Георгий КОЛЬЦОВ
Родился 9 апреля 1945 года в с. Буреть Боханского района Иркутской области. Работал учителем физкультуры в школах Иркутской области. Проходил службу в танковых войсках в Забайкалье. Закончил Литературный институт им. А.М.Горького. С 1976 по 1985 гг. руководил ЛИТО при газете «Огни Коммунизма» ныне «Каширские Известия». В возрасте 39 лет трагически погиб в г. Кашире Московской области.
Печатался в журналах и альманахах России: «Звезда», «Советский воин», «Смена», «Работница», «Берега», «Молодая гвардия», «Сибирь», «Дальний Восток» и др. Также публиковался и за рубежом в изданиях США, Германии, Австралии, Чехии и Англии.
Книги автора: «Корни кедра» (Иркутск, 1975 г.), «Спасательный круг» (Москва, 2017 г.), «Неизбывная сила родства» (Иркутск, 2020 г). Последняя признана и названа «Лучшей книгой года – 2020»!
С 2017 года ежегодный всевозрастной литературный конкурс «Звездное перо» в Кашире носит имя Георгия Николаевича Кольцова. В 2019 году установлена мемориальная доска на доме, где жил и работал поэт.
У могилы Неизвестного Солдата
Его зарыли в шар земной...
Сергей Орлов
А на земле ручьи звенели,
Цвела сирень,
Старела мать…
Ему б сейчас лежать в постели,
А не на площади стоять.
Продут поземкой
Зимний вечер.
Проулки, улицы – пусты.
И стынут каменные плечи
Под плащ-накидкой темноты.
Его в Орле
или в Иркутске
Ждать перестали земляки.
Ему бы сесть,
Переобуться
И, похоронке вопреки, –
В тот край,
Где пролетело детство,
Вернуться на исходе дня,
В избе родимой отогреться,
А не у Вечного огня.
Светлой памяти моей Мамы
Самолет у трапа замер.
Взгляд скользнул пo землякам –
Воспаленными глазами
Я тебя средь них искал.
Подойду сейчас поближе
И, как в прошлую весну,
Ту слезу, что ветер выжал,
С твоего лица смахну.
Не один, а с младшим братом
В зал, где ты ждала, войду.
Там в полет зовет с плаката
Серебром обшивки «ТУ».
Близость встречи или ветер
Подгоняют торопя...
Неужель на этом свете
Больше нет уже тебя?!
Вышло так, что мы с годами
Разлетелись кто куда.
А вернуться опоздали
Не на день,
А навсегда.
Как бы падать ни спешило
Под колеса полотно,
Довезти к тебе машина
Не успела все равно...
В темноте белеет ставень.
Брату что ль в конце пути
Это право предоставить –
В двери первому войти?
Но, ссутулившись угрюмо, –
Отрешенно одинок –
Он о том же самом думал,
На родной взойдя порог.
В нетерпенье – не в испуге –
Он потребовал: «Входи»,
Чтоб скорей увидеть руки
На твоей сухой груди.
Так частенько ты держала
В них, задумавшись, иглу.
А теперь в цветах лежала
Под иконкою в углу.
Настрадавшееся тело
Прикрывала простыня.
А в ногах твоих сидела
Наша близкая родня.
Причитала тетя Клава,
Как старухи в старину:
«Кто тебе, сестра,
Дал право
Оставлять меня одну?
Ни тепла в избе,
Ни дыма...
Порвалась надежды нить...
Как теперь я буду мимо
Этих окон проходить?!»
Плач, ознобом пробивая,
Разгулялся по избе...
– Почему она,
Живая,
Так печется о себе?
Но когда не голосила.
Обессилевши, она,
То совсем невыносимой
Становилась тишина.
Тишины такой пугался,
Молча сам себя ругал.
Горло сдавливал не галстук –
Подступивших слез
Аркан.
Зябко вздрагивали плечи,
Хоть я к плачу не привык...
Может, вправду,
Мертвым легче,
Чем оставшимся в живых?
Телеграммы срочной выстрел
Их не ранит, не убьет...
Мать, прости мне эти мысли.
Здесь мы с Саней. Видишь?
Вот!
Поделюсь я новостями,
Что привез издалека.
Ну а Саня вновь растянет
Для тебя огонь – меха!
Ты спляши цыганский танец,
Приглуши разлуки боль.
А захочешь, я останусь –
Буду рядышком с тобой.
Ведь тебя мне не заменят
Ни работа, ни жена...
Бьется раненым тайменем
В сетях ночи
Тишина.
Родословная
Сколько смешано судеб
И различных кровей!
Добираюсь до сути
Родословной своей.
Дед родился в Николу.
И один на один,
Был пока еще молод,
На медведя ходил.
Шкуры в старом сарае
Много лет берегли.
От него,
Николая,
Николаи пошли.
Но отец мой в атаке
Был сильней во сто крат.
Выходил он на танки
Со связкой гранат.
А без вести пропавших
Сколько в нашем роду?..
По следам землепашцев
И служилых
Иду.
Не сгибались под ветром,
Не боялись огня.
В честь их
Именем светлым
И назвали меня.
Ну, а если я струшу
В горьком беге минут,
Мертвых прадедов души
Пусть меня
Проклянут.
Причал
Показался за мысом
Дощатый причал.
– Здравствуй! – крикнуть хотелось,
Но я промолчал.
Переплавишь ли чувства
В скупые слова?
И к лицу ли, как в детстве,
Кричать в тридцать два?
Рябь студеной волны.
И по коже – мороз!
В горле вдруг запершит
От непрошенных слез.
Ветер, славя простор,
Над рекою крепчал...
От тебя расходились дороги,
Причал!
И скрипел твой настил,
Как солдатский ремень.
Ты всегда по-мужски
Чувства прятать умел.
Провожая людей,
Крепче в берег врастал.
Так не каждый из нас
Верен отчим местам.
Ты распутывал здесь
Узел встреч и разлук...
Вот и дым над избой,
Как спасательный круг.
Слепой
В огне бомбежки,
В адском скрежете
Навеки свет в глазах потух...
Так обострила тьма кромешная
Его обыкновенный слух,
Что научился он по голосу
Определять прохожих рост,
Как поле – по шуршанью колоса,
Сентябрь – по шелесту берез.
Бесшумной палочкой бамбуковой,
Что верной спутницей была,
Не мостовую он простукивал –
Гремел во все колокола.
Звонил о братьях по оружию!
Как будто бы из-под земли
Неумирающие души их
На стук откликнуться могли.
Пожгла, сломала, исковеркала
Подлесок жуткая гроза...
А иногда во сне,
Как в зеркале,
Он видит вновь свои глаза.
Родной дом
Валентину Распутину
Снова в тесном дому соберемся,
Три окошка – к реке под бугор...
А причина, возможно,
Лишь в том вся,
Что здесь мамка живет до сих пор.
Мы смолистых дровишек наколем,
Засучив до локтей рукава.
На зеленом картофельном поле
Отцвела и пожухла ботва.
С чем сравнить материнскую старость?
С тяжкой участью тихих берез,
На которых листвы не осталось, –
Всю по свету ветрище разнес!..
Старший соль добывает в Усолье.
Младший брат обживает Москву.
Да и я в городок невысокий
Мать давно безнадежно зову.
Рвется нитка в том месте, где тонко.
Ну а если она не тонка?!
Наша мать, коренная чалдонка,
Дом бросать свой не хочет пока.
Сердцем чует:
Пока он не продан,
Каждый связан надежным узлом
И с землею,
Откуда мы родом,
И с закатом за синим селом...
В доме, где не нажили богатства,
Где пока ещё мама жива,
Заставляет нас всех собираться
Неизбывная сила родства.
Сибирь
Я с берега слежу
За птичьей стаей...
И с каждым днем становится родней
Река с отливом плавящейся стали,
Когда зажгутся бакены на ней.
Я уходил отсюда за рассветом,
Но знал:
Куда б меня ни занесло,
Я в эту землю врос,
Как корни кедра,
Невидимо,
Упрямо,
Тяжело.
Баллада от трех китах
Светлой памяти моей бабушки Маликовой А.О.
Опять рассвет прикрыл поля
Пеною тумана…
– На трех китах стоит Земля, –
Твердила бабка Анна.
Пока она не померла,
Я ей перечил: «В пропасть
Земля упасть бы с них могла,
Как с парты круглый глобус».
Сыра, горька полынь-трава,
Взошедшая над прахом.
Здесь вспомнил я ее слова
И в первый раз заплакал.
Я – плакал. Вздрагивала бровь.
Вдруг ко всему живому
В душе затеплилась любовь
Глубокая,
Как омут.
Пробились хрупкие ростки!
А их оберегая,
В пути сбивая каблучки,
Пришла любовь другая.
Но приходилось за нее
Мне вместе с ней бороться,
Чтоб беззаботное житье
Не занесло в болотце.
Был найден выход непростой:
Был паводок весенний,
В четыре стороны простор
И долгий путь на север.
Когда лицо мое вдали
От ветра багровело,
То не рубли
На край земли
Меня вели, а вера.
Ведь иногда она живет
В порыве бесшабашном…
С ней гордо шли на эшафот!
С ней гибли в рукопашной!
Ты насмерть встань,
Не сохрани
Мир от чумы, пехота!..
Лишь жены-матери в те дни
Надеялись на что-то.
Послевоенная нужда
Злым коршуном витала –
В беде надежда никогда
Страну не покидала.
В лучах рассветных
И цветах,
Сползающих на берег,
Земля стоит на трех китах –
Любви,
Надежде,
Вере!
* * *
Лебедеву Николаю Александровичу,
Герою Советского Союза
Вникая сердцем в правду горьких сводок,
Стал город на Неве фронтовиком...
Вернулся зимним вечером с завода
Отец опять с урезанным пайком.
Не верь: мол, пах он клеем силикатным,
Темнея, как протравленная медь,
Одно лишь отличало хлеб блокадный –
Ни разу не успел он зачерстветь.
Лишь дочери – девчонки молодые,
Не видевшие в жизни ничего,
Глаза с трудом от хлеба отводили,
Пока мать ниткой резала его.
А сам отец, такой седой, сутулый,
Вздохнув, квартиру молча оглядел.
Нет ни стола, ни полок и ни стула.
Да – стула,
На котором сын сидел...
И вот когда в прошитом стужей доме
Все, что горело, было сожжено,
Взял старый слесарь Лермонтовский томик
И вспомнил, может быть, «Бородино».
И передумал, видимо, о многом.
Ну а потом недрогнувшей рукой
«Буржуйку» подостывшую потрогал,
Откинул дверцу с болью и тоской.
Жену, детей, себя ли успокоил,
Пытался ли загнать подальше стыд:
«Я думаю, когда вернется Коля,
То он поймет, то он меня простит».
Шли жизнь и смерть по Ленинграду рядом.
Тепло от книг, текущее к ногам,
Могло назавтра стать в цехах снарядом.
Еще одним снарядом – по врагам!
О, книги! Бескорыстные подруги –
Их меньше становилось с каждым днем –
Спасали обмороженные руки
Своим недолгим ласковым огнем.
На Ваганьковском кладбище
Прохладно было. Сыро по-осеннему.
И листья в скверах дворничихи жгли.
Мы шли на день рождения к Есенину.
На кладбище Ваганьковское шли.
Шли пионеры, старики и женщины.
Тут, в напряженье каждого держа,
Вселялась в нас чуть грустно и торжественно
Бессмертных строк открытая душа.
Мы круг тесней у памятника сузили –
И, приглушая в голосе металл,
Читала женщина: «Поэтам Грузии»,
А я «Письмо от матери» читал.
О чем-то о своем вдруг всхлипнул пьяница,
А старый клен листвою прошумел,
Что, кто к стихам, хоть грубовато, тянется,
Тот нежность сохранить в себе сумел.
Смеркалось быстро. Каждому, наверное,
Хотелось с ним побыть наедине...
Мы отошли. Открыв бутылку «Вермута»,
Глазами отыскали в стороне
Неровно листопадом занесенную
Могилку безымянную с крестом
И выпили. Сначала за Есенина
И за Россию-матушку потом.