Ася Умарова
Родилась в 1985 году в городе Городовиковске Калмыцкой АССР. Окончила Чеченский государственный университет и Кавказский институт СМИ. Член Союза писателей России. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Юность», «Звезда», «Нева» и др. Лауреат и дипломант нескольких литературных конкурсов. Живёт в Чеченской Республике.
Папа распахнул дверь. И мы с ним увидели худого мужчину в военной одежде, выпрыгивающего с нашего чердака. Это происходило под навесом. Папа бросился за ним. Незнакомец, словно Человек-паук, вскарабкался по трёхметровой кирпичной стене. Я подумала: «А что будет с папой?» Ведь ему за сорок лет, и он не настолько гибкий и шустрый, чтобы залезть на высокую стену без лестницы. А папа мигом за ним по той же стене, жадно впиваясь руками и ногами в кирпичи, пополз вверх. Словно у него был невидимый клей. Прозвучало лёгкое приземление от стука ботинок военного. И отец тоже прыгнул по ту сторону стенки, и послышалось громкое падение.
Я выдернула стальной шампур в виде буквы «г», и железная дверь зелёных ворот со скрипом распахнулась. Я смотрела в глубь туманной улицы. Светало. Поспешно ускользала фигура незнакомца. И папа упрямо бежал за ним. Он не хотел сдаваться. Ведь папа по бегу чемпион Северного Кавказа и никогда не отдавал первые места. «Как я мог проиграть? Ведь на меня столько людей смотрело!» – объяснял он. Я понимала, что он будет до последнего бороться. Папа не тренировался пять лет, из-за войны забросил. И даже если бы снова начал, то его время как спортсмена уже давно ушло. Я стояла в огромной красной олимпийке отца с надписью «СССР». Папа восхищался советскими спортсменами. А недавно он сжёг толстую кипу дипломов и грамот, полученных на соревнованиях. Вернее, он их брал по одной и растапливал огонь в печи на кухне. Папа машинально хватал на ощупь грамоту и подносил к зажжённой спичке. Затем, когда бумага загоралась, бегло читал описание и резко задувал:
– Да это же за победу в... Я же без подготовки тогда вышел! Меня же папа отправил пасти коров прямо перед...
И он брал вместо этой, значимой, грамоту, скажем так, ниже по рангу – за победу в районных соревнованиях или республиканских. В этой реальности эти все бумаги абсолютно ничего не значили. Ты не спортсмен, не актёр, не кондитер, не электрик… ты, как все, просто выживающий человек. И теперь дипломы в воображаемом мире задымились снова, и я на нашей улице, дым перевоплотился в туман, и я всё ещё жду возвращения папы. Я вспомнила сцену из фильма «Ностальгия» Тарковского, мальчика в таком огромном пиджаке, окружённого туманом, как я сейчас. Словно ребёнок, неожиданно повзрослевший, не ощущал этого или не замечал. Мальчик умел только красиво смотреть вдаль. И слышала я не отдалённый лай собак, а звуки разрывающихся бомб и низко пролетающих самолётов. И поняла, что умею только вот так красиво смотреть вдаль, окружённая туманом, в красной огромной олимпийке отца с надписью «СССР». И больше ничего. Я стояла босиком, так как не успела обуться. Холод пронизывал ноги.
Папа боялся тумана. Когда он жил с родителями в Казахстане, то каждое лето присматривал за утками, гусями и курами одной казахской семьи, и за такую работу они платили яблоками сорта джонатан. Но однажды папа с птицами попал в густой туман. Ему было восемь лет, и он, растерянный, рассекал клубы беспросветного дыма, окликал и звал их. Папа вернулся расстроенный с оставшимися двумя утками и четырьмя курами. Его отругали родители за то, что им пришлось заплатить за потерянную птицу. С тех пор папа не выносил, когда кто-то в селе поджигал мусор и клубы дыма заполоняли пространство. Он бежал с ведром воды и поспешно тушил. Он начинал задыхаться, так как эти клубы дыма возвращали его в тот самый день, когда подвёл всех.
Как только две фигуры скрылись в тумане, я вдруг возненавидела себя. Представила, что этот военный может повернуться и стрельнуть в папу или кинуть на бегу гранату. Ну кто же меня просил выбегать из комнаты и будить папу из-за этих дурацких шагов на крыше, которые мне послышались? Так устала ложиться в постель в одежде и ставить обувь рядом с кроватью, чтобы в любой момент побежать. Я что, какой-то солдат, что ли? В некоторой степени папино призвание передалось и мне, только вот я не в восторге. И обувь надо покупать удобную, чтобы без застёжек и шнурков там всяких. И главное, чтобы ничего не цеплялось. Моя подруга Селима как-то поинтересовалась:
– А сейчас не стыдно носить весеннюю обувь… в конце февраля? Люди не будут смеяться с меня?
До сих пор не могу забыть, как удивилась, потому что за этими бомбами, взрывами, подвалами… даже не замечала, что наступили осень, зима, лето. Я могла только напялить шлёпанцы или галоши. А тут – «не стыдно ли весеннюю обувь в конце зимы?». «Я просто подумала. Наверное, люди будут смеяться с меня», – добавила она ещё тогда. Смеяться? Делать им нечего?!
Я так мечтала лечь спать в ночнушке, ну в такой из тонкой лёгкой ткани пастельных оттенков, и поверх глаз атласную маску для сна. Видела в нескольких фильмах. От взрослой жизни я бы предпочла эту маску розовую для сна, и всё. Больше ничего не надо. Я бы стояла рядом с этим актёром из «Ностальгии» только вот в этой повязке, и чтобы меня никто не тревожил. И наконец избавилась бы раз и навсегда от ощущения готовности ринуться в «спасательный» путь, когда бомбят. Как же я не люблю суету. Ну походил бы человек на нашей крыше и ушёл. Жалко, что ли? Как можно быть настолько глупой? Пора повзрослеть. Мы с папой нарвали до войны листьев ореха и набросали внутри крыши. Кто-то сказал, что это поможет, чтобы не поселились мыши или крысы. Папа такой всегда наивный и всему верит. Кто же знал, что бывают и другие живности? Если его убьют, то никогда себе этого не прощу.
...Удивительно, но впервые в жизни захотелось, чтобы в этом «соревновании» он проиграл. Ведь зрителей-то всё равно мало… я и этот незнакомец.
Вспомнила, как мы с папой, мамой ходили на посиделки к тёте Малиде до войны. Она открывала к чаю коробку шоколадных конфет.
– Это «пьяная вЫшня», – именно так произносила тётя Малида.
Такие коробки дарили ухажёры и поклонники. Неожиданно папа исчез. Я спросила несколько раз тогда у тёти и у мамы: «Где папа?» Тётя Малида сказала дразнящим голосом:
– Мы прогнали твоего папу.
Она ещё громко засмеялась после сказанного, так, что сверкнули золотые вставные клыки. Конечно же, она шутила. Но я почему-то поверила. Я выбежала на улицу. Темнело. Папа в тумане рассекал улицу поспешным шагом. Я так же, как и сейчас, выбежала босиком. Холодные камни, словно льдинки, кололи пятки. Развевался папин бежевый тренч до колен. Его длинные чёрные волосы тоже развевались. Мне стало его очень жалко тогда, и я возненавидела тётю:
– Папа, папа… не могу тебя догнать! – но меня никто не слышал. Когда глаза наполнились слезами, его силуэт скрылся. С тех пор я не понимаю этих странных шуток тёти Малиды.
И тут появляется из тумана отец, откашливаясь и задыхаясь, в чёрном свитере с зелёными кавычками, который сшила тётя Малида на специальной машинке из тонкого трикотажа. Хоть одно доброе дело она сделала. Он остановился, уперев ладони в колени, и тяжело задышал. Несколько раз откашлялся. Я подбежала и попыталась обнять.
– Где лампа?! – закричал папа и ринулся на кухню. Он не замечал ничего. Всё, что он понимал, – это проигрыш.
Послышалось, как попадали кружки, блюдца и ложки с вилками. Он зажёг фитиль керосиновой лампы, а сверху пристроил плафон, и свет озарил навес. С лампой он направился в сарай, и там тоже обвалились лопаты, грабли, вёдра, тяпки.
– Где лестница?! – закричал он.
Папа вытянул из темноты одной рукой деревянную лестницу. Приставил к чердаку.
– Не надо! Что ты делаешь? – Мама только проснулась и пыталась застегнуть кардиган. – А вдруг граната или лимонка! Опасно же!
– А я хочу эту лестницу!
Папа был вне себя от злости и ярости, ведь он никогда не проигрывал. Я была уверена, что он не чувствовал на тот момент никакого страха. Но он будто обрадовался этому «опасно»! Да он готов был взорваться на этой крыше, чтобы забыть, как его только что обогнали. Как принять тот факт, что ты уже не самый быстрый?
– Поднимусь по этой лестнице! – мотал головой папа, будто бы спорил сейчас уже с воображаемым человеком. Хотя мы уже давно с мамой молчали, и никто не собирался его останавливать.
Папа расхаживал внутри крыши долго, и было слышно, как он швырял в разные стороны эти ореховые листья.
– Вы не сможете остановить меня! Никто не сможет остановить меня!
Мы с мамой ждали его внизу, и зубы стучали от холода. Папа вдруг выкинул из чердака охапку искусственных красных роз. У мамы был уговор с папой перед свадьбой, чтобы в вазе всегда стояли свежие цветы как свидетельство его любви. Но с началом войны он нарушил обещание. А когда достал через знакомых эти искусственные розы и поставил в глиняную коричневую вазу, то мама заявила, что искусственные цветы – это смерть. И лучше пусть вообще их не будет, чем такие.
Но он больше ничего не нашёл. Папа ещё долго там стоял. Он пытался отдышаться. А может, хотел, чтобы мы зашли в дом и оставили его в покое. И вскоре спустился к нам, но, прежде чем вернуться, задул лампу, чтобы нас не видеть, чтобы не показывать своего лица. Я заснула в эту ночь в обуви и долго плакала то ли от жалости к папе, что проиграл, то ли от дискомфорта… так неудобно спать в обуви.
На следующий день родственники окружили папу на кухне. Мы даже открыли трёхлитровую банку компота из абрикоса со шпанкой, который хранили на Новый год. Мама рассказывала, как она умоляла его не лезть на крышу, что он сильно рисковал. А папа радостно громко перебивал маму:
– А я сразу поднялся на чердак! Вжу-у-ух! – повторял счастливый папа, махая руками и изображая ладонью самолёт, который взвивается вверх. Вот так вот беспрепятственно. Махал головой: – А я сразу побежал! Вжу-у-ух!