Владимир Шемшученко. Мысль превращается в слова: стихотворения. – СПб.: Алетейя, 2020. – 190 с.
Сколько рецензий начинается с банальной фразы: эта книга не оставит читателя равнодушным… То же самое сразу просится на язык и по отношению к новому лирическому сборнику известного русского поэта Владимира Шемшученко, правда, с существенной оговоркой: действительное неравнодушие во всем его спектре – от восхищения до отвержения – вызовут его стихотворения, совершенно разные по проблематике и тональности, но одинаково убедительные, облагораживающие, будоражащие, зовущие, заставляющие преодолеть собственное – реальное или напускное – безразличие к окружающей действительности.
В структуре поэтических книг меня давно занимает феномен взаимосвязи вступительного и финального стихотворений. Для истинного мастера важно подобрать такое начало разговора с собеседником, чтобы тот непременно пожелал его продолжения; однако не менее (и даже более) необходимо поставить в конце его весомую, впечатляющую, возможно, даже неоспоримую точку, венчающую откровения поэта и покоряющую читателя. Владимир Шемшученко открыл свою книгу резким парадоксом:
Слово было в начале.
Страшным будет конец.
Зачеркнет одичанье
Милосердный свинец.
Его лирика отличается не только парадоксальностью мысли, обретающей порой афористическую четкость и емкость, но и глубиной текста, смещением в конкретном образе предметных и художественных плоскостей, что обуславливается сначала вдохновением и лишь потом авторской логикой, а также притягательной естественностью стиха, поразительной экспрессией и филигранностью речи:
И кажется, что зла на свете вовсе нет,
Зато добра вокруг – невыпитое море:
И от костра дымок, и яблоневый цвет,
И соло василька в большом цветочном хоре…
Застывшая в гармонии умиротворенность, разлитое вокруг спокойствие, да и «Россия – это тишина». Наслаждайся блаженством, поэт, погружайся в нирвану, наливайся добром – что еще нужно? Но он, словно в пику душевному комфорту, ввергает себя в схватку на сопротивление:
А я всё хмурю брови
И лезу напролом.
Поэзия без крови
Зовется ремеслом.
Или вот еще:
Умрешь не даром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь…
Помним, хотя кровь символизирует не только жертвоприношение, но и носительницу жизни, и страстность, и силу, и крепость. Думается, поэт преследует другую цель – постичь и дать оценку своего фатального предназначения, утвердить творческое кредо в эпоху радикального пересмотра (= подмены) идеалов:
Со мной герои Перекопа
И тень убитого отца.
Или:
Я бы вырвал по плечи руки,
Тем, кто сбросил с Кремля звезду!
Не ради рисовки сказано: дед и отец его провели годы «с кайлом в обнимку»: первый в ГУЛАГе, второй в фашистском концлагере; сам же Владимир «родился… в пятьдесят шестом», оттепельном году. А следом иной поворот:
За все, что мне раньше казалось бесспорным,
Сегодня не отдал бы я ни гроша!
Острая борьба противоположностей крепко вплетена в ткань его гражданских стихотворений. Шемшученко горячо и неоднозначно относится к смене убеждений. На сей счет он полемизирует с современниками – Юрием Кузнецовым, Булатом Окуджавой; последнему адресуется колкий упрек:
Ты принял свободу, как пес от хозяина кость –
Идущий на Запад, теряет лицо на Востоке.
Но поэту близка и выстраданная пушкинская мудрость о печальных строках нашей истории. Он поднимается над идеологическими метаниями, ищет опору в Христе: «Услышь мя, Идущий ко мне по воде!» И никто не вправе требовать от него незамедлительно определиться с политическими симпатиями и антипатиями; впрочем, поэт ясен и категоричен в изображении гримас постсоветской «геополитики».
Николай Рубцов в далекие, подернутые теперь дымкой минувшего, 60-е предупреждал о грозящем Руси нашествии татар и монголов «иных времен»; пока только в «видениях», завершившихся пасторальной картинкой. Ныне его пророчество обернулось для России жестокой и реальной опасностью, захватившей собой все сферы – от быта до государственного устройства:
Южный ветер хохочет в трубе водосточной,
По-разбойничьи свищет и рвет провода…
Все назойливей запахи кухни восточной,
Но не многие знают – так пахнет беда.
Дурманящими нюх ароматами экзотических блюд стартовал механизм иноплеменного вторжения с последующим закономерным уничижением радушных хозяев в их же доме, на их же земле:
И среднеазиатскому меньшинству
Дозволено на улицах кричать,
И «русскому невиданному свинству»
Своих детишек в школах обучать.
Немногие пишущие решатся сегодня так же отважно пройтись по острию ножа… А коли рискнут и найдут смелость сказать о наболевшем и накипевшем без прикрас и экивоков, то сполна ощутят на себе пресловутое общественное мнение:
Помни, что твой кумир –
СЛОВО, но не словцо…
И удивленный мир
Плюнет тебе в лицо.
Как поступить в столь «пикантной» ситуации? Утереться, попытаться плюнуть в ответ или озлобиться и улиткой замкнуться в раковине вселенской обиды? Нет, писать стихи – на разрыв аорты, словно в последний раз:
Мысль превращается в слова,
Когда, безумием объятый,
Ты слышишь, как растет трава
Из глаз единственного брата,
Когда ночей твоих кошмар
Впивается в неровность строчек,
Когда о край тюремных нар
Ты отобьешь остатки почек,
Когда кружит водоворот,
Когда не объяснить событий,
Когда копаешь, словно крот,
Нору в осточертевшем быте.
* * *
Яркое своеобразие поэзии Владимира Шемшученко, поэзии «сострадающего сердца» (Н. Скатов), проступает еще заметнее и привлекательнее в трудном, но мировоззренчески интересном диалоге с вершинными представителями русской классики. Оттачивая грани ее идейного наследия на оселке актуальности, поэт добивается его обогащения живительными одухотворяющими смыслами:
Блажен, кто верою горит
И в этом пламени сгорает,
Кто на путях земного рая
Взыскует скорбь в поводыри.
Помимо Некрасова и Пушкина, среди его конфидентов Ахматова, Блок, Тютчев, Мандельштам… Приятно услышать авторскую вариацию изысканной ахматовской мелодии:
Светилась яблоня в саду
За три минуты до рассвета.
В тени ракит купало лето
Кувшинки желтые в пруду.
А в парафразе «По всей земле тогда мело…» благодаря прихотливой авторской воле встречаются Пушкин и Пастернак:
И унижается страна
Тем, что народ хулят и судят
Его ограбившие люди –
Падение не знает дна.
Покуда в славе вор и шут,
Из ниоткуда возникая,
Из глаз в глаза перетекая,
Не мести – милости прошу.
Милости для кого? Понятно, не для шутов и воров. И дарованным призваньем в отличие от многих коллег по цеху Шемшученко не жертвует ради сиюминутных кормушечных выгод, прокламируя с пафосом раннего Маяковского:
Не желаю стихи, как жаркое на блюде,
Господам подавать, демонстрируя прыть…
Грядущий Хам распахнул двери, тем более что и «Европа стихи не читает!» Между тем, все упорнее простирает коварные щупальца над Россией другая напасть. Прежние базарные перепалки превратились в противоборство цивилизаций: земледельческой, основанной на созидательном труде на земле, и торгашеской – с деньгами (в конечном счете с обманом) во главе угла, и довершает его противостояние вер. Православие – последний рубеж и оплот борьбы за бытие-в-мире самобытной России в ее цветущей сложности. Проигрыш обернется потерей духовной идентичности и гибелью в этническом растворении:
Разрастается зло, выползает из темных щелей –
Погремушками слов азиаты гремят на рассвете…
Встань за Родину, друг мой, Молись и себя не жалей –
От безбожных отцов не рождаются русские дети!
В этих хлестких и призывных строках заключена жесткая национальная самокритика. Грядущий Хам сегодня вырядился в одежды нравственного релятивизма и психологии временщика, и наш народ – увы – в большинстве своем перестал вызывать умиление:
Мы все вспоминаем о Боге,
Когда никому не нужны.
Поэт, по сути, отвергает взлелеянную Достоевским «всемирную отзывчивость» русской души:
Я иду, заливаясь слезами,
Всеотзывчивость нашу кляня…
И все-таки он надеется на обратимость данного процесса. «Империя не может умереть!» – итог державного спора.
* * *
Стержневой образ книги – Россия, воспринимаемая как первородная духовная и нравственная ценность, а не только как географическое пространство с уходящими за горизонт далями. У поэта с ней особые отношения: он безмерно любит Родину:
Как сладко сказать тебе: «Здравствуй!» –
На русском своём языке.
И принимая все ее радости, печали, ошибки и прозрения, все извивы ее исторического пути, находит у нее понимание, утешение, изливает ей свою тоску. И, конечно, ищет в споре с ней истину, которая
…в том, что не ты права,
А в том, что не прав я.
В памяти поэта навсегда сохранились места, где ему выпало родиться, побывать, пожить, поработать. В родной Караганде он, как и другие мальчишки, не жалея себя, бился «за первое место в пацанском строю» и «изучал родную речь / По синим лагерным наколкам» (фоном маячит печально знаменитый Карлаг). А еще здесь
…улицы в храм не приводят.
Да и храмов самих в этом городе нет.
В том полуголодном и озорном отрочестве была своя романтика с тайным сочинением стихов для Маринки, личным перочинным ножиком и вкуснейшим пончиком с повидлом –
…то, свое золотое,
чего не купить, не урвать, не продать.
Романтично и свежо описание горных красот Дигории, местности в Северной Осетии, в одноименном цикле:
Здесь воздух октябрьский чуть горчит,
И тянется, словно мед.
И слышно, как сердце земли стучит,
Покачивая небосвод.
Конек Шемшученко в поэтике – содержательно плотная деталь. Например, в две строки втиснута вся суровость Заполярья:
Ненасытная печь за поленом глотает полено.
На исходе апрель, а в тайге еще снега по грудь.
В крае вечной мерзлоты и холода выковывается особый тип человека – закаленного, презирающего житейские условности:
Тишину потревожил испуганный рокот мотора.
Не иначе сосед мой – рисковый бывалый мужик –
До того одурел от безделья и бабьего вздора,
Что по рыхлому льду через реку махнул напрямик.
Скалькулировать, перекодировать и растлить русского человека, который «всегда делал то, что хотел», выбирал из ста вариантов действий сто первый и шагал по жизни как по отвесной стене, – неудержимо параноидальное стремление и цель апологетов и практиков глобальной информационной войны против России. Результаты гибельных прививок к нашему национальному характеру космополитических псевдоценностей, извращенной этики, порочной морали, к глубокому сожалению, приносят ядовитые плоды:
Поспешаем за веком и в души несем не свое,
На сегодняшний день обменяв человечность.
За независимость духа на Руси приходится платить дорогую цену:
И за то пострадал, и срока отбывал на Таймыре,
И на выселках жил от верховьев до Карских ворот,
Пил еловый отвар, кулаком плющил морды, как гирей,
И выхаркивал легкие сквозь окровавленный рот.
Вероятно, поэтому в книге появляется мотив жертвенности, расплаты за беспощадную, высказанную публично ультрасовременную правду:
И кричу, что еще остается,
В пику сверхтолерантной шпане.
Этот стон у нас песней зовется…
Эй, борцы с экстремизмом, ко мне!
Поэзия Владимира Шемшученко – сплав философского, исповедального и гражданского начал. Вот «Полина» – отклик на реальное событие, подброшенное пагубой XXI века: теракт в Петербургском метрополитене 3 апреля 2017 года. Неведение о судьбе любимой хуже каторги, тягучая страшная пытка. Надрывным рефреном звучат усеченные концовки каждой строфы: «Рана!», «Мука!», «Больно!» Душевная боль, невзирая на технический прогресс, саднит так же, как и столетия назад:
А в ушах, как стеклом по железу,
лишь – «…вне
Зоны…»
«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». В творчестве Владимира Шемшученко поэзия и гражданственность настолько органичны и неразделимы – и идейно, и эстетически, что одно будет ущербно без другого. Гражданско-публицистический вектор значительно усиливается к концу книги: «Счет», «Крымский мост», «Донецк», «Письмо небратьям» – злободневные отклики-размышления на текущий политико-социальный беспредел, быстро переходящий в убивающий. В них немало пылких призывов, накаленных эллипсисных восклицаний и негодующих инвектив при удивительном сохранении лирического темперамента и внятности поэтики. Ярому участнику «закопченного майдана» поэт выговаривает, словно неразумному шкодливому дитятке:
Не отмыться тебе от стыда
И не выхаркать привкус резины.
Ты учился сжигать города
У сжевавшего галстук грузина.
Всеотзывчивости на новейшем вираже истории он противопоставляет ненависть в самом священном и благородном смысле:
Не опущусь до злобы.
Бранных слов не скажу.
Ненависть – высшей пробы!
Сыну в сердце вложу.
И бросает в лицо европейским «апостолам толерантности» и их российским холуям-подголоскам:
Хватит болтать о правах человека
И тоску нагонять.
Иди и смотри на ребенка-калеку
И убитую мать.
Фашизм образца 2014 года или один из многих результатов «боевых» действий украинской армии против мирных жителей Донецкой и Луганской областей. Далеко не все знают и помнят (и крайне жаль!) шокирующий натурализмом и глубочайшей правдой факта фильм Элема Климова «Иди и смотри» (1985) о зверствах гитлеровских захватчиков на оккупированной советской территории, параллель с которым провёл поэт. Даже в абсурдном сне было невозможно представить повторение такой патологической бесчеловечности. Поэт видит корень зла:
«Укров» не жаль мне ничуть бесноватых!
Мне Украину – жаль…
За все изуверства виновным придется держать ответ:
Отворяющий кровь не спасётся –
Кровь возврату не подлежит!
Справедливое возмездие неминуемо.
* * *
Наиболее ощутимо перепады лирического настроения, тонкие полутона чувств Шемшученко воссоздает средствами природной живописи, объединяя их мотивом прекрасного, поскольку
никто на земле не дерзнет прозываться поэтом,
Не постигнув величья дарованной нам красоты.
Она для него во всем: в угасшем костре, в россыпях звезд и свете луны, в лучах рассветного солнца, в ночном спокойствии реки, цветении лугов, в заснеженном кусте калины, подобранном на улице грязном котенке и даже в хлестком ветре и вьюге…
Снега! Побольше снега!
Это зовется – Русь!
Снег – пленительная черта русского пейзажа и один из культурных символов России – частенько гостит в его медитациях и зарисовках, наделяя их образный строй оригинальными ассоциациями:
…Соседи достали лопаты.
И выгнали снег со двора.
А мой – развеселенький, вкусный –
Лежит себе, радует глаз.
Хрустит на зубах, как капуста –
Впервые, сегодня, сейчас!
И еще снег – «нетающий словесный русский…» В привычных пейзажных деталях всех времён года В. Шемшученко находит прелесть, изумительную красочность и выразительность: «капельки васильков, искорки иван-чая», «это корова-луна / тучу поддела рогами», «и стоял безответным вопросом сурок у дороги», «подслеповатый дождь, шагающий по крыше», «как спящая женщина, дышит проталина / С лиловым цветком на высокой груди», «по улице ходит ноябрь с глазами бездомной собаки». Можно долго рассуждать о художественной стороне таланта поэта, приводя в качестве доказательств немало блестящих стилевых решений. Лучше оставим это занятие главным ценителям и судиям – читателям.
Цикл «Марине» создан в лучших канонах русской любовной лирики; каждое из его стихотворение (всего их 16) переливается искрящимся сплавом нежности, чистоты, самоотречения:
Ничего я тебе не скажу.
Я тобой безнадежно болею.
Я желаю тебя и жалею
И дыханье твое сторожу.
Бережно, с предельной откровенностью и без нарочитого эротизма поэт шаг за шагом раскрывает и живописует неповторимые нюансы всевластной и трепетной любви к жене – Женщине и Матери, обретая единение с ней навсегда, даже в грядущей скорби:
И когда в небеса позовет нас дорога…
Не хотел говорить, но сегодня скажу:
Если первым уйду – проводи до порога.
Если первой уйдешь – я тебя провожу.
От страницы к странице отчетливо выделяется петербургская тема, и с полным на то правом можно говорить о «Петербурге Шемшученко» (данный аспект его лирики достоин отдельного критического этюда). Для него он – «город Гамлет», в облике которого мелькают изюминки-«безуминки», подчеркивающие уникальность как самого Петербурга, так и образного воплощения его материальной и духовной сущности; вместе с поэтом мы учимся «по слогам этот город читать»:
Ветер пьяную девку целует взасос.
Утонула в заливе луна, как монета…
Город Гамлет! Ты задал простейший вопрос,
На который никто не придумал ответа.
Петербург многолик: то по-северному неподвижно-ледяной («Ноябрь совсем одекабрел / в Неву вморозил сухогрузы»), то резвится в метельном полёте («Машет крыльями вьюга, и перья ломая, кружится / И отчаянно бьется в колодце двора, как в силках»); порой мрачно-непривлекательный («Рядом кашляет город – он пахнет тоской и тюрьмой / И еще недержаньем горячей воды в теплотрассах») и вдобавок представляет собой «месиво контркультур»; и погода под стать – «изморось, гиль и хмарь…» Поэт любит детище Петра, но странною любовью… Да, странною, но любовью… Вечной, высокой и понятной:
Охраняя огни берегов.
Зябнут вечные львы на канале.
Распахнулись балтийские дали,
И в снегах утонул Петергоф.
Мой нежданный единственный друг,
Я давненько по свету скитаюсь,
Но тебе я сегодня признаюсь:
Я тебя полюбил, Петербург!
Владимир Шемшученко размышляет о поэзии и поэтах – много, откровенно и часто нелицеприятно. В золотом веке и уж тем паче в веке Серебряном они слыли пророками, глашатаями истин вековых, демиургами. Нынешние поэты явно измельчали:
По привычке кусаем ближних –
Неуживчивый мы народ.
Ради мнимых успехов книжных
Затыкаем друг другу рот.
И потому «на писательском фронте без перемен…», и приговор безжалостно однозначен:
Пересуды, раздоры, суды и пирушки –
А в итоге, увы, – разложенье и тлен…
И еще: «скрипят стихи – поэзия мертва…» Но какая поэзия? Шемшученко предлагает опять парадоксальное разграничение, с долей грубоватой иронии взывая к себе и ко всем:
Зачем тебе глупая драка
За место на полосе?!
Пиши, говорю, собака!
Печататься могут все.
Напутствуя: «Не заглядывай в бездну, поэт…», сам поступает противоположным образом, ведь советовать и предупреждать не значит запрещать. И не боится задать себе сакраментальный вопрос:
Из какого я рода-племени?
Кто забросил меня сюда?
Скоро я проплыву мимо времени,
Опрокинутого в никогда…
Прямо по Хайдеггеру: человек заброшен в мир, где испытывает сильное чувство неопределённости, ужасается неизведанного, поскольку срок его пребывания здесь конечен, а по вселенским меркам и вовсе мгновение. Для преодоления экзистенциального страха поэту дан единственный способ – творить и СОтворять. Владимир Шемшученко называет себя «смиреннейший подмастерье, данник русского языка» (язык ему воистину исключительно дорог!) и тут же бравирует личной десакрализацией в космическом масштабе: «Я плыву, как вселенский мусор…»
Завершает книгу почти карнавальная, бесшабашно раздольная «Революция», написанная по канве поэмы Александра Блока «Двенадцать». Но запечатленное действо не фантасмагория и не прекращение течения истории, а грозное предостережение: ни понапрасну ни умышленно не играйте с русским огнем, иначе перспектива лишь одна – сгореть в его пламени. Русский бунт не всегда бессмысленный, но всегда беспощадный.
Позиция поэта предельно ясна:
Я жизнь люблю неистово и страстно,
Не ставя ни во что уменье жить…
На литературных просторах мало отыщется сегодня тех, кто, как Владимир Шемшученко, выходит к читателю с честным, животрепещущим, зрелым словом и готов дальше без остатка отдавать себя великому и многотрудному служению русской поэзии и России.
Александр БОЙНИКОВ, член Союза писателей России, кандидат филологических наук, г. Тверь