Родилась и выросла в Москве. Окончила педагогический институт. Стихи публиковались в журналах «Юность, «Новый мир», «Дружба народов», «Знамя» и др. Автор книг «Личные трудности», «Детский мир», «Место встречи», «Детство-отрочество-детство», «Невеста без места». В 1996 г. была удостоена Пушкинской премии, присуждённой фондом Альфреда Тёпфера (Гамбург), в 2005 г. удостоена премии Дельвига (Москва), премии «Московский счёт» (2013), Ахматовской (2016) и других литературных наград.

* * *

А берёза – кости вся и кожа –
на из гроба вставшую похожа:
Лазарь, манекенщица, скелет,
Бухенвальд, блокада на просвет,
по краям лишь только золотая –
там, где плоть воскресшая, святая:
так воскреснет каждый куст и пень.
Так и я воскресну в Судный день.

* * *

...А кота звали попросту Понтий,
но, конечно, совсем неспроста:
я в то лето жила не у Понта,
а за пазухой у Христа.
Я не знала ни счастья, ни горя –
знала только одни лишь труды,
и хоть рядом и не было моря,
было соли полно и воды.
С неба падала манка и гречка,
сам собою слагался сюжет,
день за днём протекал словно речка,
у которой названия нет.
Приезжали то Коля, то Саша,
привозили то хлеб, то вина,
и была моя жизнь, словно чаша:
хоть упейся – всё будет полна.
Что и делала я: упивалась,
так что лыка связать не могла,
а оно вдруг взяло и связалось –
даже крепче морского узла...

В Переделкине

Как хорошо, что нету снега –
на лыжах можно не ходить.
О Господи, какая нега –
проснуться в час и кофе пить!
Как хорошо, что нет столовой,
её компотов и борщей:
настало время жизни новой –
и мыслей новых, и вещей.
Как хорошо, что даже в гости
отныне не к кому пойти:
грызёт собака чьи-то кости,
и время – вечер без пяти.
И хорошо, что нету счастья,
и воли,
и благих вестей,
что жизнь рассыпалась на части
и не собрать её частей.

* * *

Октябрь. Внезапная свобода.
Трещит затопленная печь.
Ещё день-два – отключат воду
и русская умолкнет речь,
и все разъедутся отсюда –
в Москву, в Москву,
как три сестры,
лишь я останусь – делать чудо:
косить траву и жечь костры.
Мне никуда спешить не надо:
засох листок в календаре,
как будто выгнали из ада
и водворили в октябре.
Где ни пол-литры, ни полушки,
где только яблок полный таз,
где мой сосед по ссылке Пушкин
звонит на дню по десять раз.

* * *

Если я тебя не ревную –
значит, я тебя не люблю?
Знаю логику я иную,
а не эту, что по рублю.
Я иную логику знаю
(с ней ли мне ревновать-любить?):
чем с тобою мы ближе к краю,
тем друг друга трудней убить...

* * *

Жжётся, словно иконка,

сна лишая и снов, –

то слезинка ребёнка,

то гармония слов.

Чем за что мы платили

(хоть дано задарма) –

строчка – дочка? сын? или

дом (на оба – чума!)?

Бабы-звери-поэты,

нам ли камни кидать?

...Нет страшнее сюжета,

Чем «Цветаева-мать».

* * *

Как я люблю эту «званскую» жизнь,
но не с пирами, скорей, а с трудами,
с теми, что были ещё при Адаме:
встань с петухами, с курями ложись.
Корму задай то скоту, то коту
плюс накорми прилетевшую птицу
синюю, ту, что зовётся «синица»,
то на помойку сходи за версту.
Как я люблю этот дикий завал,
все эти говна, горшки и корыта,
эти свинцовые мерзости быта,
как некорректно их Горький назвал.
И, как неточно заметил Исус:
званых, мол, много, а избранных мало:
в Званку зовут ли кого ни попало?
Их избирают за свет и за вкус.
Званые в Званку поэтому те
самые –
праздные в мире счастливцы:
не поленитесь – вглядитесь в их лица
и убедитесь в моей правоте.

* * *

Не выходить на йоту из себя,

но быть собой, как сказано, –

и только:

себя жалея и себя любя

ты в этой жизни можешь сделать столько!

Ты можешь горы эти своротить,

ты передвинуть можешь эти горы:

зачем куда-то от себя ходить.

когда в тебе все выси и просторы?

Ты лишь тогда на правильном пути,

ты лишь тогда, друг мой, небезнадёжен,

когда не должен никуда идти

и никому и ничего не должен.

* * *

«Не жизни жаль, а жаль того огня...»
как Фет сказал.
И не тебя – меня
мне жаль, мой принц, мой первый, мой хороший,
давным-давно уже быльём поросший.
Но вот пришёл, и как на рану – соль.
Мне жаль меня – ту Сольвейг, ту Ассоль,

ту Ларину Татьяну, ту Джульетту,
ту – как их там! – Одилию, Одетту:
не красоты мне жаль, а чистоты!
Хотя, конечно, виноват не ты,
ведь «всё пройдёт» – чистота прошла бы,

я из Джульетты сделалась бы баба,
ан не пришлось.
А знаешь, ты ступай!
Не при тебе ж утраченный мой рай
оплакивать.
А я пойду на волю,
и там – одна, совсем одна – повою:
не будет видно слёз из-за дождя.
...И дверь закрой покрепче уходя!

* * *

Свеча горела на столе...
Но вовсе не по той причине,
что женщина пришла к мужчине –
их было двое на земле!..
А потому – что свет погас:
такая вот – простите – проза:
была гроза, точнее грозы,
и ни Перун, ни Зевс не спас.
И я сидела при свече
и так сперва себя жалела,
ведь сколько сделала б я дела:
стихи писала и вообще.
Но по-другому Бог судил:
чем рифмовать стихотворенье,
сиди, терпи, копи смиренье,
чтоб даже мрак тебе стал мил.
...а утром появился свет,
поскольку наступило утро,
ведь жизнь придумана так мудро,
и только кажется, что нет.

* * *

Такое бывает, сякое,

но не бывает плохое:

плохою бывает погода,

а лето – это свобода.

* * *

То ни ответа ни привета:

как в воду канул –

след простыл,

и я не знаю, с кем ты, где ты,

простил меня иль не простил.

А то нагрянешь –

натиск, буря,

цветы,

шампанское,

салют...

И что тут скажешь, брови хмуря:

«Любить иных – тяжёлый труд?..»

* * *

Ты не веришь мне на слово,
ты не веришь, а зря:
я действительно счастлива
на краю октября.
Мёрзнут сосны столетние
и земля словно жесть,
но ведь счастье есть летнее
и осеннее есть.
Где последние яблоки
прячут лица в траву
и где листья, как ялики,
уплывают в Москву.
Всё торопится сморщиться,
сгинуть, сникнуть, пропасть,
только я, будто рощица,
этой осени часть.
Часть земли Переделкино,
часть воды и небес.
Хрен красивым ли девкам нам:
выжил-умер-воскрес.

* * *

Футбол – ты папа, и барак,
и первый телевизор в жизни –
«Рубин-106» (иль как-то так!),
ты всё моё в моей отчизне.
Ты и физрук Серцов Федот,
всегда так руку жавший крепко,
и поле, где весной взойдёт
трава по имени сурепка.
И самый первый поцелуй:
Потапов Сашка (или Колька?).
Футбол, потом их будет столько!
... но ты меня к ним не ревнуй.

* * *

Что сказать тебе, любимый мой,
чтоб сказать такое напоследок?
Что была несчастлива с тобой
(волос долог, ум у женщин редок)?
Что не знала радости ни дня?
Что не знала ни на миг покоя?
Так и ты ведь видел от меня
лишь меня.
И нас, выходит, двое.

* * *

А стакан твой – полный или пустой?

А за окнами чёрный свет или белый?

А твой суп – он жидкий или густой?

А мужчина – безбашенный или смелый?

А твой жемчуг – мелкий иль золотой?

А как скажешь: целое или часть я?

А чего было больше в жизни твоей…

Постой!

Ничего и не было,

кроме счастья.

Ахматова в Фонтанном доме

Дворца и коммуналки помесь –

Фонтанный дом

(и нет печальнее, чем повесть

о доме том!):

так вот откуда этот царский –

до гроба! –

вид.

Здесь быт кромешный,

пролетарский,

но что ей быт?

И что ей время за стеною

её дворца:

не страшно в нём с ТАКОЙ страною

быть до конца.

И не к мужчинам возвращаться –

там счастья нет.

Одно лишь есть на свете счастье –

в окошке свет.

Придёт Параша Жемчугова,

родная тень,

и будет день, и будет слово,

и снова день.

И улыбаться перестанешь,

и мука – сын,

и много всяческих пристанищ,

а дом – один.

И даже из того предела

лишь дома жаль.

И повторяет контур тела

на кресле шаль.