Светлана ЧЕРНЫШОВА
Родилась в 1972 году и жила до недавнего времени в городе Большой Камень (Приморский край).
Медик, психолог. Публиковалась в толстых журналах, коллективных сборниках и альманахах. Автор «Литературной газеты».
Живет в Севастополе.
* * *
на заброшенной даче, где с музой гостишь,
под портвейн и картошку на сале
ударована библиотечная тишь…
впрочем, это уже написали.
пахнет сыростью слёзной прогнивший матрац,
но сквозняк рано утром свежеет,
и у музы, в стекле затуманенных глаз –
кареглазых стрекоз мельтешенье.
и покуда жилье зарастает быльем,
то пыльцой укрываясь, то пылью,
я молчу о своем, ты молчишь о своем…
так о чем мы с тобой говорили?
не привить мандельштамовку к слому эпох:
мелки завязи душ одичавших.
снова муза роняет болезненный вздох,
и, присев на раздолбанный ящик,
замолчишь,
чтоб сглотнув сладковатую грусть,
ощутить, как сиротство – с блаженством:
вырождение сада, вырождение муз
и земное свое
вырожденство.
* * *
уходили в темень дома и площадь,
открывался небесный цирк,
и по лунной арене водили лошадь,
под серебряные уздцы.
пахло стружкой сосновой,
весной промозглой
и геранями на окне.
с бархатистой попоны срывались звезды.
лишь одна и досталась мне.
а желаний было намного больше...
сколько ж звезд миллионы лет
по одной роняет с попоны лошадь.
но – для каждого на земле.
Вересковое
ты еще так явственно видишь несуществующую меня,
в невозвратность мою не можешь никак поверить,
и сквозь долгую память, царапаясь и садня,
прорастает вереск
закружатся в лиловом дыму гудящие сны шмелей,
время каплет медом – душистым, тягуче-смольным,
разыщи меня… на далёкой вересковой земле
жить легко и умирать не больно…
* * *
похерив глупые приметы
и заморочки в жизни личной,
на убывающее лето
пойти, «под мальчика» постричься,
и вечером, снимая блузку,
увидеть в зазеркалье тусклом
на шее белую полоску…
она – реки иссякшей русло.
здесь раньше волны были, вольно –
ладоней-лодочек скольженье,
взмах птичьих крыльев треугольный
и света – головокруженье.
жаль… реки все – неуберёги.
и остаются только русла,
белей, чем зимние дороги
на убывающие чувства.
* * *
крымский рынок не очень-то зимний
в разноцветье, но все же к зиме,
хризантемы запахли полынью,
снегом – родиной, то есть, и мне
больно дышится, вдруг замираю
(суетливой толпы посреди),
потому что очнулась, живая,
и ворочается в груди.
прорастай же на маленькой темке
чужеземка, (чета мне, чета)
хризантема моя, хризантемка…
снежность горько
игольчатая.
* * *
покажи другое, зомбоящик,
дивное из детства покажи:
голосом Дроздова говорящие
по тропинке топают ежи.
пахнет мамин «ландыш серебристый»,
в ванной кран ревет, как водопад.
топают ежи.
их путь тернистый
освещает солнце в сорок ватт.
и пока мы плыли по течению,
вглядываясь в радужные сны,
оттрубили красные олени
в выцветшей синтетике страны.
мне жалеть о том? помилуй боже,
всё тогда (да и сейчас уже)
оказалось ложью. ложьюложью.
кроме ландыша, конечно, и ежей –
нежных, колких, с карими глазами.
в черный мертвый ящик говорю:
«Топайте ежи, я здесь, я с вами,
я вас люблю».
* * *
У старьевщика в лавке – лежалый покой,
время в ходиках чахлых зацветшей рекой
не спешит никуда, потому
не гони меня, вещий старьевщик, взашей,
расскажи о природе и сути вещей,
я, наверно, пойму.
Расскажи, как с медалями страшных годин
уживаются розы с мещанских гардин,
как стрекозы из фотобумаги
заглушают свинцовых солдатиков хор
и бряцающий браво китайский фарфор
под советским приспущенным флагом.
Видно, время случилось – пить пасмурный чай,
за столом, не вникая в беседу, молчать,
обмелелой рекой не спешить.
Изо рта у старьевщика пахнет сосной,
говорливым ручьём, дивной прелью лесной
и бальзамом для горькой души.
Я прошу – говори – пусть в потоке речей,
тонет эра вещаний, вещизма, вещей,
что хозяев своих пережили,
и становится в лавке, как в храме – светло
и пустынно. Слова, ударяясь в стекло,
дорогой осыпаются пылью.