Михаил ЧИЖОВ
Член союза писателей России, автор нескольких сборников прозы и публицистики. Биографическое исследование «Константин Леонтьев» отмечено «Серебряным Витязем» на VII Международном Славянском литературном форуме «Золотой Витязь» 2016 года и вошло в шорт-лист Бунинской премии. Дважды лауреат премии «Болдинская осень», неоднократный обладатель премии Нижнего Новгорода.
Ранее – инженер-электрохимик на крупном химическом объединении, действительный государственный советник Нижегородской области I класса.
СТРАХ
(рассказ)
Старику Петровичу поздно вечером позвонила сватья из далекого сибирского города. У нее там наступило утро. Возможно, солнечное, а здесь – глухая долгая ночь зимнего противостояния. Она просила поздравить с 80-летием коллегу по работе в университете. Петрович запустил пятерню в седую поредевшую за прожитые годы шевелюру и задумался, перебирая в памяти нюансы наказа. Сватья велела купить хороший букет и торжественно его вручить в самый день рождения. Просьба по большому счету пустяковая: хоть и декабрь на дворе, но мировой рынок, в который окунулась Россия тридцать лет назад, не оставлял ее без цветов и прочих сладостных плодов глобализма. Раскрывай лишь карман шире, да вытаскивай купюры. У Петровича сомнений в своей кредитоспособности не было: денег на букет хватит.
Человек, на которого трактором надвигался солидный юбилей, был знаком Петровичу. Он бывал у этой пожилой пары не единожды. Говорили, как водится, больше о внешней политике, чем о собственных трудностях. Спорили. Небольшого роста, худенький до хрупкости седенький старичок отличался редкой боевитостью, граничащей с упрямством. Преподавательская непогрешимость с годами не утихла, а удвоилась, если не утроилась. Переспорить его было невозможно, но Петрович и не пытался. Пятилетняя разница в годах и врожденное чувство уважения к хозяину останавливали его от резкости суждений. Петрович лишь тихо удивлялся той метаморфозе, которая произошла с такими вот кандидатами наук за тридцать последних лет. Они дружно поносили Советский Союз и его порядки, прославляли капитализм, несмотря на нищенскую пенсию. Родителями у этих кандидатов были, как часто водится, упертые большевики. Об этом красноречиво говорило имя юбиляра – Вилен. Если кто забыл или не знает, напомню расшифровку этой абракадабры. «В» – Владимир, «И» – Ильич, «ЛЕН» – Ленин. Вилен Федотович – неплохо звучит.
Как справлялась его жена – милая молодящаяся старушка, чуть младше Вилена, с его воинствующим упрямством неизвестно. Спасало ее, вероятно, молчание, как знак согласия или как «золото», которым богаты молчуны.
Петрович не любил ночные звонки. Они всегда вызывали воспоминания и тревожили душу, унося покой и сон. В этом нет ничего удивительного: в старости о многом можно вспомнить. Вся жизнь перед глазами, стоит только их закрыть. Плотно закрыть.
Около часа Петрович возился, не зная, как избавиться от беспощадного потока мыслей. Ночь – особое время. Оно гипертрофирует мелочи, пережитые давным-давно, и по воле случайной прихоти пробежавшего в мозгу нейрона, заставляет их всплыть и больно уколоть совесть. Вспоминались некие упущенные возможности, минутные слабости, не давшие их осуществить. Важные события размывались, как несущественные. Трудно порой пережить одну-единственную ночь, а сны в ней тяжелее жизни.
Приснился старый крестьянский дом, в котором Петрович прожил первые двадцать лет своей жизни. Он видел себя в дощатых сенях возле маленького окошка, выходящего на север. Скудный свет, пробивавшийся через него, освещал лестницу из семи ступенек и слева рундук, служащий как бы балюстрадой. Ступеньки внизу заканчивались площадкой с двумя дверями: парадной двухстворчатой и массивной, постоянно запертой на длинный крюк, и легкой – во двор.
Петрович смотрел через чисто вымытое окошечко, как мальчишки гоняют футбольный мяч, весело перекрикивая друг друга. «Как же так? Как пацанам хватает места, ведь в двух метрах от сеней забор, а за ним сад Благовещенских, его соседей?» – удивлялся Петрович во сне. «Как же так?» Не успел он ответить на свой же вопрос, как в сенях резко потемнело, словно спустилась осенняя ночь. Он отпрянул от окна, и неожиданный беспричинный страх камнем лег на сердце. Мимо него мелькнула тень женщины в ватной фуфайке и рюкзаком на спине. Объятый страхом Петрович без сомнений понял, что женщина – его давно покойная мать, хотя ни разу в жизни он не видел ее с рюкзаком. Он опять подивился своему, казалось бы, ясному сознанию. Мать стремительно спустилась вниз и легко откинула тяжелый и длинный крюк, запирающий парадную дверь. Отчетливо прозвучал лязг железа. Петрович бросился вслед, чуть не кубарем скатился к двери и попытался выскочить из сеней, но плотная тьма, льющаяся через дверь, словно тяжелой дланью откинула его назад. Ужас сжал больное сердце так сильно, что стало трудно дышать. Тьма казалась ему живой злобной материей. Превозмогая ее напор, Петрович сумел, задыхаясь, закрыть дверь, но тьма ломилась, как черная вода из разрушенной плотины. Правой рукой он удерживал дверь, а левой стал ловить крюк, чтобы накинуть его в стальное кольцо. И не находил его. Страх, как мощный пресс, мял, коробил, корежил его волю. В отчаянии Петрович закричал и проснулся. С бешено бьющимся сердцем он откинул одеяло и сел на кровать.
Прибежала жена, обняла его, и они долго сидели, прижавшись друг к другу.
– Ничего, ничего, значит, еще рано тебе умирать, если загробная тьма откинула тебя, – успокоила она Петровича, рассказавшего про сон.
– Нам бы надо вместе спать, а-то тоскливо одному.
– Нет, с тобой я не усну, да и по ночам ты часто встаешь.
– Молодыми были – спали вместе, – легонько упрекнул жену Петрович.
– Так то – молодые, – усмехнулась жена и ушла досыпать.
– Вот так всегда в жизни, – старым барбосом заворчал он, накрываясь одеялом, – не нужен – списывают в расход.
Ворчал он скорее по привычке, с женой они старились вместе, и грех было жаловаться. А куда старику без ворчания?
Утром телевизор вновь напомнил о коронавирусе, и Петровича осенило. Прежде чем идти с поздравлениями, надо позвонить. В это мутное время многие сидят по домам и никого не принимают.
– Припрусь с букетом, и от ворот поворот, – поделился с женой.
– Конечно, у меня подруга-однокурсница с марта месяца не выходит из дома, боится заразиться.
Последнее время Петровича стали донимать моменты легкого помешательства людей от надуманной, по его мнению, угрозы. Ехал он на днях в троллейбусе в маске, но сдвинутой с носа, и кашлянул, прочищая горло от скопившейся влаги. Тут же к нему повернулось возмущенное лицо молодой женщины в норковой шубе, на которую падали длинные каштановые волосы.
– Перестаньте кашлять, не то я остановлю троллейбус и вас высадят.
– Останавливай, – грубо ответил Петрович, – и выходи сама, если боишься.
Спустя минуту троллейбус подъехал к остановке, и дама из тех, которых Петрович определял словами «вся из себя», вышла.
Вспомнился и рассказ сотрудницы городской мэрии. Переболев в легкой форме ковидом, она вышла через три недели на работу, и сотрудницы шарахались от нее по стенам коридора.
– Подозрительность их доводила меня до слез, – жаловалась она Петровичу.
– Надо же, – удивлялся он, – все с высшим образованием, а ведут себя, как дремучие невежды.
Неделей тому назад Петрович прогуливался в одиночестве по улицам спального своего района. Гулял он всегда без маски. Морозец выдавливал мокроту из носа, он сморкался. И видит он, как идущая навстречу женщина, за десяток метров от него сошла с тротуара и пошла по целине, проваливаясь в неглубокий, правда, снег. Петрович сначала не понял в чем дело. Обернулся. Женщина снова шла по тротуару. И до него дошло: она боялась его, сморкающегося.
– Психоз, настоящий психоз, – пробормотал он, – вот, уж воистину трус умирает сто раз.
Вспоминая все эти эпизоды, Петрович набрал номер телефона друзей сватьи.
– Котомин, – представился он, – помните?
– А-а-а, помню, помню, – после небольшой паузы ответила Майя Михайловна, – сват Нади.
– Да, да. Я хотел бы завтра прийти и поздравить с юбилеем Вилена Федотыча.
– Что вы, что вы, – испуганно промолвили на другом конце провода, – мы никого не принимаем.
– Но я буду в маске и в перчатках.
– Нет, нет, не приходите, мы боимся заразиться.
Петрович, давший обещание, продолжал настаивать, не понимая, что объятый страхом человек не способен логично мыслить.
– Я обещал Надежде Николаевне, что вручу букет цветов.
– Нет, Вилен даже родному брату приказал не приходить.
– Я здоров и не болел. Можно я оставлю букет у вашей двери, позвоню, и уйду.
– Нельзя, – в голосе проявился металл.
– Как вы питаетесь? Эдак с голодухи помрешь быстрее, чем от Ковида, – в голосе Петровича прорезалась издевка.
– К нам ходят проверенные волонтеры и носят раз в неделю еду.
Петровичу вдруг захотелось нахамить этой упакованной в футляр женщине и спросить: не двести ли лет они собрались прожить, но сдержался.
Удрученный донельзя, он положил трубку. Опять полезли в голову нелегкие мысли. Это как же надо пасть человеку, чтобы вести себя подобно испуганному животному, спасающемуся паническим бегством, например, от пожара. Но антилопу, без оглядки скачущую куда глаза глядят, еще можно понять, а человека, заживо заколачивающего себя в квартирный гроб? Желания комфортной среды, безудержного потребления, безопасности самым естественным образом перевоплотились в страх перед будущим, перед неизвестным, перед свободным движением, перед смертью. «Как бы чего не вышло» – вот лозунг «новых» людей в футляре.
Человечество сотни лет потратило на выработку привычки пожимать друг другу руки и тем самым демонстрировать свою доброжелательность и чистоту помыслов. Оно тут же, за полгода страха добровольно отказалось от этого достижения, заменив касанием локтей и пряча в ладонях камень. Телевизор денно и нощно талдычит о вирусах. Да, они есть и будут всегда, но страх сковал мышление людей, страх взял их души в плен. И, если кто-то посоветовал бы Петровичу пожалеть этих пленников, он бы ответил отказом. Он сказал бы: «Вы сами выбрали себе рабство, ну и наслаждайтесь и во сне, и наяву своим страхом – этим новым счастьем, придуманным дьяволом во плоти».
Петрович машинально включил телевизор. Ведущая призывала переформатировать из-за ковида страну под новую реальность. Она опоздала с этим советом. Человек уже переформатировался. Он уже пал, как осенний лист под зимней стужей.