Для каждого человека рано или поздно на повестку дня выходят вопросы вечности и временности. Если для обычного жителя планеты Земля, не претендующего останавливать ее бег, чтобы сойти с бешено несущегося в никуда беличьего колеса суеты, эти вопросы возникают только в минуты трагические, то для Поэта, каждая секунда жизни которого разыгрывает в его душе мировую трагедию, вечность и временность – его постоянные спутники. Поэт сравнивает каждый свой шаг с их эталонами, взвешивает свои поступки на их весах, проверяет свои стихи на прочность этими абсолютными категориями. И каждый раз, обращаясь к вечности, поэт понимает, что – ничто не вечно, но и обращаясь к временности знает, что она-то и есть будущая вечность, если Слово, сказанное им, было настоящим.
Обращаясь к поэзии Юрия Поликарповича Кузнецова, понимаешь, что здесь мы встречаем именно такого поэта – думающего о том, как его слово отзовётся, насколько оно – настоящее, как оно может помочь миру стать вечно живым. И в каждом стихотворении Юрия Кузнецова мы находим вопрос ко всем его читателям – собеседникам – жителям планеты Земля: понимают ли они, как понимает он, что от каждого зависит единство и мир, гармония и ответственность, созидание и сохранение всего живого.
Даже для научного познания природа не мастерская, как ее называл когда-то тургеневский Базаров. Планы вторжения в нее должны остановиться перед хрупкостью и священностью жизни, как завещали нам предки в мудрых сказках. В век научно-технического прогресса Кузнецов в своей «Атомной сказке» показал временность, тщетность необдуманных и недальновидных, оторвавшихся от корня народной мудрости экспериментов:
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
Вечной становится и наша вина перед предками, заветы которых мы забываем, ценности которых – предаем, память о которых – не храним. О мире, зарастающем травой неверия, поэт сказал в стихотворении «Вина» (1979). В этом стихотворении целый ряд поэтических приемов, призванных подчеркнуть временность и бренность совершаемого нами. Четырежды повторенное «мы пришли в этот храм» опровергнуто и прямым отрицанием «…не венчаться», и памятью о разрушении храмов («мы пришли… не взрывать») и предчувствием горького разрыва: «…попрощаться», «…зарыдать». Вторая строфа – взгляд уже не на нас, а на стены давно заброшенного святилища:
Потускнели скорбящие лики
И уже ни о ком не скорбят.
Отсырели разящие пики
И уже никого не разят.
На следующих двух строках: «Полон воздух забытой отравы, / Не известной ни миру, ни нам», происходит перемена ракурса, в которую читателю предстоит углубиться по мере чтения оставшихся четырёх строф. В нихмотив забвения и временности струится, пронизывает все пространство –сверху донизу,благодаря образам взбегающих ползучих трав и текущих слёз: «Через купол ползучие травы, / Словно слезы, бегут по стенам»; «И текут наши детские слезы, И текут наши детские слезы, / И взбегает трава по ногам».
Ощущение вечной вины за забвение «самого высокого», вневременного показано и как кара и как очищение огнем:
Да! Текут наши чистые слезы.
Глухо вторит заброшенный храм.
И взбегают ползучие лозы,
Словно пламя, по нашим ногам.
Особенно пронзительно и парадоксально сталкиваются категории вечности и временности в военных стихотворениях Юрия Кузнецова. Все, что осталось вдове от погибшего на фронте мужа, – это гимнастерка, хранящая запах любимого, ушедшего навсегда, перемешанный с дымом войны, забравшим его жизнь.
Она вдыхала дым живой,
К угрюмым складкам прижималась,
Она опять была женой.
Как часто это повторялось!
Годами снился этот дым,
Она дышала этим дымом –
И ядовитым и родным,
Уже почти неуловимым.
Но для молодой хозяйки ценнеедругое благо – она наводит чистоту, не подозревая, что тем может стереть чью-то память:
... Хозяйка юная вошла.
Пока старуха вспоминала,
Углы от пыли обмела
И – гимнастерку постирала.
Стихотворения Юрия Кузнецова пронизаны ощущением вечности и временности: иногда об этом говорится уже в названии, как в стихотворении «Вечный снег», где через временную оболочку проходят пласты вечной памяти о вечной жизни, упраздняющей тем самым смерть. В поэме «Из сталинградской хроники» и комсомольцы, ушедшие после комсомольского собрания по «неполной причине» в вечность, и их отцы и деды, вставшие на защиту родины, и связист Путилов, соединивший зубами провод и отдавший свою жизнь за связь для живых – все они пример для автора, а вместе с тем – для читателя, как вновь вернуть жизнь и целостность миру, как восстановить вечность, воссоединив времена:
Кто натянет тот провод на лиру,
Чтоб воспеть славу этому миру?..
Был бы я благодарен судьбе,
Если б вольною волей поэта
Я сумел два разорванных света:
Тот и этот − замкнуть на себе.
Но не только слово способно, по мысли поэта, сохранить единство мира; иногда и молчание – красноречиво, и в нём таится истина. В стихотворениях «Лежачий камень» и «Молчание Пифагора» возникают перекликающиеся образы реки времён и реки забвения, безмолвствующего народа, осуждающего неправедность эпохи своим молчанием, русского народа, который, в своём сне, как лежачий камень, верит в возможность полёта, травы племён, которые прошумят и сгинут, оставив по себе молчание и забвение. И эти образы избраны поэтом не случайно.
В стихотворении «Портрет учителя» Кузнецов показывает взаимодействие вечности и временности, их взаимопроникновение и взаимовозвращение в образах трех вечных войн:
Три битвы, три войны идут от века.
Одна идет, сокрыта тишиной,
Между свободной волей человека
И первородно-личною виной.
Вторая битва меж добром и злом,
Она шумит по всем земным дорогам.
А третья − между дьяволом и Богом,
Она гремит на небе голубом.
В душе и рядом бьется тьма со светом,
И первый крик младенца − он об этом.
Раскаты грома слышатся в крови,
Но говорю вам: истина влюбви.
Так же, как и Достоевский, говоривший словами Дмитрия Карамазова: «Здесь дьявол с богом борется, а поле битвы – сердца людей», Кузнецов продолжает тему веры и любви, сохраняющих мир, раздираемый войнами и противоречиями, повторяет призыв к деятельной, земной и природной, а не книжной любви в стихотворении «Полюбите живого Христа…»:
Ваша вера суха и темна,
И хромает она.
Костыли, а не крылья у вас,
Вы разрыв, а не связь.
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.
Любовь, спасающая жизнь, произрастает из стихов Юрия Кузнецова, он взращивает её, как могучее древо жизни, миф о первородной силе русского богатырского народа. По справедливому замечанию автора одной из книг о поэте («Юрий Кузнецов: зрелое новаторство», Краснодар, 2013) «Мифотворчество сможет стать истинным, если обуздать, сместить на периферию культуры продукты вторичной переработки идей. Юрий Кузнецов как поэт и философ предпочел «закату» рассвет и ратовал за истинное мифотворчество: реконструируя органичное языковое мышление, он полвека не изменял избранному пути, каких бы препятствий не ставила перед ним наша, увы, очень непростая эпоха». Суть данного высказывания, на наш взгляд, сближается с точкой зрения известного русского философа и писателя XIX столетия К. Н.Леонтьева. Он в своих работах «Византизм и славянство», «Средний европеец, как идеал и орудие всемирного разрушения» утверждал, что «всякая исторически значимая человеческая общность переживает три стадии: первоначальной простоты, положительного расчленения и вторичной простоты или смесительного уравнения» (последнее Леонтьев отождествлял с распадом и смертью).
В своём предвидении неизбежного кризиса, фиаско временности Юрий Кузнецов был действительно настоящим пророком. Поэт предостерегал какот самого страшного – от утраты исторической памяти, а вместе с тем, и Родины. Как набат звучит его стихотворение «Последняя ночь»:
Я погиб, хотя еще не умер,
Мне приснились сны моих врагов.
Я увидел их и обезумел
В ночь перед скончанием веков.
Верно, мне позволил Бог увидеть,
Как умеют предавать свои,
Как чужие могут ненавидеть
В ночь перед сожжением любви.
Жизнь прошла, но я еще не умер.
Слава – дым иль мара на пути.
Я увидел дым и обезумел:
Мне его не удержать в горсти!
Я увидел сны врагов природы,
А не только сны моих врагов.
Мне приснилась ненависть свободы
В ночь перед скончанием веков.
Я услышал, как шумят чужие,
А не только говорят свои.
Я услышал, как молчит Россия
В ночь перед сожжением любви.
Вон уже пылает хата с краю,
Вон бегут все крысы бытия!
Я погиб, хотя за край хватаю:
− Господи! А Родина моя?!
Ощущением разверзшейся бездны, куда может попасть и вся русская цивилизация вместе с народом, пропитано стихотворение «Предчувствие»:
Все опасней в Москве, все несчастней в глуши,
Всюду рыщет нечистая сила.
В морду первому встречному дал от души,
И заныла рука, и заныла.
Все грозней небеса, все темней облака.
Ой, скаженная будет погода!
К перемене погоды заныла рука,
А душа – к перемене народа.
Обостренное чувство вечных ценностей, доверенных предками потомкам на сохранение и приумножение, прорывается в каждом стихотворении Кузнецова, и в каждом стихотворении вечное и временное показывают путь читателю, заставляют его задуматься, какой выбор ценностей сделает он и как это повлияет на жизнь и время.
Не хотелось бы сводить рассуждения о поэзии Юрия Кузнецова к дискуссиям о том, модернист он или постмодернист. Для творца эти ярлыки ничего не значат, вызывают ироничную усмешку. Для поэта главное – увидеть красоту жизни и рассказать о ней другим. Пробираться своей колеёй, но с ощущением того, что идешь не в пустыне, до тебя здесь были люди, позаботившиеся о том, чтобы тебе этот путь не казался одиноким и страшным, чтобы знать, на какие вершины духа ориентироваться, чтобы сверяться с компасом тех ценностей, которыми гордились и которые создавали наши предки. И в поэзии Юрия Кузнецова таким компасом, такими флажками, на мой взгляд, становятся категории вечности и временности, которые и помогают не только поэту, но и любому человеку понять смысл своей и всеобщей жизни.
Анна ЛЕКСИНА