Людмила Копылова. Не любовью дня, а великою! – Димитров-град: МЕЛЕКЕСЪ, 2020. – 216 с.: ил.

Изданная в Димитровграде (Мелекессе) книга стихотворений Людмилы Копыловой (1940–1990) с непривычным для слуха (как старинное заклинание) названием «Не любовью дня, а великою!» – явление, выходящее за рамки просто культурного события. Хотя важнейшие сведения биографического, а на самом деле мистического порядка имеют решающее значение для понимания не только поэзии Копыловой – поэта, переводчика, ученицы Арсения Тарковского, жены выдающегося русского поэта Геннадия Русакова, но и того, что можно назвать счастливой и трагической историей любви, которую сама Копылова называет «великою».

Когда уходит человек, многие события и факты его земной жизни словно бы сбрасывают некое обыденное покрывало, и в них открывается (является) символический смысл, прежде скрытые тайные знаки, предупреждения, но мы не прислушиваемся к ним, не замечаем их. На это ещё Ахматова обратила проницательное внимание:

Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.
Я заметила это, вернувшись
С похорон одного поэта.
И с тех пор проверяла часто,
И моя догадка подтвердилась.

Но Ахматова отметила лишь внешнюю оболочку, а не символическую метаморфозу, когда простые житейские жесты, слова, даже случайные, уже несут в себе зерно будущего этого человека, знаки Судьбы. (Другой вопрос, смогли бы мы, расслышав эти роковые предупреждения, что-то изменить, повернуть течение собственной жизни?)

В этом смысле уникальны стихи Людмилы Копыловой, которые невозможно оценивать только эстетическими мерками. Так же, как уникальна история любви, тридцатилетней совместной жизни двух поэтов – Людмилы Копыловой и Геннадия Русакова, так жестоко оборванная смертельной болезнью Людмилы. Уже с самой первой их встречи, с первых и до последних строк, посвящённых любимому, была в них, говоря словами Блока, «роковая о гибели весть».

В прекрасном и пронзительном предисловии к книге Копыловой Геннадий Русаков вспоминает: «Я встретил её в общежитии Литинститута... От того вечера мало что осталось в памяти. Помню только ошеломившее меня ощущение хрустальной хрупкости прочитанного Людой. И строчка из её несохранившегося стихотворения: «Слышишь, где-то играют Шопена?» В ту пору я только что демобилизовался, был дик, о Шопенах имел смутное представление. Но то, что про это – про музыку, которая исходно, самой своей бессловесностью выше, значимее слова, могла написать вот эта большеглазая, светящаяся девушка с копной пушистых волос, поразило меня».

Отсюда берёт начало первый вопрос: зачем, почему в первую же встречу ей нужно было прочитать именно эти стихи, а ему носиться именно с этой написанной ещё до него строчкой, о которой уж точно можно сказать: «Поэт издалека заводит речь?» Получается, что из метафизического далёка, из будущего, из которого, сама того не зная, автор расслышала каким-то ветром занесённые звуки шопеновской музыки, оказавшиеся звуками «похоронного марша»...

Арсений Тарковский ещё будет с эстетическим привкусом удивляться стихам Копыловой: «У Люды такой чистый, такой светлый голос в стихах...», как бы очерчивая вокруг неё спасательный круг от надвигающейся неизбежности, бережно выводя её на светлую сторону, находя в ней самой защитную энергию от несчастий: «Мне снова очень понравились Ваши стихи, с их сильным выражением сильного жизнеощущения, остротой видения, хрупкостью и устойчивостью Вашего поэтического голоса, очень интересным словарём и чудесной самобытностью». Но в слове «хрупкость» уже таилось предостережение...

Обронила два пера,
Пролетая, галка.
Жалко было умирать,
Невозможно жалко.
Не возьмёшь туда с собой
Галочьих дарений,
Ни водицы дождевой,
Ни стихотворений...

В ней ещё был запас прочности, деревенские корни, почва родины детства, о чём пишет и Г. Русаков: «Её неощутимо для глаз дошлифовывали воздух, Ока, грачи, лётом и ором которых были полны её стихи». Но звуки Шопена всё-таки долетали откуда-то, но лёгкие чёрные галочьи пёрышки уже кружили над её головой?.. Но уже зрели в ней строки:

И, точно роща, с полями сойдусь.
Стану землёй
Под названием Русь.

Так, рядом с каждым «ещё» всегда присутствует «но уже». Вот и стихи о любви, самые нежные, самые безоглядные, посвящённые любимому (а других Людмила Копылова не писала), – уже словно бы отравлены парализующим предчувствием неминуемой утраты:

По елям заплутало лето,
уже изжитое на треть.

Была б и я тобой воспета,
когда б сумела умереть.

Геннадий Русаков, которому Людмила посвящает каждое своё слово, каждую строчку, каждое своё дыхание, справедливо выводит из области поэзии этот женский мотив Судьбы, поднимая его на иной уровень едва ли не горней высоты: «.это как будто и не стихи уже, а разговор души с самой собой – вне времени – и в безошибочно своём времени. И поразительный воздух. И врачующая доброта. И яблони, грачи, птицы, суслики, собаки – утешающий мир малых и сирых».

Зная исход этой истории любви, понимаешь, как действительно страшно было расставаться буквально с кровью, всею кожей, всем существом не с жизнью даже, но с единственным на земле человеком, которым жила и дышала любящая, которая каждую минуту, как в наваждении, признавалась ему:

...На этой дивной и мучительной земле,
в снегу пушистом и в сухой золе,
мы выстоим, любимый.
Устоим.
Не в одиночку жить нам.
А двоим.

И даже страдать от того, что несёт страдание любимому:

Не у поля на краю –
в горле у тебя стою
приворотною водой.
Непроглотною бедой.

Весь мир воспринимается лишь при обязательной наполненности единственным, любимым человеком. Кажется, ещё на один градус напряжения повысится эта поэтическая исповедь, поэтический дневник – и голос сорвётся на рыдание, на плач с того исторического и метафизического берега, откуда народные корни поэтессы, хранящие традиции плакальщиц, знающих русскую жизнь, женскую долю, смирение и судьбу.

Как написал в одной из лучших статей об истории любви Людмилы Копыловой и Геннадия Русакова критик Владимир Бондаренко: «А ещё этот реальный, заполнивший все уши и всю душу, всю память поэта до конца дней его, крик, когда увозили любимую в больницу: «Мне Гену, дайте Гену!» Крик, может быть, и перевернувший навсегда всё его сознание, крик, раздвоивший его пополам, на две судьбы, которые потом так и шли – параллельно». Против чего восстанет потом, после утраты, Русаков, бросая вызов Богу, не принимая несправедливость такого ухода, написав целую книгу, страшную в своём ослепляющем бунте, «Разговоры с богом» (где Бог демонстративно пишется с маленькой буквы!).

Без знания этой второй части человеческой драмы книга Людмилы Копыловой будет неполной. Роптание Русакова по силе отчаяния подобно роптанию ветхозаветного Иова многострадального, которого дьявол испытывал на преданность к Богу, обрекая на страдания в том числе потерей близких...

И ты, владыка, это ей назначил?
Ты присудил? Ты обобрал меня?
А я тебе почти что верить начал.
И отхожу, спокойно прокляня.

Просто так из этой книги не выйти, эта поэтическая во всех смыслах история глубоко потрясает, становится вашей, как история любви Абеляра и Элоизы, Паоло и Франчески, Лауры и Петрарки, Орфея и Эвридики. Также навсегда в вечности будет пребывать зримая картина, созданная огненной кистью того, кто потерял свою единственную:

Она кричит и держится за стену,
Дверную ручку неумело рвёт.
Она кричит: «Мне Гену! Дайте Гену!» –
И на горячем облаке плывёт.

И примиряющим с Богом, с миром, с самим собой, будет звучать ему в ответ с горячего облака тихий женский голос Людмилы Копыловой, словно спасая любимого своим последним смирением, которое и есть высшая любовь:

Всё было на земле –
и слава Богу.
Не я одна глядела на дорогу.
Не я одна –
как первая – ждала.
Всё было на земле.

И я была.

Геннадий Красников