«...Жизнь моя – самый сложный роман ...», – как-то проговорился Фет. Можно уточнить: дамский роман или какая-нибудь индийская мелодрама.

Русский помещик Афанасий Шеншин увозит из маленького немецкого городка беременную женщину, венчается с ней, дает родившемуся 23 ноября/ 5 декабря 1820 г. ребенку свою фамилию и дворянские привилегии, но через четырнадцать лет подлог обнаруживается, Орловская духовная консистория констатирует, что «означенного Афанасия сыном господина ротмистра Шеншина признать неможно», ребенок остаётся вовсе без фамилии, и только после дополнительных хлопот появляется свидетельство: «Упомянутый Афанасий имеет происхождение от родителей его амт-асессора Иоганна-Петра-Карла-Вильгельма Фёт и его бывшей жены Шарлотты Фёт».

Потом почти тридцать лет Афанасий Фет пытается вернуть утраченное: тянет армейскую лямку, теряет любимую женщину, разочаровывается в жизни, потом удачно женится, богатеет – но только  в 1873 г. – через сорок лет! - по императорскому указу ему возвращают утраченную, но честно говоря, не принадлежащую ему фамилию Шеншин.

«Как Фет, Вы имели имя; как Шеншин, Вы имеете только фамилию», – съязвил его друг-враг И. Тургенев («Врагу моему Фету» – инскрипт на одной из подаренных им книжек).

Имя он заработал не за родственные связи, а по праву таланта. В 1840 г. (в один год с Лермонтовым) двадцатилетний студент Московского университета выпускает первую, во многом ученическую, книгу «Лирический пантеон». Но следующие два сборника с одинаковым стандартным заглавием «Стихотворения» (1850, 1856) принесли Фету негромкую славу. Его стихами восхищаются Некрасов, Аполлон Григорьев, вторые «Стихотворения» редактирует Тургенев. «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов», – удивляется Л. Толстой.

Однако Фету не повезло не только с происхождением, но и со временем. Его талант расцветает в непоэтическую эпоху. Его лирику приветствуют главным образом ровесники, люди сороковых годов, ещё помнящие пушкинский золотой век, когда стихи «соскальзывали с кончика пера» и казалось в рифму многим говорить было проще, чем обычной прозой.

Новым людям занятия поэзией – хоть писание стихов, хоть их чтение –казались смешными, если не постыдными. «Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает, – продолжал между тем Базаров. – Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время!»

Когда Фет издал итоговое собрание «Стихотворений» (1863) шестидесятники вдоволь поиздевались над поэтом – и в пародиях, и в статьях. Д. Минаев переписывает одно из фетовских стихотворений задом наперед, отчего оно якобы оказывается столь же бессмысленным. Писарев предсказывает: «Со временем продадут его <собрание Фета> пудами для оклеивания комнат под обои и для завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы». Чернышевский объясняет сыновьям: «Все стихи <Фета> такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если б выучилась писать стихи…»

Фет не оставался в долгу. «Людям не нужна моя литература, а мне не нужны дураки» (Н. Н. Страхову, ноябрь 1877).

Издание последнего сборника «Вечерние огни» он предпринимает только через двадцать лет и четыре небольших выпуска выходят почти десятилетие (1883 – 1891). Кстати, язва Писарев в чем-то оказался прав: до конца жизни Фета, за тридцать лет, 2 400 экземпляров собрания 1863 г. так и не были распроданы, то есть не расходилось и 80 экземпляров в год.

Потом, уже после смерти поэта, его переоткрывают символисты. Затем, в ранние советские десятилетия он опять становится примером крепостника и эстета. Взахлеб читающий его стихи К. Чуковский (замечательная запись есть в его дневнике) профессионально занимается не Фетом, а Некрасовым.

Лишь когда старые битвы совсем отшумели, тихий Владимир Соколов объединит бывших антиподов в одной строфе: «Вдали от всех парнасов, / От мелочных сует / Со мной опять Некрасов / И Афанасий Фет // Они со мной ночуют / В моем селе глухом. / Они меня врачуют / Классическим стихом» (1960).

Классический стих – это верно, но не забудем и о лирической дерзости.

«Чистое искусство» было для Фета не жупелом, а программой. Всю жизнь он с вызовом противопоставлял поэзию как царство красоты – низкой обыденности, включая политические и общественные вопросы.

«Конечно, никто не предположит, чтобы в отличие от всех людей мы одни не чувствовали, с одной стороны, неизбежной тягости будничной жизни, а с другой, тех периодических веяний нелепостей, которые действительно способны исполнить всякого практического деятели гражданской скорбью. Но эта скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лёд, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии» (Предисловие к «Вечерним огням»).

Но он может и совсем заострить тему, довести тезис до гротеска: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик» («О стихотворениях Тютчева»).

Из старых классических деталей Фет выстроил в высшей степени оригинальный мир-дом.

Мир Фета – это дворянская усадьба (дом плюс сад), «Эдема сколок сокращенный», как сказал один старый поэт, где на полках стоят любимые книги, в гостиной раскрыта крышка рояля, неподалеку спит любимая женщина, а за окном то шумит весенний дождь, то падают листья, то бушует вьюга.

В этот привычный круговорот вечно прекрасного мира вписываются в высшей степени прихотливые, зыбкие, непонятные и ему самому чувства лирического субъекта (о лирическом герое в творчестве Фета говорить трудно: в нём нет ни биографических подробностей, ни психологического развития – двух краеугольных камней в создании образа лирического героя).

Марина Цветаева придумала такую типологию: есть поэты с историей и поэты без истории. Фет в цветаевском смысле – образцовый поэт без истории. «Ты человек во сто раз более цельный, чем я. Ни про кого нельзя сказать, что можно сказать про тебя: сразу ты был отлит в известную форму, никто тебя не чеканил и никакие веяния времени не были в силах покачнуть тебя! Если ты пессимист, то вовсе не по милости Шопенгауэра; ты в студенческие годы был почти таким же» – как-то написал ему – уже в конце жизни - Я. П. Полонский.

За полвека поэтического творчества Фет, конечно, менялся, но почти незаметно.

В «Вечерних огнях» опубликовано его «шопенгауэровское» стихотворение «Среди звезд» (1876).

Пусть мчитесь вы, как я покорны мигу,

Рабы, как я, мне прирожденных числ,

Но лишь взгляну на огненную книгу,

Не численный я в ней читаю смысл.

В венцах, лучах, алмазах, как калифы,

Излишние средь жалких нужд земных,

Незыблемой мечты иероглифы,

Вы говорите: «вечность — мы, ты — миг.

Нам нет числа. Напрасно мыслью жадной

Ты думы вечной догоняешь тень;

Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный

К тебе просился беззакатный день.

Вот почему, когда дышать так трудно,

Тебе отрадно так поднять чело

С лица земли, где все темно и скудно,

К нам, в нашу глубь, где пышно и светло».

Оно вызвало восхищенно-ироническую реакцию Толстого. «Стихотворение это не только достойно вас, но оно особенно и особенно хорошо, с тем самым философски поэтическим характером, которого я ждал от вас. Прекрасно, что это говорят звёзды. И особенно хороша последняя строфа.

         Хорошо тоже, что заметила жена, что на том же листке, на котором написано это стихотворение, излиты чувства скорби о том, что керосин стал стоить 12 к.

         Это побочный, но верный признак поэта» (6 или 7 декабря 1876).

         Через двадцать лет Толстой (со ссылкой на жену) фиксирует тот же парадокс, несоответствие формы и сути: толстый офицер пишет с лирической дерзостью, философствующий поэт не забывает о практицизме.

Однако профессиональный юрист и тонкий критик К. Арсеньев не без иронии сравнил этот текст со стихотворением тридцатитрехлетней давности (1843).

Я долго стоял неподвижно,

В далекие звёзды вглядясь,-

Меж теми звездами и мною

Какая-то связь родилась.

Я думал... не помню, что думал;

Я слушал таинственный хор,

И звёзды тихонько дрожали,

И звёзды люблю я с тех пор...

   «Первое дышит искренностью и простотою; в его звуках слышится настроение, пережитое поэтом – настроение смутное, неопределенное, но родственное всем, кто молод. <…>  Совсем другое дело стихотворение «Среди звёзд». Проникнутое резонерством, они двигается вперед медленно и вяло. Прежде звёзды «тихонько дрожали», теперь они рассуждают по всем правилам риторики, заключая свою аргументацию словами «вот почему». 

Философски поэтический характер - резонерство и риторика – два взгляда, две оценки одного и того же пафоса.

Звёзды – один из любимых фетовских образов. Примирить и усмирить критиков могла бы еще одно «звёздное» стихотворение, написанное по пути (1857).

На стоге сена ночью южной

Лицом ко тверди я лежал,

И хор светил, живой и дружный,

Кругом раскинувшись, дрожал.

Земля, как смутный сон немая,

Безвестно уносилась прочь,

И я, как первый житель рая,

Один в лицо увидел ночь.

Я ль нёсся к бездне полуночной,

Иль сонмы звёзд ко мне неслись?

Казалось, будто в длани мощной

Над этой бездной я повис.

И с замираньем и смятеньем

Я взором мерил глубину,

В которой с каждым я мгновеньем

Всё невозвратнее тону.

            «На стоге сена ночью южной…» с его пафосом ликующего восторга, слияния с космосом, диалектикой верха и низа (лицом ко тверди – над этой бездной) – один из фетовских шедевров.

         …Работая над этим этюдом, я искал фетовский текст для школьного анализа. При сплошном перечитывании Фет представляется поэтом неровным и порой – на нынешний вкус – слащавым и гладким.

«Тщетно опущены строгие глазки / Жду под ресницами блеска и ласки».

Даже в поздних стихах многовато алмазных лучей, серебряных струй, безумных снов и прочей бижутерии.

Но всё искупают порывы ввысь, поэтические дерзания.

Испытание первым двухсотлетием поэт Афанасий Фет выдержал.

Этот листок, что иссох и свалился,

Золотом вечным горит в песнопеньи.