Министерство просвещения сообщило о своём намерении подправить образовательные программы, убрав из них слова «буллинг» и «толерантность». Причём заменить их собираются не прямыми русскими соответствиями – словами «травля» и «терпимость», – а приблизительными описаниями.
Всё можно, когда хочется избавиться от иноземного духа. Жаль, в программах нет модного слова «квадробика» – его можно было бы заменить «прыжками на четвереньках». И тогда видеть в детях-«квадроберах» – по сути, прыгунах на четвереньках – что-то новое и умильное стало бы сложнее. Многие из нас в детстве скакали на карачках, но быстро из этого вырастали. А «квадробика» – почти «аэробика», скачи хоть всю жизнь…
Русский язык – это язык, на котором русскому человеку трудно говорить неправду. Потому что он называет понятия точно и недвусмысленно. Тому, кто обращается к русским по-русски, не удастся спрятаться за предлог «вы меня не так поняли». Все слова понятны, связи между ними понятны – нет, родной, мы поняли хорошо, а вот ты – глупость сказал или соврал… Конечно, это неприятно.
Но можно использовать язык тёмный, чужеродный, язык непроницаемый, как бетонная плита: «компетентностный подход к проектному акселерированию», «контент контентно-информационного комплекса содержит материалы рефлексивного занятия»… что это вообще такое? Тут уже ваша вина, если вы не понимаете, тем более что документы иногда имеют многостраничные приложения, где разъясняется (вот таким же языком), что имелось в виду под нагромождениями. Вы сами виноваты, что не прочли, не вникли, не поняли…
Это не только российская беда. В хорошем фильме 2015 года «Игра на понижение» об американских инвестиционных банкирах сказано: они выражаются так запутанно, чтобы вы решили, что только они могут делать эту работу, и оставили их в покое. Непроницаемый язык становится признаком корпорации. Затем наступает кризис: финансистам так понравилось вариться в собственном соку, что они отвыкли от надзора и потеряли берега. Ну а спасают банкиров всё равно за счёт общества.
Да, это не только российская беда. Но у нас она усилена, во-первых, множеством инородных заимствований (для россиян они более непонятны, чем тяжеловесные английские слова – для американцев), а во-вторых, ложным представлением о научности (она подменяется наукообразностью). Как рассказывал социолог С.А. Белановский, однажды ему отказали в публикации, отметив, что статья написана понятным языком, «даже слишком». Рассуждение, видимо, такое: люди прочитают и подумают, что всё просто, «за что только этим учёным деньги плотют». Надо сложнее, чтоб сразу бросалась в глаза причастность к тайному знанию.
Если б так думали великие русские учёные прошлого, в нашем языке не появилось бы таких слов, как «промышленность» или «вещество». Кислород был бы «оксигеном», а вратарь – «голкипером». Хотя и сейчас нередко тащат «голкипера»… а зачем? Чтобы звучало «профессионально»? Но подражательность не бывает спутником выдающихся достижений. Откровенно говоря, чужеродные, непроницаемые слова затрудняют не только понимание – они затрудняют и обдумывание. Вы не хозяин этих трудноперевариваемых слов – в лучшем случае, вы их работодатель «по контракту».
Это проявляется и в том, как неуклюже они встраиваются в язык. Инородное слово можно хотя бы одомашнить, укротить на свой лад, подвергнуть склонению и изменению по родам. Но мы и того не решаемся делать. Потому что воистину язык и образ мыслей связаны прочно и последовательно – и это не выправляется точечными изъятиями иностранных слов, это вопрос ощущения своего места в мире. А тут уже начинается совсем другая история.