«Товарищество поэтов «Сибирский тракт» было основано в феврале 2008 года уральскими поэтами Аллой Поспеловой, Андреем Пермяковым, Алексеем Евстратовым и Арсением Ли. Сейчас в Товарищество входит свыше сорока авторов, представляющих многие регионы – России и ближнего зарубежья.
За годы существования Товарищество провело большое количество литературных акций, направленных на знакомство любителей русской изящной словесности с творчеством современных российских стихотворцев. За 6 лет, более 20 000 зрителей в разных городах России посетили акции Товарищества «Со всеми остановками…»
Стихи участников Товарищества регулярно публикуют ведущие журналы России и зарубежья.
В 2015-м году Товарищество запустило собственную издательскую программу. Издательство «СТиХИ» (Сибирский тракт и хорошие индивидуальности) является логичным продолжением и развитием культурно-просветительской деятельности поэтического товарищества.
Инна ДОМРАЧЕВА,
Екатеринбург
«ЖИВИ, НИЧЕГО НЕ ЗАГАДЫВАЙ…»
Любовь
«Ты чего разлегся, срамные твои глаза?
Вот за них-то... дура, чо – не видала баще...
И мослы, беспутый, выстудишь, и мяса,
Нет, лежит, бесстыжий, зенки свои таращит.
Я же с ног валюсь, не девчонка уж, – Катя то,
Катя се, и так с будильника до отбою,
Даже сына вон положили вчера в ЦИТО,
Не за ним хожу, полОматым, – за тобою.
Поклянусь чем хочешь, хоть бы и на кресте,
Перестану, брошу, хватит, клещом же впился,
Я котлеток ему нажарила, сволоте,
А он здесь валяется, Аньки бы постыдился!»
Аня, с ужасом думая, как это все зимой
Будет, надо же, сколько в ветхой старухе силы,
Говорит ей: «Вставай, баб-Катя, пойдем домой».
Поднимает, уводит к выходу, от могилы.
* * *
Я не стратег, я тактик. Предо мной
Жизнь ставит краткосрочные задачи:
Не огрызайся. Не скули. Не ной.
Спина немеет? Переляг иначе.
Не надо было в кресле ночью спать,
Что значит – не могла? Пошла и встала.
Диспетчер обещала воду дать,
Вода идет, но холодно и мало.
Сними решетку, ржавчину страви.
Не чувствуешь, но держишь прямо спину.
Не хочешь жить? Не надо, не живи.
Но встань, пойди погладь рубашку сыну.
* * *
Ледяное вино на сухом языке
Испаряется раньше глотка.
Приучаемся жить без души, налегке –
Оболочка пустая легка.
Мне давно очевидно, что космоса нет,
Все наврал мракобес Галилей.
Кляссер с марками, пять юбилейных монет –
Не жалею, и ты не жалей.
К горизонту на скорую руку, внахлест,
Притачали окраинный лес.
Незаметны латунные гвоздики звезд
На богатой обивке небес.
«Если плачут весной облака — не грусти…»
Мы когда-то не прятали глаз.
То ли мы, наконец, перестали расти,
То ли мир это сделал за нас.
* * *
Погодите, сейчас все узнаете – где, когда…
Во время Второй мировой матросы линкора «Бисмарк»
Контрабандой, под полой, на борт пронесли кота,
Хотя положение их не могло внушать оптимизма.
Ситуация прояснилась уже через девять дней –
Линкор был потоплен враз королевской эскадрой.
Море внезапно стало сытнее, но и мутней,
И сотня статистов едва доплыла до другого кадра.
Это из двух-то с лишним тысяч, каков сюжет!
Но оставить тонуть кота англичане были не в силах.
Извлекли из пучин, расчесали, внесли в бюджет:
Малых бы сих презреть, но настолько милых?
Как вы поняли, други, в эсминец этот «Казак», –
Не прошло и полгода, именно так, как в песне, –
Угодила торпеда немцев, а он – впросак.
Ситуация становилась все страньше и интересней.
Лишь потом, когда кота назвали Непотопляемый Сэм,
И пустили ко дну «Арк Ройял», где спал и терся
Наш герой, его догадались списать совсем.
Отрывали от кока. Летели фрагменты души и торса.
Там, на суше, вдали от бомбежки и суеты,
Сэм прожил целых десять лет и еще маленько,
Прежде чем однажды лечь у большой плиты
И подумать: «Вот она, следующая ступенька».
Можно еще добавить нору, где живет пустота,
Сорок пять полосатых котят и любовь к минтаю…
Говорят, что последними словами кота
Были: «Тургенева не читал, но Герасима осуждаю».
* * *
Кошмары обесточь и кашель погаси,
Поправь рассветный луч и сбившееся слово,
Но только не садись, заклинило шасси,
До поля дотяни, и там тебя, босого
Укутает полынь, ковыльная вода
Сомкнется над тобой. Дежурно обезличен,
Взметнется горизонт обветренный, когда
Ты превратишься в свет и сурик земляничин.
Теперь иди назад, по-прежнему босой,
Задумчиво погладь, устал и ошарашен,
Знакомую скулу спектральной полосой,
Но только не смотри, кто выключает кашель.
* * *
Послушай его и сделай наоборот,
Не говори «мой хороший», скажи – «плохой»,
Кто знает заранее, дерево Сефирот
Окажется ясенем, тисом или ольхой?
Смеешься – забуду, пальцем не шевельну,
Две трети луны погасло, осталась треть,
Но тот, что похож на воздух и тишину,
Опять мешает огню перестать гореть.
А ты же упрямая, надо наоборот,
И мир, и душу вывернув, и слова.
Живи, ничего не загадывай. Водород
И счастье – самые частые вещества.
* * *
С тобой не видеться полезно,
Себя и кофе на плите
Забыв, стоишь у самой бездны:
Так много слов, и все – не те.
И говорить умеешь, вроде,
И превращаться в мед и сталь,
А здесь беспомощно разводят
Руками Ожегов и Даль.
Еще пытается держаться
Рассудка бледная печать,
Но все велит к тебе прижаться
И неразборчиво молчать.
Андрей ПЕРМЯКОВ,
Петушки
«НЕБОЛЬШОГО ОРКЕСТРА РЫДАНИЕ»
Футбол
I
Летом восьмидесятого года дорога к реке
Была возле стройки на городском стадионе.
Следы на гудроне надежней следов на песке,
Следы на горячем асфальте надежней следов на гудроне.
Ветер бросает птицу тебе в лицо,
Как телезвезду под прицел фотокамер.
Свет и вода обернулись в большое кольцо.
Ветер остановился. Нет, не остановился, но замер.
Звук черно-белой моторки перерезает зной.
Приоткрывается первая из Америк:
«Все происходит. И все происходит с тобой».
След на воде отрезает противоположный берег.
II
А на Москве-реке немножко другие чайки.
Вон одна ухватила рыбеху и уходит винтом.
Так от немецких защитников уходил Бурручага
На стадионе Пуэбла в восемьдесят шестом.
А на Москве-реке чайки с серыми головами,
Смешные и наглые почти безо всяких мер.
Рыбаки поминают их матерными словами,
Как после страшного матча Бельгия-СССР.
А количество встреч равно числу поражений.
Человек опускается на золотые доски.
Свет и вода переходят в степень смешения.
Рядом садится чайка по имени Лобановский.
И если закрыть глаза, то не было всех этих лет,
как раз потому, что все эти годы действительно были.
Ветер поправил звук, поставил правильный свет
и поднял одиннадцать столбиков чуть красноватой пыли.
* * *
В парке отдыха делают пончики.
Дым уходит пустыми колечками.
Бесконечное лето закончилось,
значит, кончится все бесконечное.
Колесо обозрения медленно
переходит в режим ожидания.
По проспекту обратными петлями
небольшого оркестра рыдание.
В жалкой музыке тонкой просодией
обещание наоборот:
всякий слышавший эту мелодию
непременно ребенком умрет
В одну реку
«Сдается полдома на лето или надолго».
Объявления на остановке похожи на неровные облака.
Там, где сдается полдома, есть маленькая рыжая Волга —
потом она вырастет, это станет немного другая река.
Женщина пишет номер. Собирается снять полдома,
женщина хочет купить половину жизни.
Женщина хочет, чтоб на крыльце лежала солома,
а в сентябре на капусте ползали сизые слизни.
На месте большого завода появится небольшая кузница,
похожая на маленькую кузницу из большой детской книжки.
Некрасивая бабочка превратится в разноцветную гусеницу,
от горы до другой горы полетят олимпийские мишки.
Кислые яблоки станут сладкими яблоками,
сладкий портвейн станет сладким яблочным соком,
поезд будет звенеть по окошку мелкими капельками,
провода – гудеть страшным электрическим током.
По утрам, не проснувшись, можно двигать по одеялу руками,
думать: Придет пьяный папа, споет: жил-был серенький козлик.
Пока не услышит: «Бабушка, пойдем за грибами»?
И еще целых семнадцать мгновений после.
* * *
Иногда хорошее случается,
А другие говорят «беда».
В человеке музыка кончается
И другая музыка включается –
Медленная, будто навсегда.
Больше ничего не получается,
Никогда не будет получаться.
Человек деревьям улыбается,
Человек с деревьями прощается,
Человеку можно улыбаться.
Это о потерях зимних месяцев,
Это никогда не о судьбе.
Подо льдом сквозные листья светятся,
Никому, но сами по себе.
Перышко
Желтым метет, метет.
Что не прошло – пройдет.
Только совсем стальное
не превратится в лед.
Воздух к двери бежит,
пыль на окне лежит.
Светлое, неживое,
в теплой руке дрожит.
Взрослые ждут врача,
комната горяча.
Кто прилетал за тобою
и не задел плеча?
Перед осадками
Тихие стояли, тихие недели.
На земле стояли, налегке летели.
На земле стояли, лапами качали.
Тихие недели – малые печали.
Тихие недели – время электричек,
комнатных девчушек, маленьких привычек,
журавлиных точек, муравьиных кочек,
золотых печурок, торопливых дочек.
Тихие недели даром пролетели.
Птицы не успели, рыбы не доели.
В слове «неужели» листья порыжели.
Люди что-то пили, люди тихо пели.
Без великой цели видные едва ли,
тихие недели тихо бытовали:
лютики в портфеле, лучики в подвале.
Плыли еле-еле – над водой летали.
Жили, как умели – плохо помирали.
Иллюзия
Не вечер, но сплошная благодать –
покой и воля.
Кукушка нарушает, так сказать,
нейтральность семантического поля.
Автомобиль, красивый, как баран,
ныряет на холме, еще ныряет.
Двумя ногами трогает туман,
и пропадает.
Так, будто старый шмель ушел в кристалл,
так будто выбыл во вторую лигу.
Так будто Тот, что нас еще читал
захлопнул книгу.
Морское
Стемнело быстро, точно в поезде,
где разом выключили лампочки.
Зато прогулочные лодочки
белы, как разовые тапочки.
И фонари белее совести
тех мотыльков под фонарями,
что завершают свои повести
дымящимися пузырями.
Любовь закончилась, как птица.
Я отпустил, а сам прилег.
Пузырь акации дымится –
он тоже бывший мотылек.
Первое обретение
Время не очень двигалось
и речка не двигалась.
Облака, в принципе, двигались,
но – еле-еле.
Аккуратно сбирал голубую жимолость
алкоголик, похожий на Паганеля.
Бывают такие моменты почти египетской темени,
даваемые без подготовки
путем остановки времени –
для малого его постижения за малую остановку.
Малая остановка и разговор короткий,
иначе получится мимо и не о том.
Время есть время. Малая его толика –
облако, ставшее из гиппопотама лодкой.
Жимолость на очках алкоголика.
Жимолость, пожираемая его безобразным ртом.
Денис Позимний
На склоне октября такие дни,
Когда для слов про как оно – все это?
Возможен только оборот «ни-ни».
В значении, что ни зима, ни лето.
Ни холодно, ни душно, ни весна.
А тело есть определенье тела.
(Пример: «блестит блестящая блесна».
Была бы не блесною – не блестела).
В такие дни о чем не скажешь — все не то.
Простые вещи сути не имеют.
Вот, скажем куртка – ни футболка, ни пальто:
Ни то, ни се: не украшает и не греет.
Осенний лес – смешной облезлый кот:
Не жаль, не красота и не уродство.
Не умирание и не наоборот.
Не именуемы Бесплотные Господства.
Алла ПОСПЕЛОВА,
Москва
«ГДЕ МАКАР НЕ ГОНЯЕТ ТЕЛЯТ…»
* * *
Муха липнет к стеклу, потому что стекло запотело.
Муха липнет к стеклу, и мое «не убий» проверяет на прочность.
В этой комнате два полновесных и очень физических тела
Будут приняты нами за две материальные точки.
Чтобы ты замолчал, не просил ни простить, ни остаться –
Флуктуация воздуха очень вредит результатам, –
Я давно рассчитала все пики, нули и константы.
Да и ты всегда знал, от чего это может взорваться.
* * *
Ты не гений, мой мальчик,
Здесь гении дохнут, как мухи,
Ты не ангел, мой милый,
Иначе зачем тебе крылья?
Я тебе не жена, потому что еще не старуха,
Я тебе не нужна – ты меня бережешь без насилья.
Мы не будем с тобой умирать в один день по закону,
Потому что мне лень,
А тебе с моей тенью не слиться,
Я тебя прогоню, как шутов прогоняют от трона,
Я воткну тебя в нервы,
Как розы втыкают в петлицы.
* * *
Я прошу, научись восхищаться хотя бы сейчас
Тем, как я говорю, как случайно роняю предметы,
Как подолгу смотрю в никуда,
Впрочем, я не об этом –
Научись восхищаться, что я не твоя навсегда.
Что не надо читать мои письма взахлеб по ночам
И гадать –
ну когда ж я тебя
с ног собью, обнимая…
Я теперь говорю для других,
Для тебя – я немая,
Я прошу – научись восхищаться хотя бы за них.
И тогда ты поймешь, что случайных разлук не бывает –
Все уже решено и не нужно пытаться солгать…
Ну а если тебе для дыханья небес не хватает –
Ты прости – это я перестала тебя вспоминать.
Еврейские стансы
1
Скажи, что о тебе я знаю, –
Соринка меж ресничных крыл,
Ты где-то там, в горах Синая,
Другую женщину любил…
И я не требую отчета,
Но начинаю свой отсчет:
Твой адрес там, твой день – суббота
И здесь тебя никто не ждет –
Не от презренья к иноверью,
От неприятия пути:
Где от корней растут деревья,
Не ждут полей-перекати;
Я дам тебе холодный ветер,
И путь обратно – на восток:
Кто может бросить все на свете,
Тот даже дома одинок.
2
Ты, конечно, скажешь мне, что доволен жизнью,
Что купил билет, и что значит пора прощаться –
Люди с отчеством, как у тебя, не нужны отчизне,
Значит, только с нею порвав, обретают счастье…
Я не в шутку скажу: становиться евреем больно,
А потом добавлю, в сердцах: поступай, как знаешь.
Но твоих истерик, ко всем претензий с меня довольно –
Ты не место – ты говор, ты век, ты судьбу меняешь.
* * *
Шестидесятилетние повесы:
Профессора, министры, мэтры, крессы.
Сквозь карнавал любовей и разлук,
Сквозь милую неопытность подруг,
Сквозь вечный бег за юностью манящей,
Сквозь шутовскую бойню с настоящим…
Становятся стары и напряженны,
Когда умирают их первые жены.
Разговор с поэтом
У змеи, пережившей свой яд,
Остается былое величие,
Но в глазах и руках что-то птичье
Было в нем много весен назад.
Ты, наверное, что-то забыл:
Избы кроют от матичной балки,
Одинокий, сутулый и жалкий
Дом, когда этот остов прогнил.
Кто обидел тебя и когда?
Ты уже не шипишь, не летаешь,
И слова гексагонами тают
На заснеженных Чистых прудах.
* * *
Вот такие времена –
Никуда от них не деться,
На их жизнь пришлась война,
Как они мечтали с детства.
Оказалось все страшней
И кровавей, и бездарней –
Записные подлецы
Во главе обеих армий.
И качает их Земля
В деревянных колыбелях,
Неужели это все?
Все, чего они хотели?
До наивности честны
И еще отважны слишком,
Словно кегли, полегли
Эти взрослые мальчишки.
* * *
И забравшись туда, где Макар не гоняет телят
И куда дед Егор из-за леса и гор не доходит,
Я живу как могу, хотя принято здесь как велят,
И никак не пойму, что такое вокруг происходит:
Почему эти люди друг другу страшнее чумы,
Каждый прав до истерики и недоволен до боли,
Лгать, чернить, предавать и швырять от тюрьмы до сумы
Каждый волен любого и каждый любого неволит.
А у нас, где Макар с коркой хлеба и молоком
В окружении влажных носов разложился на мягкой отаве,
И в сиянии с гор к нему скачет на пир дед Егор,
Есть простор, есть леса, небеса и есть право быть правым
И в любви, и в обиде всегда оставаться собой,
И смотреть в небеса, и делиться и светом, и кровом.
А под вечер всегда к нам незримо приходит Она,
Пастухов и телят накрывая небесным покровом.