Дедушкой Хо звали Хотиненко уже лет в 40: родившись в 52-м, попал он в зазор меж генерацией бэбибумеров (Михалков, Соловьёв, Абдрашитов) и порослью 90-х (Балабанов, Тодоровский, Пичул). Прибился к молодым на правах старшего.

Как положено медиатору культурных веяний, пережил все ереси и заблуждения 90-х, но в лёгкой форме: всё же был за ним консервативный лубок «Зеркало для героя», жемчужина здравого смысла в нигилистической волне. Топил за толерантность («Мусульманин»), толстовство («Макаров»), самоедство («Рой»), рисовал образ вечного поезда, в котором все перепортили друг другу жизнь, что не мешает разбиться по двое и спариваться в отдельных клетушках («СВ. Спальный вагон»). Смотреть это сегодня решительно невозможно, за исключением «Зеркала...», где расплодившимся новым Столыпиным предложена телепортация в сталинский 49-й и борьба за права личности с собственной роднёй. Роман члена редколлегии «Нашего современника» Святослава Рыбаса, как всегда при свободе, был категорическим непроходняком, но мудрый Хо привлёк к сценарию золотое перо либертарианства Надежду Кожушаную, а повесть «Рой» из того же «НС» адаптировал для экрана Валерий Залотуха. Союз почвенников с прогрессистами дал невиданный гибрид, сделав «Зеркало...» иконой митькизма. Из их насупленно-бородатой среды то и дело неслось: «Инженер? Горняк?» – или: «Слово предоставляется забойщику шахты «Пьяная» товарищу Бухареву!» – при этом положено было сокрушённо качать головой в знак невозможности превзойти совершенство.

Хотиненко мирил крайности, импонируя одним – очками, другим – бородой, одним – картавиной, другим – статью и ученичеством у Михалкова. Отлично смотрелся в портупее под погон и в кожаной фуражке со звездой, сближая антагонистов единой общероссийской хтонью: молниями, барабашками, шорохами-скрипами и особой свердловской метафизикой (именно свердловской, а не ебуржской: «Макаров» целиком снят в городке чекистов, заповеднике уральского конструктивизма, а «Патриотическая комедия» – на краю городского пруда в месте будущего Ельцин-центра). Эта нота загадочной дурнины сохранила ранние фильмы Хотиненко в киноистории, как и весь период – в российской. Появившийся ещё в дебюте «Один и без оружия» дирижабль – обтекаемое нечто – будто предвосхитил участие в его фильмах «Наутилуса Помпилиуса». В «СВ» Бутусов сидел в купе с маузером и просил оставить его в покое.

Хо оставил. На рубеже веков карнавал интеллигентских фобий, проклятий, суеты под окнами Овертона в Париж и Нью-Йорк надоел ему, как и всей стране. Дед переложил руль, превратив извечную для читающего сословия войну гражданскую обратно в империалистическую. Экранизировал задорную прозу офицера атомного флота Покровского, не достигшего славы Довлатова лишь из-за чуждого среде серьёзного отношения к флагу («72 метра»). Устами героя покрыл в микрофон маячащую на горизонте эскадру, как его, партнёров. Сошёлся с хроникёром белого дела Леонидом Юзефовичем («Гибель империи»). Затронул самые глубинные раны национального сознания: «Курск», август 14-го, Достоевского, Ленина. Последнего мог сыграть и сам: ленинской теплоты, рыжины, картавости у него на десятерых, лоб покатый, а что рост 180 – так кино и не с таким справлялось.

Хтонь осталась, но уравновешенная гражданским и христианским куражом. Песня «Гудбай, Америка» звучала у него в «Зеркале...» на пике обжималок с мировым гегемоном – сегодня же, при торжестве национального интереса, твёрдый стоицизм государственных людей и носителя христианского императива Достоевского выглядит рецептом от хворей и северного нытья. Носитель интеллигентских мнительностей Сергей Маковецкий («Макаров», «Патриотическая комедия») у него нашёл себя сначала на дне («72 метра»), а после в военной контрразведке («Гибель империи»), не переставая пожёвывать мягкими губами. С позиций новой оптики стало возможно оценить и большевизм – без истероидных проклятий («Меморандум Парвуса» превратился в «Демона революции» лишь волею продюсера Роднянского, позволившего, правда, Хотиненко выпустить более лояльную к историческому детерминизму режиссёрскую версию), но и с холодным отторжением людоедского радикализма («Бесы» перекликались с ранней «В стреляющей глуши»).

Земляк и сотрапезник Хотиненко Алексей Балабанов любил повторять притчу, как все нации дьяволу душу продали, а русский так отдал. «Я даром отдал – даром же и назад возьму», – отвечал на это русский.

Так и вышло.