного феномена. Предлагаем вашему вниманию одно из выступлений.
Юрий Поликарпович Кузнецов, в чьем творчестве столь наглядно отразились пристрастия к метафоре, символу, народному образу, притчевым формам, библейским традициям, тоже недвусмысленно демонстрирует тягу поэта к точному, реалистическому изображению дольнего мира.
На принципах реализма, главным образом, основывается проза поэта («Николай и Мария», «Очарованный институт»), некоторые из поэм, которые согласно лиро-эпической специфике жанра предполагают нарративный элемент: «Дом», «Похождения Чистякова», «Змеи на маяке» и др. Но насколько разговор о реализме возможно вести в приложении к лирическим произведениям Юрия Кузнецова?
1961-м годом датировано редко цитируемое стихотворение «Песня». В нем во всю палитру авторского дарования предстает его страсть к живой, плотской изобразительности:
Саман, на солнце замешанный,
расходится крупной оспой.
Поют голубые пилы
на разные голоса.
И дом высоко вздымается,
в огнистых саманных остьях,
Сквозь дым магарычной сивухи
и лай молодого пса.
Он оперяется ставнями
и красным пером черепицы,
Хозяйству сулит исправность,
а счастию – вид на степь.
И бабка вместо иконы
вешает клетку с птицей,
Там память щебечет и свищет
в плену облаков и стен…
Важно отметить, что тут не только визуально прочерченный чёткий рисунок, Но и звуки, запахи, голоса, – полнокровное восприятие мира.
В 1970 году было написано почти хрестоматийное стихотворение «Горные камни», за которое поэту немало досталось от тогдашней критики, обвинившей его в заимствовании образа из прозы Андрея Платонова. Характерно, что стихотворцу была инкриминирована близость именно к прозаической стилистике: настолько рельефно, выпукло, достоверно написана картина горного ландшафта:
В горной впадине речка ревела,
Мощный корень камнями дробя.
Но зелёное дерево въело
Перекатные камни в себя.
И, мучительно принятых в тело,
Вознесло над иссохшей землей.
Как детей безобразных, одело
Терпеливой плакучей корой.
Раскаленный на солнце жестоком,
Камень тело корявое рвал.
Стукнул дятел в кремень ненароком,
Искру высек и где-то пропал…
Все детали этих стихов прямо указывают на то, что их автор не только обладает отменной зоркостью, но и глубоко укоренен в понимании законов вещного, зримого и осязаемого мира. Понимал ли он эту особенность своего поэтического таланта? Очевидно, понимал, ибо сам высказался об этом в эссе «О державности поэтического мышления»: «Но мир – не обман и не пустое место. Он реален, сложен и грозен. В создавшейся мировой обстановке поэту необходимо мыслить по-государственному, по-державному».
Разумеется, умение живописать словом требуется не только в изображении пейзажей и ландшафтов. В той же степени оно необходимо при обрисовке психологических типов. Кузнецов был мастером такого портрета (что выразилось, к примеру, в поэме «Сошествие в ад», где для создания емкого образа ему не требовалось большого пространства текста, часто хватало одного штриха или фразы.
В стихотворении «Квадрат» (1991) передается интеллектуальная и идеологическая ситуация в стране накануне общественных изломов начала 90-х годов, когда среди наших соотечественников наблюдалось брожение умов и шатание духа:
На Сретенке горит квадрат окна,
Разбитого бутылочным ударом.
А сам хозяин, тяжелей вина,
Спит на полу в обнимку с сенбернаром.
Расшатан стол – раздета догола,
На нем плясала девка молодая.
И Божья мать из темного угла
На этот срам глядела, не мигая.
Тут побывало множество людей,
Тут были перехватчики идей,
Глотатели базарных новостей,
Прыщи наук, кропатели статей,
Газетные подрывники властей,
Улитки духа, монстры скоростей,
Сомнабулы различных пропастей,
Философы квартирных плоскостей,
Стрелки в туман, растлители детей,
Механики бессмысленных затей,
Сторожевые псы своих цепей,
Негоцианты мыльных пузырей,
Предатели духовных крепостей,
Мутанты тьмы, огарыши завета,
Цыгане, русопяты всех мастей
И даже проходимцы с того света.
Многократно повторенная рифма нагнетает атмосферу всеобщего разброда и душевного опустошения, но картинка, немного окрашенная в тона карикатуры, от этого становится только яснее и четче.
Сами телесные, овеществленные, порой – грубоватые названия его стихов служат подтверждением интереса к миру реальности: «Песок», «Грибы», «Грузчик», «Карандаши», «Плот», «Гимнастёрка», «Черный хлеб», «Бородач», «Старик», «Глупый человек», «Диван», «Муравей», «Муха», «Бочка», «Игла», «Самовар», «Урод», «Бревно», «Хромой всадник», «Пятно», «Пузыри», «Тупик», «Гири», «Газета», «Беженец», «Рука», «Гнилушка на ладони», «Выпрямитель горбов», «Сидень», «Щука», «Рана», «Тамбовский волк»...
В стихотворении «Рогатка» (1998) лирический герой Кузнецова бескомпромиссно обращается к памяти своего детства. Да, дети порой бывают неразумно, бессмысленно жестоки. Наверняка многим хотелось бы забыть, вычеркнуть из жизни некоторые эпизоды своей биографии. Но обжигающее чувство правдивости заставляет его вспоминать и о том, что лучше было бы похоронить вместе с прошедшим временем:
За море падает звезда –
мир задает свою загадку.
Я не узнаю никогда,
куда девал свою рогатку.
«Айда, ребята, бить жидов!» –
я помню этот клич едва ли.
Обыкновенных воробьев
у нас жидами называли.
Видать, давно и неспроста
к ним эта кличка прилепилась.
Они ведь предали Христа,
как бабка мне проговорилась.
Я из рогатки бил жидов,
они о том не забывали.
Бывало, встречу воробьев –
фьюить! И поминай как звали.
За шумной давностью годов
забыл я все, что было можно...
И все-таки я бил жидов,
в чем признаюсь неосторожно.
За Землю канула звезда –
мир отгадал свою загадку.
Как будто заглянул туда,
куда девал мою рогатку.
Иногда для того, чтобы верно истолковать тот или иной кузнецовский образ, требуется вникнуть в детали его быта. В посмертном сборнике «Крестный ход» есть стихотворение «Рюмочки» со словами:
Эх, бывало, выйдешь за ворота,
А навстречу рюмочка бредет.
Говорит, что жить ей неохота,
И сигает в мой открытый рот.
Я могу, конечно, ошибиться,
Я давно настроен на обман.
Что ни рюмка, то самоубийца,
И уже не рюмка, а стакан…
Некоторые связывают образ рюмочек с моментом, когда поэт решил ограничить употребление крепких напитков, что отчасти справедливо. Но этот образ имеет еще одну реальную топографическую основу. В дачном посёлке Внуково, где Кузнецову была выделена литфондовская квартирка, ближайший продуктовый магазин был тогда расположен по соседству – в товариществе Министерства внешней торговли. Проход к этой торговой точке украшают установленные на бетонных колоннах скромные гипсовые вазончики. Благодаря этому тамошний магазин местные обитатели окрестили «Рюмочками». Даже в такой бытовой подробности Юрий Поликарпович оказался предельно точен и правдив.
Это же соображение можно отнести и к рассказанной им дальневосточной истории «Где-то в Токио или Гонконге». Вероятно, многие из читателей воспринимают её как некую фантасмагорию или же переведённый в стихотворную форму анекдот. На самом же деле, она вполне достоверно передает житейскую ситуацию, в которую попал однажды литературовед и близкий друг поэта Сергей Небольсин, преподававший в Японии. Он рассказал об этом Кузнецову, и тот претворил забавный инцидент в стихи в соответствии с принципами самого трезвого реализма.
Сергей КАЗНАЧЕЕВ