Белая пустота со щитами служила и площадью в Севилье, и комнатой в доме доктора Бартоло (Евгений Ставинский из «Новой оперы»), и другими местами обитания и пребывания героев оперы Россини. А через дверные прорези взад-вперёд бегали весь спектакль исполнители ролей. Поближе к рампе периодически появлялся простецкий белый же стол, наподобие тех, какими забит магазин «Икеа». На том столе прыгали, ползали и лежали певцы, его же кололи реквизиторским мечом. И на него режиссёр от избытка фантазии и профессионализма уложил на живот поющую Розину (Ольга Пудова), заставив её ещё и дрыгать ногами, благо, она из положения лёжа быстро приняла удобное.

Оркестровую яму по периметру тоже частично накрыли настилами и обнесли металлическими ограждениями, которые обычно используют при вытекании на асфальт воды из прорвавшихся труб. По настилам вокруг ямы носились певцы, рискуя свалиться на зрителей первого ряда. Это, по замыслу режиссёра, называется приближением действия к публике. Но ещё бóльшим «приближением» стали гигантские – метра 3–4 высотой – «живые» куклы, изображавшие дам и господ – кто в пенсне, кто с «бабочкой», кто с ридикюлем и собачками под мышкой. Тут приближённость действия к публике достигла апогея: зрители включили свои айфоны и стали в массовом ажиотаже фотографировать кукол.

Но это ещё не все новаторские приёмы Маратры. Его know how как художника-постановщика выразилось в том, что герои оперы были одеты в костюмы разных эпох – тут вам и «моцартовские» парики, и карнавальные рыцарские латы Графа Альмавивы (Илья Селиванов), Фигаро (Виктор Коротич) в клетчатом наряде а-ля Остап Бендер из известного фильма, Берта (Елена Соммер) в «двойке», с боем купленной в Гостином Дворе в 1970-е годы, и Розина в платьях 1930–1950 годов. Её, как главную героиню дня, в одной из сцен нарядили ещё в платье Мальвины, а в качестве аксессуара вручили электрофен для волос.

А чтобы зрители развлеклись ещё больше, на сцену выкатили громадного овчаро-дога, сопровождавшего оперного офицера (Антон Заяц). И этот чёрный, как ночь, игрушечный пёс Баскервилей вызвал не меньшую бурю восторга, чем куклы, особенно своими устрашающими размерами, свирепой мордой и умением виртуозно не падать с колёс.

При таком ярком шоу история «Севильского цирюльника» потихоньку ушла на дальний план. На сцене игрались вроде как забавные любовные «штучки», которые могли произойти где угодно и когда угодно. Непонятно только было, при чём здесь музыка Россини и имена его героев, и казалось странным, что спектакль называется «Севильский цирюльник», а не, скажем, «Веселье в прорезях дверей?». А о чистоте жанра комической оперы, каковой является «Севильский…», и в умении воплотить которую на сцене и заключается режиссёрское искусство, речь постановщика, видимо, даже не заходила.