Полчища глаголов вдоль реки

* * *

Для ветра думать невпопад

Привычней, если каждодневно

На край земли, как в снегопад,

Он залетает непременно.

Где для него пространство из

Пустот, отсутствия движенья

Вдруг опускает парадиз

До невозможности сниженья.

Где ощущенье пустоты

Не поспевает за пареньем,

Срываясь камнем с высоты,

Как птица с малым опереньем.

Там нет ни страха, ни любви,

А только царствует свобода.

День ветром, как плющом, увит,

Но не меняется погода.

* * *

Когда не пишется, грешно

Пенять на скудное жилище,

На дефицит здоровой пищи,

На то, что было и прошло.

И даже спор с самим собой –

Всего лишь старости отсрочка –

С души сдирает оболочку

Являть бездарности разбой.

* * *

Что случалось не раз,

повторяется снова,

и не будет такого,

что не бралось до нас.

День погаснет, и тьма,

заливая изъяны

нашей глупости явной

и добра закрома,

мир заполнит собою,

тёмный тракт без конца

грусть навеет, сердца

застучат с перебоем.

* * *

Пустеет торба совести, мой друг,

И щедрость больше нам не по карману,

И старость – средство от самообмана,

Когда удача вырвалась из рук.

* * *

Как хоронили горбуна,

несли горбатый гроб,

его безгорбая жена,

вернее, бывшая жена

крестила белый лоб.

Оркестр доигрывал хорал,

лилась лубочно медь,

поп, проспиртованный на треть,

смирял мирян смотреть на смерть,

крестился и икал.

Плыла ладья от дольних дел,

от незамужних вдов.

Таков наш век, таков удел

голодных и рабов.

* * *

Боль не находит выхода наружу,

в грудную клетку тычась, как в стекло

капустница, пока не обнаружит

для плача щель и русло для стихов.

Течению отдаться вопреки

своей природе было бы разумно,

но полчища глаголов вдоль реки

подмяли существительные шумно

в стремлении её сопровождать,

как будто в этом смысл существованья,

и грешники пред Господом предстать

торопятся кому-то в назиданье.

Ñåñòðå

Даже если у нас на роду

писан свод любых испытаний,

надо с совестью быть в ладу,

в одиночестве плач из гортани

выпускать, как телят на лужок.

А покуда стоять нам горою

за своих и чужих, очажок

охраняя ненастной порою.

Норов предков твоих вороной

всё пульсирует в жилах однако.

Отражаются звёзды с луной

в водоёме червонного мака.

* * *

Если горло моё и грудь

решила распеленать,

как ребёнка,

не делай этого.

Любовь моя,

как ветхая шаль,

в которую кутаешься

вечерами на даче,

цепляется катышками счастья

за твои острые плечи –

что печальнее этого.

Если глазницам моим

другого сравнения, кроме

колодца степного,

не нашлось –

не торопись...

Или складки на лбу

глубже борозд

Хвелиандро –

Попробуй, по полю пройдись.

Обмакнуть, как перо,

взор в небес фиолетовых гуще,

да в бревенчатый дом,

где от фоток ч/б

в рамках и без

грустно до слёз –

хватит ли утолить мою жажду,

боль сердца

стоит ли этого…

* * *

Сумма траурных лиц, глядящих друг на

друга, являет собой привокзальный

сквер на два рандеву, и нетрудно

представить, что мир зазеркальный,

наверное, уместил бы в себе

пространство, которое можно

отвести под любовь, волшбе

и табу вопреки, воплощающих ложный

контакт с неизведанным, в яблоке

познанья сокрытом, на деле же

соблазн представляющем в облике

женщины с фиговым листиком, дележу

подвергшей расточительность плоти,

держащей мой взгляд, что стаю собак

одичавших, на расстоянии плети –

с алчностью в жёлтых зубах.

* * *

Чашка чая без сахара в пост

Тоже радость, поелику память

Чрева крепче, чем твой Холокост

С Бухенвальдом, ни дать ни убавить.

Поелику гемоглобин,

Как оглобля из гобелена,

Молью траченных мрачных глубин

Выбивает свободу из тлена.

Где мысли о Боге пока

Впритирку с подавленным гладом

Стоят и на них свысока

Глазеют замыленным глазом.

Познание издалека

Вливается в душу плавно.

Голод не тётка, как

Говорят, вот и славно.