«Так жили поэты…»

(доклад А.Воронцова на конференции «Юрий Кузнецов и Победа», приуроченной к 75-летию Победы в Великой Отечественной войне)

В русской поэзии есть одно стихотворение. Когда я читаю его первую строфу, то сразу вспоминаю Кузнецова. Это стихотворение Александра Блока «Поэты»:

За городом вырос пустынный квартал

На почве болотной и зыбкой.

Там жили поэты, – и каждый встречал

Другого надменной улыбкой...

Еще я невольно вспоминаю писательский городок Внуково, где у Кузнецова была дача, и тех поэтов-недоброжелателей Кузнецова, которые жили по соседству, и с какой улыбкой (точнее ее отсутствием) он их встречал. Однако блоковское стихотворение в контексте темы конференции меня заинтересовало не этим. Эта параллель была бы слишком простой. Интересней мне показалось то, что это стихотворение, так четко напоминающее зримые нами реалии в отношениях больших поэтов друг к другу, оно, будучи весьма невеселым, парадоксальным образом говорит о большом влиянии поэзии, которое она имела тогда. Вот Владимир Бояринов в своем выступлении говорил о том, как Кузнецов реагировал на имена достаточно крупных поэтов (как Леонид Мартынов). Но каждый из них, «встречавших друг друга надменной улыбкой» – это были фигуры, это были люди, из единиц которых вот это великое явление поэзии и существовало. Я продолжу цитировать хорошо известный блоковский текст:

Напрасно и день светозарный вставал

Над этим печальным болотом;

Его обитатель свой день посвящал

Вину и усердным работам.

Когда напивались, то в дружбе клялись,

Болтали цинично и пряно.

Под утро их рвало. Потом, запершись,

Работали тупо и рьяно.

Потом вылезали из будок, как псы,

Смотрели, как море горело.

И золотом каждой прохожей косы

Пленялись со знанием дела.

Разнежась, мечтали о веке златом,

Ругали издателей дружно.

И плакали горько над малым цветком,

Над маленькой тучкой жемчужной…

Так жили поэты. Читатель и друг!

Ты думаешь, может быть, – хуже

Твоих ежедневных бессильных потуг,

Твоей обывательской лужи?

Нет, милый читатель, мой критик слепой!

По крайности, есть у поэта

И косы, и тучки, и век золотой,

Тебе ж недоступно все это!..

Ты будешь доволен собой и женой,

Своей конституцией куцой,

А вот у поэта – всемирный запой,

И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала, –

Я верю: то бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала!

Думаю, что если бы это стихотворение не было написано в 1908 году, то его можно было бы смело посвятить Юрию Кузнецову. И это не шутка – это особенность русской поэзии. Потому что мы с вами понимаем и по пафосу этого стихотворения, и по внутренней его напряженности, что это некое продолжение пушкинского

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботы суетного света

Он малодушно погружён.

Но ясно однако и то, что в любой момент, под влиянием любой искры эти люди распрямятся – и зазвучит их божественный глагол. И, как ни странно, эта роль поэтов в том обществе сохранялась и тогда, когда писал стихотворение Блок, и в дальнейшем, уже при советской власти. Ведь когда сочиняли социально-политическую концепцию Русской Православной Церкви, там была такая фраза: «Даже во времена атеистических гонений русская классическая литература свидетельствовала о Боге». Это правильно. Но я думаю, что творчество любого поэта – даже поэта-коммуниста, атеиста, материалиста – свидетельствовало о Боге (конечно, если речь идет о достаточно талантливом человеке). Маяковский написал:

Мой стих трудом громаду лет прорвет

и явится весомо, грубо, зримо,

как в наши дни вошёл водопровод,

сработанный еще рабами Рима.

Но ведь тут не марксистская трактовка темы, не атеистическая, потому что слово в соответствии с научным коммунизмом – это производное социальных отношений, и оно актуально лишь относительно современности, того, что сейчас звучит, а когда оно выходит за свои границы и «трудом прорывает громаду лет», это уже ближе к евангельской концепции слова, которая звучит в Евангелии от Иоанна. И так было всегда, пока поэзия имела достаточный вес и достаточное влияние в нашей жизни. А она имела, потому что через шестьдесят лет после создания приведенного выше стихотворения Блока появилось другое – Юрия Кузнецова – под названием «Поэт» (это уже характерная особенность Кузнецова: если Блок писал от лица всех поэтов, то Кузнецов писал от лица, так скажем, своего лирического героя, а проще говоря – самого себя):

Спор держу ли в родимом краю,

С верной женщиной жизнь вспоминаю

Или думаю думу свою –

Слышу свист, а откуда – не знаю.

Соловей ли разбойник свистит,

Щель меж звезд иль продрогший бродяга?

На столе у меня шелестит,

Поднимается дыбом бумага.

Одинокий в столетье родном,

Я зову в собеседники время.

Свист свистит все сильней за окном –

Вот уж буря ломает деревья.

И с тех пор я не помню себя:

Это он, это дух с небосклона!

Ночью вытащил я изо лба

Золотую стрелу Аполлона.

Как будто и не проходило шестидесяти лет, не правда ли? Это написано в той же атмосфере, при которой поэзия продолжала влиять на жизнь общества. Конечно, в газетах, по центральному телевидению на первом плане, казалось, было другое. Но этот мир всегда существовал рядом. А тот, кто хоть немного проникся этим миром, понимал, что он гораздо шире, он уходит в бесконечность. Это не тот ограниченный, герметичный мир, где ты «доволен собой и женой» и «своей конституцией куцой». Те, кто жил в то время, отлично помнят, что голос поэта имел значение и то, чем он занимался, имело значение. Поэт – это действительно звучало гордо.

Я недавно пересматривал первую серию фильма «Хождение по мукам» режиссера Ордынского (1977 год), и там очень хорошо передана эта атмосфера всепроникающего влияния поэзии на жизнь. Потому что одна из героинь – Даша Булавина – заочно, по портрету, по стихам безоглядно влюбляется в поэта Бессонова, прототипом которого был как раз Блок. Сейчас же говорить о том, что какой-то поэт, даже красавец-мужчина, влияет на общество, не приходится. Когда я работал в Литинституте, я видел, о ком писали молодые девушки как о герое, в кого влюблялись их героини: это рокеры, рэперы и т. д. Поэтов среди них не было. Все сместилось и изменилось значительно. И, видимо, произошли какие-то изменения в самом обществе. Сильные изменения. Они были видны и по самому Кузнецову. Он как бы жил в предыдущем времени, когда сила поэзии была еще велика (во всяком случае, по влиянию на людей) и когда он сам по себе был фигурой весьма и весьма значительной, хотя и не так распиаренный, как Евтушенко или Вознесенский. И одновременно это была картина с примесью абсурда, потому что никто вокруг, кроме литературного сообщества, редакторов, уже так не считал, а он себя продолжал ощущать вот в этом своем прежнем качестве – поэта, который «жжет глаголом сердца людей». Ведь это не просто метафора – в этом выражена искренняя вера: «Поднимается дыбом бумага…» Это звучит в духе гумилевского «Слова»:

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

Это то, во что Кузнецов совершенно безоговорочно верил. И это, собственно, то, что делает так называемое Родное, вынесенное в тему нашей конференции, Вселенским – именно принадлежность поэта к этому бесконечному миру, миру вселенской поэзии. А, кстати, он это так и понимал. Да, тогда уже, в те времена, когда вошел в поэзию Кузнецов (в 1960-1980-е гг.), ее пространство сужалось, потому что поэт мог реализоваться, завоевать славу, признание, лишь живя в Москве или в Питере (а скорее всего – только в Москве). Я уже вспоминал как-то на одной из наших конференций судьбу прославленного им поэта Валерия Горского, который, как писал Кузнецов, «потускневшая тень Краснодара». А где-то в 2006 году, когда были первые Кузнецовские чтения в Краснодаре, мы после первого дня конференции, за дружеским ужином обменивались впечатлениями, и как-то зашел разговор о Горском… И все присутствующие краснодарцы по кругу стали говорить о том, какой он был талантливый, великолепный. (Ну, я-то в этом не сомневался, потому что Юрий Поликарпович далеко не каждого хвалил, а если хвалил, то с неохотой…) И я тогда спросил: «А можно ли почитать стихи Горского? Книжечка у него есть?» – «Нет, книжек у него не выходило…» – «А где можно почитать его стихи? Может быть, в журналах?» – «Да нет, он печатался в основном в районных газетах, а их можно, в лучше случае, добыть лишь в библиотеках...» – «А наизусть кто-нибудь помнит Горского?» Увы, наизусть никто не помнил... То есть он перешел в разряд легенд, существует только благодаря Юрию Поликарповичу (его памяти о своем друге-поэте). А сам Горский, как известно, умер чуть ли не под забором. Вот она – судьба человека, который, говоря нынешним языком, не работает над собой и трудом не прорывает громаду лет. А Кузнецов знал, что это непременное условие того, чтобы, в частности, Родное превратилось во Вселенское.

Но вот когда сдвинулись тектонические пласты времени, когда политика и все остальное, что с нею связано, настолько изменилась, что поменялся и мир, это не могло не сказаться и на отношении к поэзии. Причем это совершенно парадоксальное явление. Ведь никогда такого не было, чтобы поэты могли общаться с сотнями тысяч людей на каком-то сайте, как это происходит на небезызвестном Стихи.ру. Казалось бы, это значит, что поэзия сейчас на подъеме, вопреки тем словам, которые я произнес выше. Но если вы зайдете на эти форумы, то первое, что вы обнаружите – там нет никаких авторитетов. Второе – там преобладают графоманы, которые не стесняются, как и посетители форумов, употреблять крепкие выражения, в том числе и матерные, при оценке своих коллег. Там нет уровня, нет абсолютно никакой градации. И такие явления, как, скажем, Вера Полозкова – это из того же ряда. Чисто распиаренная фигура. Как кто-то мне сказал, свои книжки она сама выпускает тиражом около тысячи экземпляров. А где, друзья мои, даже в самых крупных издательствах, которые сейчас остались, – где там отделы поэзии? Оказывается, нигде и нет никаких отделов поэзии. Это при том, что у нас практически каждый пишет стихи, как я подозреваю. А поэзия на самом деле вытеснена полностью из культурной жизни. Проза как-то ещё закрепилась, драматургия и то, что связано с кино. А поэзия вытеснена на обочину жизни. То есть пора уже собирать конференции не только по творчеству Юрия Поликарповича Кузнецова, а по поводу судьбы самого этого уникального явления – поэзии. Оно перешло в разряд графомании и протопоэзии.

Вспоминаю, как я работал внештатным рецензентом издательства «Детская литература». Надо сказать, что меня сходу приняли и даже обрадовались моему приходу: «О! Мы будем тебе платить, только бери объем литературы, который присылают бабушки, дедушки». Они сначала сочиняют для детей, а потом у них появляется идея это все напечатать. Я вынужден был в этом разбираться, и тогда и изобрел этот термин – протопоэзия. То есть это когда что-то сочиняется для утилитарного, простите, использования (чтобы читать детям, успокаивать их колыбельными песнями и т. п.), но еще не превращается в поэзию. Так что мы возвращаемся во времена протопоэзии, где еща можно как-то говорить о родном, но уже о вселенском говорить просто не приходится.

Где те поэты, слово которых звучало бы не то что пророчески, а хотя бы как просто красивое русское слово? У нас по-прежнему существуют семинары поэзии в Литинституте, полно поэтических объединений… Но я же вижу, что происходит. Даже когда поэтический семинар на ВЛК (Высшие литературные курсы при Литературном институте) вел Валентин Сорокин (там были приличные поэты), я помню, как они читали свои стихи… Они как-то боком подходили к микрофону и деревянными голосами все это произносили, потому что чувствовали прибитость своего существования в этом обществе. Я, помню, им говорил: «Почему вы так читаете свои стихи?!» (памятуя, как это делали поэты еще в восьмидесятые годы – распрямившись, с выражением, а иногда даже и с экзальтацией). Это все часть процесса совершенного убиения поэзии.

Спрашивается: а не смешно ли тогда, не по донкихотски ли выглядят вот эти наши попытки популяризировать творчество одного прекрасного поэта – когда мы каждый год собираемся, и все это организуется, я знаю, не без труда? И я неизменно прихожу к мысли, что нет, это не напрасно и не случайно. Это не только звенья одной цепи – это необходимое условие. Ведь что может обеспечить возрождение поэзии, ее авторитета (что это не просто записываемая на бумаге разновидность рэпа)? Это пропаганда и внедрение (даже таким образом, как это делаем мы на наших конференциях) в сознание людей поэтических авторитетов и того, что они несут своей поэзией. Того, что есть люди, пишущие стихи, а есть те, кому в лоб попала вот эта самая «золотая стрела Аполлона», и прежде всего, конечно же, это относится к Юрию Поликарповичу Кузнецову.

Поэты снова распрямятся и станут снова глядеть орлами, когда они поймут, что за ними кто-то есть. Ведь сколько раз мы встречаемся в жизни с ситуациями, когда человек охотно вел бы себя благородно, прямо, справедливо, но ему это очень трудно, если он не знает аналогичных примеров. Люди-то у нас в большинстве своём – порядочные, добрые, хорошие. Но совершают много дурных поступков, потому что не видят подходящих примеров. То же самое и в поэзии. Пока снова не появится новая поэтическая школа, которая заговорит с людьми тем языком, каким разговаривали Блок, Кузнецов и многие другие поэты даже советского времени, нелюбимые Кузнецовым, у нас ничего не будет. И я вижу, что вот эти наши конференции могут послужить основной для создания такой школы, а не только тому, чтобы мы каждый раз вспоминали Юрия Поликарповича, чего он, безусловно, достоин. Ведь была какая-то и у него стратегическая цель (они у него всегда были, потому что это был человек не тактических целей, а стратегических). И я думаю, он бы не возражал против такой постановки вопроса. Его стих прорвал громаду времени и существует до сих пор. Вот Геннадий Иванов привел случай с заголовком из местной тверской газеты, а это ведь очень характерный пример, такие вещь просто так не происходят. Значит, какому-то человеку строки Кузнецова в голову запали и таким образом реализовались. И я верю, что наши усилия в этом смысле тоже не пропадут.