Продолжаем дискуссию «Литературное десятилетие: взгляд изнутри», начатую в «ЛГ» (№ 5, 2020) статьёй Романа Сенчина «Под знаком сочинительства». 

Читаю литгазетовскую дискуссию о прозе последних десятилетий и думаю о трёх заклятьях, наложенных на отечественную прозу Белинским и Константином Аксаковым.

Судите сами. Инициатор дискуссии – Роман Сенчин – не то чтобы отрицает сочинительство и беллетристическую литературу, но не слишком доверяет им. Елена Сафронова реабилитирует авторскую фантазию, а Анна Жучкова – фантастические методы письма. Виссарион Белинский не одобрял сочинительство, был противником беллетристики и отрицал фантастический элемент в литературе («фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишённых, а не в литературе, и находиться в заведовании врачей, а не поэтов»). Его идейный враг Константин Аксаков хотя признавал фантастику как признак эпического сознания писателя, но ненавидел беллетристику. Критики второй половины XIX века, будь то демократы Чернышевский с Добролюбовым и Антоновичем, неистовый прагматик Писарев, эстет Дружинин или народники Михайловский со Скабичевским, в той или иной степени чурались «трёх чёрных карт прозы»: сочинительства, фантастики и беллетристики. Да и в ХХ веке к ним относились довольно неоднозначно, но по итоговому счёту скорее негативно.

Начну с самой безобидной карты – сочинительства. От ХХ века осталось убеждение, что писатель должен выстраивать творчество исключительно из собственного опыта, из пережитого, прочувствованного и увиденного, но ни в коем случае не из «игры хладного ума» и тем более не из культуры, не из «второй реальности» – дабы не впасть в грех литературщины. Если опыт писателя был кабинетным, тогда ему рекомендуется пройтись по пивным, дабы пообщаться с народом, послушать живую речь и познать жизнь.

Рискую прослыть парадоксалистом, но то, что я сейчас скажу, – для меня не парадокс, а самоочевидность. Общаться с народом писателю, конечно, надо, но не для того, чтобы познать жизнь, а для того, чтобы познать культуру. Естественно, что все наши представления и суждения о прошлом, об эпохах, бывших до нашего рождения, вынесены нами из культуры, а не из опыта. Но и наши представления и суждения о современности – преимущественно итог культуры. И чем человек проще, ближе к народу, тем выше в его миропонимании степень влияния «второй реальности» по сравнению с опытом (ведь фольклор – тоже культура, только не авторская). О невероятном, но абсолютно реальном факте атаки голых немцев-мотоциклистов нам поведал Юрий Лотман; на то он и Лотман; а собутыльник из пивной расскажет нам, как о сущем, о том, что коренится во «второй реальности», – о каких-нибудь «рептилоидах» или «марсианах». Каждый из нас не только живёт, но и пребывает в своей культурной ячейке, каждый из нас выбирает образцы для подражания из культуры. Писатель, не учитывающий этого, не сможет создать живой и убедительный образ современника. Типизация как ключевой способ работы над эпической литературой не может быть основана исключительно на безотказном дедуктивном методе (всего мира своими глазами не увидать); для того чтобы типизировать, литератору придётся прибегнуть к менее надёжному методу индукции и к совсем ненадёжному методу аналогии. То есть к сочинительству. Наблюдаемый в литературных журналах переизбыток «невыдуманного» (из пяти прозаических публикаций вымышленные персонажи – в одной) – это не есть хорошо. Сырой опыт интересен автору, но читателям он чаще всего ни к чему. Разглядывание альбомов с семейными фотографиями – занятие скучное. А чтобы «невыдуманное» вызвало читательский интерес, надо обладать талантом к остранению, к осмеянию или, напротив, к сверхсерьёзному осмыслению жизни. То есть опять-таки писателю надо быть сочинителем – Булгаковым, Довлатовым или Герценом. А вопрос веры/неверия в сочинённый писателем мир – проблема читателя.

Теперь возьмусь за карту фантастики. Это слово обычно ассоциируется с определением «научная», потому что в советской литературе видимой вершиной айсберга была «научная фантастика». Сам же айсберг фантастики во всю его величину – всё, что связано с пространствами «мистического», «религиозного», «магического», «сверхъестественного», «внематериального», «ирреального», «экзистенциального». Как литература не отделена от политики, точно так же она не отделена от «институций работы с трансцендентальным» (церковных или/и эзотерических). Очень часто литература получает контрабандную славу как раз от этих институций. Самым популярным прозаиком 90-х годов прошлого века был Виктор Пелевин, и уместно задать вопрос: его популярность – чисто литературная ли (типа популярности Чехова и Юрия Трифонова) или всё же внелитературная (типа популярности Рериха, Рона Хаббарда, Кастанеды и «Звенящих кедров России»)? И о чём говорит то, что все наши «гуру» ныне переквалифицировались в политических фельетонистов? Не о политизации ли экзистанса (или об экзистенциализации политики)? А фантастика в широком понимании несовместима с реализмом, но с типизацией она совместима вполне: типизировать персонажей возможно не только в посюсторонних декорациях, но и при помощи контакта персонажей с потусторонним. В самом деле, неужели мы ни Апулея, ни Свифта, ни Гофмана, ни Майринка не знаем?

Не без трепета перехожу к роковой карте прозы – к беллетристике. Но сначала выявлю значение этого понятия для меня (и не для меня). Судя по всему, для Романа Сенчина «беллетристика» – литература, в миры которой он не верит (посему она создана не для отображения бытия, а для развлечения). Моё толкование термина «беллетристика» конкретнее. Беллетристика – действительно занимательная по исходной цели проза, выстроенная на сюжетных ходах, восходящих к древнеримскому и византийскому роману (а изначально – к канонам народного творчества). Беллетристика – это Зряхов, Булгарин и «милорд глупый», но ведь лучшая проза Пушкина – тоже беллетристика. «Дубровский», «Капитанская дочка» и «Пиковая дама» – такая же беллетристика, как «Жан Сбогар», «Квентин Дорвард» и «Венера Илльская». В нынешнее время беллетристика вольготно и незнаменито живёт в книгах с мягким переплётом, никому не мешая, радуя читателей и тайно подпитывая своими родниками реку «боллитры». Я рад тому, что сейчас эти родники чисты: беллетристика соответствует приличному культурному уровню – современные беллетристы не путают Гегеля с Бебелем, не кормят миллионеров мидиями, и синтаксис предложений книжек в пёстрых обложках правилен. Это закономерно – беллетристика управляется читательским спросом, халтура, глупость и невежество не окупаются. Пускай эталонная беллетристка Татьяна Корсакова пишет блескучие «сказки для взрослых» и не претендует на большее, но я-то понимаю, что в её лице имею дело с осведомлённым и умным профессионалом. Наши критики о «литературе пёстрых обложек» не скажут, и мне б о ней не говорить, если б не один нюанс.

Все участники дискуссии упомянули дебютный роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза». Этот роман – и беллетристика (оттого его охотно читают), и «литература социального звучания» (поэтому он в центре внимания) в одном флаконе. Меня роман Яхиной очень огорчил, для разъяснения я приведу три цитаты из него (составляющие малую часть примеров в подобном роде).

«Тетерева здесь – жирные и глупые. Пялят на Игнатова круглые чёрные глазищи под толстыми красными дугами бровей и не улетают. Мягкие тельца взрываются чёрными фонтанами перьев, запоздало вздрагивают крыльями, роняют мелкие хохлатые бошки в траву. А с соседних деревьев уже с любопытством таращатся сородичи…» «Сентябрь встретил солнцем… Пришла мошка». «Весной сорок второго Кузнец явился, как всегда, снегом на голову. Привёл с собой баржу, плотно набитую измождёнными людьми с тёмно-оливковой кожей и породистыми выпуклыми профилями – крымские греки и татары… Басурман депортировали с южных территорий превентивно, не дожидаясь, пока край будет занят оккупантами…» А разве Перекоп не был захвачен и блокирован фашистами в сентябре 1941 года? Разве весной 1942-го Крым не был оккупирован ими? Разве крымо-татар и греков не депортировали после освобождения Крыма – в 1944 году? Разве таёжный гнус является в сентябре? Разве осторожные сибирские тетерева ведут себя как индейки в доколумбовой Америке?

Когда я вижу ошибку, я всегда задумываюсь над её причинами. Отчего Гузель Яхина ошибается? Оттого ли, что она (отчасти) беллетристка? Нет. Яхина – по своим несомненным знаниям и способностям – могла бы писать прекрасные «мистические детективы». Она тогда обрела б себе немалую читательскую аудиторию (кстати, не только татарскую) и стала бы богатой, но не знаменитой. Точнее, знаменитой, но не в «высшем литературном свете», и никто б из наших «дискутантов» её бы не помянул. Престижна «боллит­ра» – «литература социального звучания». Соображения престижа побудили Гузель Яхину высказываться о том, чего она не знает, в её ошибках виноваты не веяния беллетристики, а ложные установки «высокой литературы». А ведь «случай Гузель Яхиной» – лёгкий; это всего лишь случай способной писательницы, оказавшейся не на своём месте. Бывают гораздо более тяжёлые прецеденты, рождённые этими установками, например ситуации Анастасии Мироновой или Артемия Леонтьева…

Надо ли «высокой литературе» корить беллетристику и беллетристов, если беллетристика сумела выработать механизмы, препятствующие отрицательному отбору в своей среде, а «высокая литература» – не сумела?