БДТ. Эту аббревиатуру знают далеко за пределами Санкт-Петербурга, где 100 лет назад, в феврале 1919 года открылся Большой драматический театр. С 1992 года он носит имя своего легендарного главного режиссёра Г.А. Товстоногова. О своей работе в БДТ вспоминает президент МХАТа им. Горького, народная артистка СССР Татьяна Доронина.

Первая репетиция в БДТ. Мы ещё до­­игрываем спектакли на Петроградской, мы ещё в БДТ только по совместительству, но переход, по существу, дело решённое.

Возле актёрской раздевалки нас встретил заведующий труппой Валерьян Иванович – узколицый, плоский, с глухим голосом, и повёл в репетиционный зал на второй этаж. За длинным столом в зале сидели актёры и актрисы – знакомые и одновременно ещё чужие.

Дверь широко распахнулась, и вошёл наш московский знакомый – Павел Луспекаев.

В коричневом костюме, который так шёл к нему, оттенял густой цвет его глаз – тёмных, больших, в светлой рубашке и с «интеллигентным» лицом. Увидев нас, он забыл об «интеллигентном лице», рассиялся своей улыбкой с «фиксами», протянул мягкую руку и сказал: «Ребята, вы здесь?» Он смело прошёл и сел в центре стола.

Вошёл Товстоногов. Он поздравил всех с началом работы над хорошей пьесой и сказал: «Прошу». Это означало, что сразу начнём читать «по ролям». Потом я не удивлялась, что он так стремительно включает всех в работу, но тогда была удивлена – я ждала долгого разговора под названием «режиссёрская экспликация».

Товстоноговское решение спектакля начиналось «до того», как он приходил на первую репетицию. Решение созревало и ясно проявлялось уже тогда, когда вывешивали распределение ролей. В этих его распределениях и выявлялось решение. Это была высокая профессиональность, замечательное видение и безошибочное угадывание.

После, работая в других театрах и с другими режиссёрами, я часто вспоминала «метод» Товстоногова. Он не любил болтовни «около» ролей, пьесы, он сразу приступал к делу и делал замечания конкретно, а не «вообще». Он был лаконичен и понятен в своих требованиях и пожеланиях.

До моей первой реплики в «Варварах» – несколько страниц. Я уткнулась в маленькую, белую, прошитую нитками тетрадочку-роль. Мысль отсутствует. Одна эмоция. Её можно назвать волнением – это «вообще», а конкретно – тошнота, сердце бьётся, как во время бега, и горечь во рту. Вот-вот, через несколько реплик – моя. Я сжимаю руки, чтобы не дрожали, они от этого задрожали сильнее, я прячу их под стол, потом опять беру тетрадку. Сейчас, буквально через минуту, надо говорить: «Француз не верен, но любит страстно и благородно…» Всё – не так. Без­з­здарно начала!

Слышу спокойный конкретный вопрос: «Кто эта женщина?» Тишина. Новый актёр начал. Ах, какая тишина, когда начинает «новый», ах, какое внимание всех! Отселе с этим новым играть, общаться так или иначе, зависеть на сцене от его пауз, ловить его взгляд. Партнёр в драме – это либо помощь, либо груз, который надо тащить как добавочный к твоему основному грузу. Ах, как много значит для актёров в драме – партнёр.

И вот новый для всех партнёр – начал. Неужели «так» он начал? Так свободно, так просто и так обезоруживающе конкретно: «Кто эта женщина?»

Да, да, да! Вот так и надо Горького, только так! Никаких общих настроенческих интонаций, как в сегодняшней нашей жизни, – просто и «по делу».

Какой же поразительный этот Паша Луспекаев, какой невиданный и какой точный! От восхищения, от удивления я «освободилась», руки легко легли на стол, выпрямилась спина, голова откинулась, и глаза стали «видеть». Вот как надо! Конкретно, «как Паша» (только так!).

«Варвары». Премьера. Первый акт – встреча «его»! Так определил моё главное в первом акте Товстоногов. Это моё главное, моё основное событие в первом акте пьесы. Мой выход – не с начала. Но я не могу сидеть в гримёрной. Со вторым звонком я спускаюсь вниз, в правые кулисы. На мне яркое жёлтое платье – такое солнечное, похожее на солнце и на золото одновременно. Длинные серьги­подвески колышутся у лица, касаются щёк. В волосах – высокий гребень, как у испанки, и на плечах – лёгкий, длинный голубоватый шарф, в правой руке раскрытый кружевной зонт, в левой – сумочка из бисера.

Для Монаховой – герой из столицы последняя надежда и последнее упование. И «он» явился! Он, тот, о котором она молила Бога каждый день и каждую ночь – высокий, сильный «и волосы... как огонь! И весь он – отличный мужчина – как увидишь – не забудешь!». Я смотрю на это «вымоленное» чудо и не могу поверить и боюсь, что это сон, что это исчезнет. Черкун – Луспекаев оглядывает, оценивает откровенно – мужским взглядом. Ждущий взгляд Надежды и любопытный, ироничный Черкуна. Слов у Надежды нет, есть только этот взгляд, в котором надо сыграть главное в моей жизни событие. И я смотрю и смотрю в эту бездну, в эту пучину, в эту свою гибель под именем «инженер Черкун». Рыжие волосы его кажутся мне нимбом, ибо вера Надежды в Бога была верой в любовь. Для неё Бог и любовь – это едино. Она любит всей собою – и духом, и телом и не отделяет в любви и вере язычества от христианства. Это любовь «варварки» из затерянного российского города, в котором нет мужчин, ибо те, кто есть, – не живут, а «ждут смерти».

Во втором акте под названием «Визиты аборигенов» я прихожу уверенная, знающая, что «чудо встречи» – это для двоих. Он не может не любить меня, не может не восхищаться мною, не может не ждать моего прихода. Платье для визитов нежного фисташкового цвета и отделано кружевом. Это так красиво и так модно. Я так готовилась к этому визиту, так ждала его. И пришла я только для встречи с ним, никого другого не существует. Я жду, когда он появится, и не скрываю, что я жду. Мне интересен только он, и разговор для меня может быть интересен только о нём. Всё остальное – неважно. И когда можно сказать «о нём» – то это и только это – главное: «Какие у вашего супруга глаза обаятельные и волосы… как огонь!» – почти кричу я, глядя в растерянное лицо Анны, его жены, не замечая её испуга, удивления, почти ужаса. Вот он появился, но прошёл мимо и не заметил, не остановился, не обрадовался. Как странно! Это так неожиданно и совсем непонятно. Поэтому надо подойти к нему близко, чтобы он увидел, что я здесь, я пришла для него!

«Маврикий, я домой!» – говорю я, будто бы своему мужу, но для него, для него! А он не останавливает, не говорит: «Останьтесь, я без вас не могу». Это удивительно. Просто непонятно и удивительно. И с этим удивлением я удаляюсь, под руку взяв маленького полицмейстера, которого играл Николай Трофимов. Его голова – чуть ниже моего плеча, он вытягивается, чтобы казаться выше, он тянет шею, идёт почти на цыпочках, его кругло­влюблённые глаза ищут мой взгляд. Но это так знакомо, так привычно и так не нужно. Главное – почему, ну почему же прекрасный Егор Петрович Черкун даже не посмотрел в мою сторону?

Вечер у Богаевской. Все мои упования на этот вечер. Должно произойти «главное» в этот званый, шумный вечер с музыкой. Синий цвет. Он мой. Он самый идущий, самый «выгодный». Синее платье, а там, где сердце – красный цветок на красном фоне. Это мой шифр, моё отличие. Чёрный веер из перьев в моих руках похож на экзотическую птицу, всё время в движении. Пожарные играют на трубах, на «медных трубах», их научил играть мой муж Маврикий. Пьяные гости, «маврикиевы» трубы, яркие фонарики через весь сад – всё мешает, всё лишнее. Мне нужен он, мне нужно ему сказать о любви и о нашем предназначении друг другу. А он в доме, он опять разговаривает с Лидией, и вынести это невозможно.

Я выхожу, почти выбегаю из дома в сад, мне нужно дышать, чтобы не задохнуться от своей любви к нему. Я пью шампанское, предложенное Цыгановым. Оно необходимо мне сейчас, «мне очень нравится оно». Я слушаю очередное объяснение в любви доктора. Он где-то внизу, на коленях. С жалко поднятой всклокоченной головой и со словами: «Ты, как земля, богата силой творческой. Так дай же мне хоть частицу её». Его жалко, его надо поднять с колен, надо намекнуть, что с гнилыми зубами не следует объясняться в любви, и вообще не надо ему любить. Это так некрасиво – любить в таком возрасте. И я поднимаю, намекаю, объясняю, а сама смотрю и смотрю туда, где он – мой единственный и только мне предназначенный.

Потом – Маврикий. Мой муж – Маврикий, акцизный чиновник, пришёл к заутрене молиться Богу, но молитва для него – почти служебная акция. Он может думать только о земном, о насыщении плоти. И вот, когда он стоял в церкви и думал о плоти, он увидел воспитанницу епархиального училища, которая молилась истовее всех. И стала эта Надежда супругой акцизного надзирателя, вернее, «Надеждой» Маврикия Монахова – единственной, охраняемой от посягательств на её красоту романтиков Верхополья, которых она называет слепцами. Ах, как играл Женя Лебедев!

Способы «охранять» – у Маврикия самые простые, самые «верхопольские». «Он говорит, что у меня изо рта пахнет», – скажет об одном из «способов» Надежда. И вот в этот вечер в ответ на подобный способ «доктор Монахову в морду дал». Тоже обычный верхопольский ответ. Скандал на вечере – знак высшей точки веселья. Возмутил этот «знак» одного человека – моего героя – иначе не могло быть. Как неожиданно и смело он закричал: «Он – как лужа грязи, ваш супруг!» Великолепно, открыто и честно! Так смело и громко не говорят в Верхополье о чужих мужьях, их женам об их мужьях.

И я, задохнувшись от этой смелости и честности, с восторгом кричу в ответ: «Как вы это сказали! Как верно, строго!» Я вижу эти строгие глаза, вижу изумление в них, почти растерянность. Боже, мой любимый герой ещё не знает, до какой степени я согласна с ним! Это он! Он страшен, он опасен для людей своей прямотой, своей нескрываемой требовательностью, своей силой! Страшен – потому что непохож, потому что лучше всех и недосягаем для всех.

«Вот – кто страшен! Вот кто!» – продолжаю я. И когда он говорит растерянно: «Пойду, пройдусь», то: «Я с вами! Я – тоже!» Я говорю с удивлением и радостью, потому что отныне иначе быть не может. Только два человека созданы друг для друга – Вы и Я. Я беру под руку (наконец-то!) самого прекрасного из мужчин и, не отрывая от него взгляда (оторваться – невозможно), иду с ним в глубину сада.

А дальше – нужно только его признание. Он любит, я знаю, почему же он об этом не говорит – «Ведь настоящая любовь ничего не боится». И я иду, прикрыв чёрным плащом своё «аристократическое» красное платье, иду на это свидание-объяснение. Я широко распахиваю дверь, он ждёт меня, он здесь, рядом. Ах, в этой комнате его нет! Но сейчас, сейчас он войдёт! Как хорошо жить и верить, и знать, что тебя любит именно он, он меня любит, никого другого мне не нужно. И зачем этот Цыганов говорит об отъезде? Я ведь тоже уеду отсюда с Егором Петровичем. Нет, Цыганов – о Париже и о том, что он «всё мне даст». Что «всё» – Сергей Николаевич? «Ведь важен мужчина, а не что-нибудь другое! И какая уж тут езда по Парижам, когда вам пятьдесят лет и скоро вы совсем лысый будете? Нет, вы меня, пожалуйста, оставьте. Вы очень интересный мужчина, но пожилой, мне не пара. Обидно даже, простите меня, слышать такие ваши намерения».

Всё это я объясняю спокойно и доброжелательно. Это добро для «всех» свойственно любящему сердцу. Это дары от щедрот, которыми полна моя душа. И я поднимаю бокал с шампанским и как заздравный тост произношу слова, обращённые к Цыганову: «Вы умный человек, вы понимаете, что силу в лавочке не купишь».

Говорить этот текст, обращаясь к Цыганову–Стржельчику, было трудно. Он сиял своей красотою, своим огромным талантом. Играл – с блеском!

Из книги Т. Дорониной «Дневник актрисы» 

(М., ИПО «У Никитских ворот», 2018.