Три отрывка из повести «1943. Сталинград»
Главным было то утро, что наступило вслед за 22 июня 1940 года, ох же и славным, солнечным было оно, когда по улицам, исполненным обаяния этой чертовки-миледи, шутя окрутившей легендарного нахала-гасконца, несмотря на уловки трёх мушкетёров, вдруг полетели чёрные генеральские легковушки... и покатили пикапы с открытыми кузовами, в которых хохочущие офицеры ловили фуражки, взлетающие от порывов встречного ветра, и заскрипели повозки со всхрапывающими лошадьми, и, наконец, пошли строем солдаты: солдаты распевали залихватские песни, складно кричали что-то о девках и шнапсе и время от времени воздавали хвалу победителю-фюреру.
Да и как могло быть иначе, если вот только что, вот прямо вчера представители Франции подписали текст перемирия с такими условиями, с такими... Ах, эти условия!
– Даёшь мир? – возникал солдат-заводила.
– И капитуляцию Франции! – подхватывали и палили в воздух соратники.
– А полное разоружение армии?
– Кремац потаскушке! – орали солдаты, прибегая куда как к более сочной вокабуле.
– Но к кому же отходит Париж? – хитрил заводила.
– А к Германии, – возбуждались солдаты, – причём со всеми его парижанками!
И палили, палили, палили, в промежутках слаженным хором выкрикивая:
– Хайль Гитлер!.. Хайль Гитлер!.. Зиг хайль!
…Мастер радиоперехвата, потомственный юнкер-пруссак, капитан абвера Зигфрид Z. отошёл от окна. Ну а как славной здравице было не рваться из натруженных глоток, когда вышло всё в точности так, как обещал златоуст-австрияк? Ведь всего-то 22 года назад, если кто помнит, то всё в том же вагончике и всё в том же Компьенском лесу маршал Франции Фош с лёгкой улыбкой продиктовал господину Эрцбергеру позорные условия мира, а этот деятель пятой колоны подписал их без звука, то теперь-то, теперь… Да уж, можно гордиться! И тем, что голова Эрцбергера покинула шею, как и тем, что мы взяли Париж!
…«Правда ли, что благая цель освящает даже войну?» – спросили у Заратустры.
Хороший вопрос, если дать чёткое определение «цели» и «благости»! Вот за каких-то четыре недели мы взяли Варшаву – это разве не цель, освятившая эту войну?
Нет! Цель – открыть ворота в просторы России! Такая цель освящает даже и подкуп: разве кое-кто из спесивого польского руководства, сбежав из столицы и лишив армию управления, не сдал нам свою Польшу, впоследствии дербалызнув по заграницам и уйдя в мир иной не в обстановке угнетающей бедности? И кто же им выплатил тридцать сребреников? Не будем указывать пальцем, но заметим: точно не мы!
…Однако же фюрер!..
М-да! Так не наказать ли вкупе и чопорно-изворотливую, всегда себе на умишке, однако лишённую подлинной мудрости Англию? Данцигский коридор – ну не абсурд? Разве способна узкая полоска земли пропустить на Советы огромную армию? Эх, Англия, Англия! Избавить её от жирных колоний – вот то самое «благо», что освятит нашу цель!
…Однако же фюрер!..
«Когда мы говорим о завоевании в Европе новых земель, мы имеем в виду только Россию и окраинные государства, которые ей подчинены!»
Только и только Россию!
– Хайль Гитлер, хайль Гитлер! – вопят возбуждённо солдаты.
Когда где-то в просвещённой Европе раздался грохот и гул, как если бы в глубине Тартара завозилось, обрушивая подземные своды и выбираясь наружу, огромное чудище, возможно, из тех сторуких и пятидесятиголовых, о которых писали великие древние, когда это чудовище с душой, ненасытной в кровопускании подобно гекатонхейеру Гиесу, поражая ужасами налётной громовой канонады, взвоем могучих моторов и слитным лаем множества голосов, шутя разорвало оковы границ во все стороны света, когда с устрашающей скоростью поползло оно по русским просторам, как щёткой сметая города и деревни, людей и всякую живность на своём уже более чем тысячекилометровом пути, когда оно, устрашая врагов одним своим видом, налезло уже на саму Москву, Москву-нашу-матушку, встав на дыбы и распахнув драконьи пасти свои, брызжущие залпами пушек, рычащие, – село окончательно ещё не проснулось.
И оттого оно не проснулось, что, хотя и хотелось Москве-нашей-матушке – ой, как ей-то хотелось дойтить до села когда-то давно, ой, как хотелось откушать-то наших грибков, голубики, да рыбки из чистой, первозданной речушки! – ан лес-то и встал на её долгом пути, лес малорубленный и густой, почти непролазный, – вот отчего не дошла Москва до села и разлеглась, отдыхаючи, словно утомлённая капризная барынька!
Раскинулась-разлеглась, не добравшись до села всего-то вёрст сто или двести – уж это как посчитать: по прямой аль по дорогам-то?
Но то было давно, ещё до Романовых, а сейчас-то как, каково?
А так, что, хотя о нашествии чудища радиоточка в сельском правлении сообщила ещё 22 июня 41-го года, тогда как к началу нашей истории уже подбирался декабрь, но вспомните, люди: тогда ведь не было ни сотовой, ни электронной, ни прочих средств связи, да что говорить: телевизора и того тогда – слава Те, Гос-споди! – не было, а была лишь телефонная связь-то, да радиосвязь, и обе они – с проводами!
А та радиосвязь, которая без проводов, то и тут: какой же была-то она?
На пьезокристаллах да особых радиолампах!
И была эта беспроводная связь громоздка и ненадёжна, и наладка её требовала терпеливого обучения и особой сноровки – что для нас, что для немцев; вот отчего село очнулось от привычного сна лишь тогда, когда вдруг налетел бешеный ветер. И завыл ветер, завыл и помчался, обдирая бока и проталкиваясь между деревьями, и застонали, изливаясь смоляными слезами, сосны и ели, ошеломлённые как силой той внезапной и неиссякаемой ярости, с какой он на них налетел, так и тем, что не получилось им восстать перед остервенелым налётом неодолимой стеной, восстать и отбросить.
И появилась у леса особая, отцовская боль, поскольку совсем не готовым оказалось село к такому налёту, совсем не готовым, отчего с ужасом и почудилось лесу, что злющая эта пурга, вырвавшись на просторы, кружась вихрями, припадая к мёрзлой земле и вновь взвиваясь под небо, посрывает крыши и с хат, и со школы, и с железной крыши бывшей дворянской усадьбы, в которой заседало правление, а по выходным бывали лекции, песни и танцы, а бывало, что и давали кино, – и, проникнув внутрь хат, выстудит, выдует жизнь.
Тогда-то и вспыхнули одна за другой две избы – две!
И из первой горохом посыпались мужики в белых подштанниках с автоматами наперевес, и, увязая в снегу, навалившем за ночь сугробы, – всего-то лишь за ночь! – помчались, только пятки сверкали, к центральной усадьбе.
Две избы вспыхнули, две – одна за другой, и из первой посыпались горохом «подштанники», затопотали к центральной усадьбе, тут-то и насторожилось село.
Кто в подвале закрылся, покряхтывая да икая от ужаса, кто, заперев двери и накинув на калитки гремучие цепи, смотался к соседям, благо в дружной компании страх не живёт, кто затворил ставнями окна и попрятался по сеновалам со всей детворой, а кто, продышав кружок на замёрзшем стекле, прилип носом к окну – будто сам чёрт им и не брат!
Однако нашлись и такие – на вид простаки, да в душе хитряки, кто рванул в лес холодющий с мешком за спиной – и не столько за тем, чтобы подалее от греха, сколь для того, чтобы издали, из кустов, проглядеть что там да как, да, быть может, и что-нибудь накумекать. Такие-то и проследили, как те, что в одном нижнем бельё (срам, да и только!) табуном промчались к бывшей усадьбе, огороженной круговым и высоким деревянным забором (а вы где-либо видали такие заборы? ну и помалкивайте!), как, отшвырнув часового, забарабанили кулаками в ворота (срам, срам, часовому-то!), и как часовой – лёжа и снизу – навёл на них автомат и, заорав: «Хальт!», пустил в воздух короткую очередь.
Однако это из первой избы повысыпало целое войско «подштанников», а из второй – ни одного! Но ведь и над второй избой взвилось пламя до неба! Так отчего же тогда не побежали оттуда? Не означало ли это, что там пошла суета? Что там заметались, что-то спасая и что-то пряча, ругаясь и, возможно, стукаясь лбами в попытках загасить пожар изнутри?
Вот тогда она и решила: «Сокол, вы меня слышите? Из строя выведен пункт радиоперехвата противника! Сокол, Сокол, задание выполнено!»
Конечно, никакой рации у неё не было, и Зоя это про себя прошептала, чтобы взбодриться; для верности она постояла на месте, надеясь ещё что-то увидеть, но ничего не менялось: в ворота усадьбы один за другим забегáли «подштанники», часовой, вскочив на ноги, крутился на месте, наставляя автомат то туда, то сюда, – вот тут-то оглушительный взрыв безжалостно и ударил её в уши.
«Сработало, Сокол! Уж этот взрыв услышать ты должен!» – пронеслось у неё в голове, а над «поленницей», только вчера выросшей на берегу прудика, метрах в ста от усадьбы, взлетел в небо автофургон, крытый брезентом. Взлетел, взлетел вверх колёсами, как и было задумано, и что-то посыпалось из-под брезента, и какая-то банка летела-летела и – до неё долетела! Она подняла: да это же банка американского кофе!
«Так вот кто нас призывает в союзники!» – пришло в голову ей. – Ну, ладно, когда-нибудь мы вам это припомним! А сейчас – точка! Вернее, восклицательный знак!»
И она, пригибаясь и бросая своё ладное юное тело то вправо, то влево – как в разведшколе учили, – лисицей пробежала до леса и ринулась в его спасительную густую чащобу.
…
P.s. Селяне, друзья, не пора ли проснуться?