Темно. Так темно, что, кажется, само утро ещё спит. Выглянула в окно – плитки двора черны и влажны – видимо, дождь прошёл.

То-то спалось нынче, как на облачке. Или где-нибудь в Саянах, чуть выше трёх тысяч метров, где уже нет ни комаров, ни прочей таёжной гнуси, а трава зелена, как на альпийских лугах. До одурения.

И воздух напоён такими лесными настоями, какие только и бывают в горах на высоте, где лес уже позади, а до заснеженных гольцов ещё добрая пара километров.

А всего-то – дождь ночью прошёл.

Омыл декабрьский спящий Санкт-Петербург, освежил всё ещё зелёные газоны. И задышал Великий город свежестью далёких лесов и не загубленных глупыми людьми дворцовых парков.

Так же, как в то давнее летнее утро, когда жив был ещё попугай – зелёный наш Кирилл Владимирович. А я всё улыбалась, погруженная в своё горе, никого вокруг не видя и не вычленяя из общей шевелящейся биомассы, потому что всё ждала и ждала одного-единственного из тысяч и тысяч. А вдруг!..

А вдруг распахнётся дверь, и войдёт сын – красивый, загорелый, сверкающий, то ли от того, что любил море, как мало кто, то ли от счастья, которое всегда в нём огоньком светилось...

Я всё ждала, что он войдёт и окликнет меня:

– Здравствуй, ма! Вот я и дома…

И годы шли, и дни, и месяцы.

Однажды, правда, кто-то позвонил. Было около часу ночи. И сказал голосом сына:

– Здравствуй, ма!

Я трубку сжала, слова сказать не могу, в голос вслушиваюсь... Ни жива ни мертва.

А он говорит:

– Ма, ты что, ма? Это же я, ма!

Словно из омута рыбиной раненной, от дна ямы ледяной ногами неживыми оттолкнувшись, вынырнула.

– Ошиблись, – говорю голосом, каким никогда ни с кем не говорила прежде.

Замороженным, ледяным, отталкивающим – медленным мёртвым голосом – солнечному, весёлому, неповторимому: «Здравствуй, ма! Это я!» – говорю, как гвозди в гроб заколачиваю:

– Вы ошиблись...

И, себя не слыша, знаешь, так провода гудят – где-то высоко, и прислушаться надо, чтобы гул этот услышать, – медленно произношу:

– Успокойтесь. Наберите правильно номер...

А у самой губы как бы занемели, не движутся, и каждое слово моё – не моё:

– Всё у вас будет хорошо. Не волнуйтесь и не спешите только...

– Ма, ты что?!

Родной неповторимый голос! Неповторимый....

Больше я не могла.

– Вы ошиблись, – повторила я. – Моего сына убили.

И положила трубку.

И ушла в самую дальнюю комнату, туда, где телефонный звонок не слышен. Села на диван и стала ждать.

– Джюниор, Джюниор! – позвала, перевернувшись вниз головой на ветке, зелёная птица по имени Кирилл Владимирович, посмотрела на меня небесно-голубыми глазами, отороченными оранжевыми ресницами.

– Нет, Кирилл Владимирович. Просто ошиблись номером.

Он всё ещё вопросительно смотрел на меня.

– Ошиблись, – повторила я.