«...Жизнь моя – самый сложный роман ...», – как-то проговорился Фет. Можно уточнить: дамский роман или какая-нибудь индийская мелодрама.
Русский помещик Афанасий Шеншин увозит из маленького немецкого городка беременную женщину, венчается с ней, дает родившемуся 23 ноября/ 5 декабря 1820 г. ребенку свою фамилию и дворянские привилегии, но через четырнадцать лет подлог обнаруживается, Орловская духовная консистория констатирует, что «означенного Афанасия сыном господина ротмистра Шеншина признать неможно», ребенок остаётся вовсе без фамилии, и только после дополнительных хлопот появляется свидетельство: «Упомянутый Афанасий имеет происхождение от родителей его амт-асессора Иоганна-Петра-Карла-Вильгельма Фёт и его бывшей жены Шарлотты Фёт».
Потом почти тридцать лет Афанасий Фет пытается вернуть утраченное: тянет армейскую лямку, теряет любимую женщину, разочаровывается в жизни, потом удачно женится, богатеет – но только в 1873 г. – через сорок лет! - по императорскому указу ему возвращают утраченную, но честно говоря, не принадлежащую ему фамилию Шеншин.
«Как Фет, Вы имели имя; как Шеншин, Вы имеете только фамилию», – съязвил его друг-враг И. Тургенев («Врагу моему Фету» – инскрипт на одной из подаренных им книжек).
Имя он заработал не за родственные связи, а по праву таланта. В 1840 г. (в один год с Лермонтовым) двадцатилетний студент Московского университета выпускает первую, во многом ученическую, книгу «Лирический пантеон». Но следующие два сборника с одинаковым стандартным заглавием «Стихотворения» (1850, 1856) принесли Фету негромкую славу. Его стихами восхищаются Некрасов, Аполлон Григорьев, вторые «Стихотворения» редактирует Тургенев. «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов», – удивляется Л. Толстой.
Однако Фету не повезло не только с происхождением, но и со временем. Его талант расцветает в непоэтическую эпоху. Его лирику приветствуют главным образом ровесники, люди сороковых годов, ещё помнящие пушкинский золотой век, когда стихи «соскальзывали с кончика пера» и казалось в рифму многим говорить было проще, чем обычной прозой.
Новым людям занятия поэзией – хоть писание стихов, хоть их чтение –казались смешными, если не постыдными. «Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает, – продолжал между тем Базаров. – Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время!»
Когда Фет издал итоговое собрание «Стихотворений» (1863) шестидесятники вдоволь поиздевались над поэтом – и в пародиях, и в статьях. Д. Минаев переписывает одно из фетовских стихотворений задом наперед, отчего оно якобы оказывается столь же бессмысленным. Писарев предсказывает: «Со временем продадут его <собрание Фета> пудами для оклеивания комнат под обои и для завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы». Чернышевский объясняет сыновьям: «Все стихи <Фета> такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если б выучилась писать стихи…»
Фет не оставался в долгу. «Людям не нужна моя литература, а мне не нужны дураки» (Н. Н. Страхову, ноябрь 1877).
Издание последнего сборника «Вечерние огни» он предпринимает только через двадцать лет и четыре небольших выпуска выходят почти десятилетие (1883 – 1891). Кстати, язва Писарев в чем-то оказался прав: до конца жизни Фета, за тридцать лет, 2 400 экземпляров собрания 1863 г. так и не были распроданы, то есть не расходилось и 80 экземпляров в год.
Потом, уже после смерти поэта, его переоткрывают символисты. Затем, в ранние советские десятилетия он опять становится примером крепостника и эстета. Взахлеб читающий его стихи К. Чуковский (замечательная запись есть в его дневнике) профессионально занимается не Фетом, а Некрасовым.
Лишь когда старые битвы совсем отшумели, тихий Владимир Соколов объединит бывших антиподов в одной строфе: «Вдали от всех парнасов, / От мелочных сует / Со мной опять Некрасов / И Афанасий Фет // Они со мной ночуют / В моем селе глухом. / Они меня врачуют / Классическим стихом» (1960).
Классический стих – это верно, но не забудем и о лирической дерзости.
«Чистое искусство» было для Фета не жупелом, а программой. Всю жизнь он с вызовом противопоставлял поэзию как царство красоты – низкой обыденности, включая политические и общественные вопросы.
«Конечно, никто не предположит, чтобы в отличие от всех людей мы одни не чувствовали, с одной стороны, неизбежной тягости будничной жизни, а с другой, тех периодических веяний нелепостей, которые действительно способны исполнить всякого практического деятели гражданской скорбью. Но эта скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лёд, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии» (Предисловие к «Вечерним огням»).
Но он может и совсем заострить тему, довести тезис до гротеска: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик» («О стихотворениях Тютчева»).
Из старых классических деталей Фет выстроил в высшей степени оригинальный мир-дом.
Мир Фета – это дворянская усадьба (дом плюс сад), «Эдема сколок сокращенный», как сказал один старый поэт, где на полках стоят любимые книги, в гостиной раскрыта крышка рояля, неподалеку спит любимая женщина, а за окном то шумит весенний дождь, то падают листья, то бушует вьюга.
В этот привычный круговорот вечно прекрасного мира вписываются в высшей степени прихотливые, зыбкие, непонятные и ему самому чувства лирического субъекта (о лирическом герое в творчестве Фета говорить трудно: в нём нет ни биографических подробностей, ни психологического развития – двух краеугольных камней в создании образа лирического героя).
Марина Цветаева придумала такую типологию: есть поэты с историей и поэты без истории. Фет в цветаевском смысле – образцовый поэт без истории. «Ты человек во сто раз более цельный, чем я. Ни про кого нельзя сказать, что можно сказать про тебя: сразу ты был отлит в известную форму, никто тебя не чеканил и никакие веяния времени не были в силах покачнуть тебя! Если ты пессимист, то вовсе не по милости Шопенгауэра; ты в студенческие годы был почти таким же» – как-то написал ему – уже в конце жизни - Я. П. Полонский.
За полвека поэтического творчества Фет, конечно, менялся, но почти незаметно.
В «Вечерних огнях» опубликовано его «шопенгауэровское» стихотворение «Среди звезд» (1876).
Пусть мчитесь вы, как я покорны мигу,
Рабы, как я, мне прирожденных числ,
Но лишь взгляну на огненную книгу,
Не численный я в ней читаю смысл.
В венцах, лучах, алмазах, как калифы,
Излишние средь жалких нужд земных,
Незыблемой мечты иероглифы,
Вы говорите: «вечность — мы, ты — миг.
Нам нет числа. Напрасно мыслью жадной
Ты думы вечной догоняешь тень;
Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный
К тебе просился беззакатный день.
Вот почему, когда дышать так трудно,
Тебе отрадно так поднять чело
С лица земли, где все темно и скудно,
К нам, в нашу глубь, где пышно и светло».
Оно вызвало восхищенно-ироническую реакцию Толстого. «Стихотворение это не только достойно вас, но оно особенно и особенно хорошо, с тем самым философски поэтическим характером, которого я ждал от вас. Прекрасно, что это говорят звёзды. И особенно хороша последняя строфа.
Хорошо тоже, что заметила жена, что на том же листке, на котором написано это стихотворение, излиты чувства скорби о том, что керосин стал стоить 12 к.
Это побочный, но верный признак поэта» (6 или 7 декабря 1876).
Через двадцать лет Толстой (со ссылкой на жену) фиксирует тот же парадокс, несоответствие формы и сути: толстый офицер пишет с лирической дерзостью, философствующий поэт не забывает о практицизме.
Однако профессиональный юрист и тонкий критик К. Арсеньев не без иронии сравнил этот текст со стихотворением тридцатитрехлетней давности (1843).
Я долго стоял неподвижно,
В далекие звёзды вглядясь,-
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась.
Я думал... не помню, что думал;
Я слушал таинственный хор,
И звёзды тихонько дрожали,
И звёзды люблю я с тех пор...
«Первое дышит искренностью и простотою; в его звуках слышится настроение, пережитое поэтом – настроение смутное, неопределенное, но родственное всем, кто молод. <…> Совсем другое дело стихотворение «Среди звёзд». Проникнутое резонерством, они двигается вперед медленно и вяло. Прежде звёзды «тихонько дрожали», теперь они рассуждают по всем правилам риторики, заключая свою аргументацию словами «вот почему».
Философски поэтический характер - резонерство и риторика – два взгляда, две оценки одного и того же пафоса.
Звёзды – один из любимых фетовских образов. Примирить и усмирить критиков могла бы еще одно «звёздное» стихотворение, написанное по пути (1857).
На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал.
Земля, как смутный сон немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
Я ль нёсся к бездне полуночной,
Иль сонмы звёзд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
И с замираньем и смятеньем
Я взором мерил глубину,
В которой с каждым я мгновеньем
Всё невозвратнее тону.
«На стоге сена ночью южной…» с его пафосом ликующего восторга, слияния с космосом, диалектикой верха и низа (лицом ко тверди – над этой бездной) – один из фетовских шедевров.
…Работая над этим этюдом, я искал фетовский текст для школьного анализа. При сплошном перечитывании Фет представляется поэтом неровным и порой – на нынешний вкус – слащавым и гладким.
«Тщетно опущены строгие глазки / Жду под ресницами блеска и ласки».
Даже в поздних стихах многовато алмазных лучей, серебряных струй, безумных снов и прочей бижутерии.
Но всё искупают порывы ввысь, поэтические дерзания.
Испытание первым двухсотлетием поэт Афанасий Фет выдержал.
Этот листок, что иссох и свалился,
Золотом вечным горит в песнопеньи.