Самара, благодатно питанная Волгой и историей, Самара церквей, связанных со столькими поколениями, Самара надежд и величественных видов, никак не могла остаться вне богатств литературного пространства: покрывающего, в общем, всю Россию, хотя и не влияющему ныне на жизнь социума…
Именно в Самаре зазвучал голос Михаила Анищенко: голос настолько своеобразно-сильный, пронзительный и глубокий: что стать бы ему поэтическим голосом современной России, да сорвалось что-то... И сам Анищенко был человеком с душевными изломами, и ситуация на дворе не слишком благоприятствует широкому течению стиха…
Есть поэты, читая которых – помимо головокружительных, захватывающих ощущений – чувствуешь странное: будто они обошлись без поэтической техники (хотя на самом деле владели ею виртуозно), будто голоса их стихотворений услышаны ими вероятнее всего в ночи – прямо из бездн: в равной степени световой, и потусторонней.
Михаил Анищенко из их числа; больше того, если говорить о современных поэтах, чье слово столь связано с запредельным колыханием пластов и мощи языка, его имя приходит на ум первым.
Эпитет Анищенко порой таков, что врезается в память с остротою алмаза, оставляя след, заставляющий переосмысливать своё отношение к тому или иному явлению.
«Мельхиоровая Лета» протекает меж нас, переливается тугими волнами справедливости меж движущихся теней человеческой кажимости; о! она не из воды, хоть и река, – она из того материала, который не определить, но который эпитет поэта обозначает выпукло, хотя и привязав его к земному материалу.
Феноменальность метафор Михаила Анищенко! Эти виртуозные, не сочетаемые сочетания! Волшебные вспышки поэтической мистики, когда реальность озарений становится столь же очевидной, сколь и осязаемой:
Я понимал тайгу, как речь,
Звучащую во сне...
И тишь ложилась, как плита,
Как травы под пятой…
Тот дом любим был и желанн,
В стекле и в серебре.
А в доме ты со мной жила,
Как муха в янтаре.
Выписывать можно долго, но – не в этом суть; в чем же? в боли и скорби, святою белизной переполняющих стихи? В сдержанной, рвущейся, мятежной силе голоса, звучащего то истовым благородством, то точно рваным ожившим пунктиром, то богоборчески, то всеприемлюще; в глобальности ощущений, рождаемых стихами?
Поэзия сумма – сумма столь многого, сумма сумм, если угодно; и именно сочетание самых различных достоинств и величин определяет эффект.
Но русский поэт без боли невозможен, поэтому:
Я волк, убивший человека,
Всю жизнь писавшего стихи.
Невозможен и без надежды – тщетной кажется, бесправной в тотальном прагматизме мира, и все же своим отсутствием сводящей все дело насмарку, отсюда:
Вставай моя Расеюшка!
Вот платьице, вот меч.
Жизнь Михаила Анищенко, полная полынной горечи, пригибаемая свинцовой тяжестью условий – жизнь ярчайшего светового источника, подключенного к такому генератору питания, что поколениям… предстояло бы осваивать его поэзию, осваивать, восхищаясь и замирая, мудрея и скорбя; пришлось бы – когда б не все тот же прагматизм, выталкивающий даму вечности на обочину яви.
Но дама сия, поэзия! – именно дама вечности.
И размышления о ней вновь возвращают к берегам Самары, к нежным городским областям, богатым поэтическими именами.
…теперь – мы поднимем поэтическую чашу Евгения Чепурных, и… задумаемся: или поэт – отчасти Сизиф, но миф перетолкован им по своему, своей жизнью?
Все, что Бог ни дает – по плечу.
Лишь в долине меняются тени.
Я свой камень на гору качу
И до крови стираю колени.
Спокойная мудрость приятия жизни, декларированная первой строкой стихотворения, подтверждается дальнейшей суммою строк…
К большей мудрости – и не придет человек, поэт в том числе.
На горе – пересуд, перерыв.
Камень – вниз? Ничего не пропало.
Скажут с неба: « Умойся, Сизиф».
…и тогда я начну все сначала.
Начало всегда связано с концом, – своеобразное замыкание, определяющее действительность, которой всегда хочется больше, чем есть.
Очень русские перезвоны стихов Чепурных играют высверками великолепного, серебряной чистотой блещущего ручья, и тоска, перевивающая, перехватывающая строки порой – тоже слишком русская, чтобы разбавить её водой счастья:
Крестился, ругался и плакал.
И в песни нырял, и в стихи.
Всю жизнь он мне снился, собака –
Ямщик, что замерз во степи.
И – озарения встают страшные, лижут языками потустороннего огня строки, высвечивая образы четкие, но такой сущностной сложности, что пленка догадки удивительна для самого поэта:
Я в прошлой жизни был младенцем,
Умершим рано – года в три.
Запомнил:
Тазик с полотенцем
И лоб в огне,
И снег внутри…
Тайна реинкарнации?
Нечто, прорастающее в сознание помимо воли, из завязи страха и прапамяти?
Может быть, и так, может – остается на линии фантазии; но все, что бы ни писал Евгений Чепурных, входит в своеобразную общую песнь о родине: смородиново-светлую, березово-метельную, такую могучую, растворившую в себе – чтобы пелась индивидуальная песня.
Богата Самара поэтическими голосами: не зря столь густа ее история, недаром так полноводна великая Волка, ласкающая прибрежный песок…
Богата: и ленты страниц упомянутых поэтов сильное доказательство тому.
Александр БАЛТИН