Безымянный пергамент письма

* * *
Я слишком слаб, чтоб что-то изменить,
И слишком стар, чтоб начинать сначала.
Но я ещё попробую доплыть
Вон до того, последнего причала.

Не торопясь – солёная вода
Не любит тех, кто судорожно дышит,
А я устал, такая вот беда,
Пойду на дно – никто и не услышит.

Но я гребу и силы берегу,
Глотаю соль иссохшими губами
И вижу, кто-то там, на берегу,
Зажёг фонарь и машет мне руками.

* * *
Есть названье зимы,
    остальное – туманная каша,
Остальное – судьба,
    от которой уже не уйти.
Хорошо мне стареть
    на отшибе империи нашей,
У подножия гор,
    где стираются знаки пути.

Вот наступит весна, 
     и душа потихоньку отыщет
Свой сакральный медяк 
     и напьётся от горя ума.
Ангел правый молчит, 
    ангел левый всё пишет и пишет,
Прикрывая крылом 
     безымянный пергамент письма.

Хорошо мне вставать и бродить 
     в пелене предрассветной,
Изумляясь азам абсолютной её тишины.
Столько я срифмовал 
     под луной чепухи несусветной,
Что краснею порой 
     от холодного чувства вины.

Я ведь только хотел 
    научиться играть на гитаре,
Попиликать на ней, 
     это грустно и очень смешно.
А сейчас я хочу 
    засыпать на отцовском паднаре,
Согревая щекой золотое, овечье руно.

Я когда-то мечтал, 
     а теперь ни о чём не мечтаю,
Только в небо смотрю, 
     представляя без лишних затей,
В середине зимы журавлиную, 
    долгую стаю,
Развернувшую клин 
    над суровой отчизной моей.

Но откроешь глаза – 
    и позёмкой декабрьской дышит,
Заметая слова, ненадёжная наша зима.
Ангел правый молчит, 
    ангел левый всё пишет и пишет,
Прикрывая крылом 
безымянный пергамент письма…

Паук и пчела
За разбитым стеклом, 
     в паутине осенняя мумия
Золочённой пчелы, 
     как живая, шевелит крылом,
И паук-шелкопряд, 
погружённый в глухие раздумия,
Затаился в углу, 
     уцепившись за ветхий нейлон.

Узнаю тишину в этом старом, 
    покинутом доме,
Допотопную печь 
     с уцелевшим одним изразцом.
И разбитый трельяж, 
     где какой-то седой незнакомец
Из осколка стекла 
     мне кивает безгубым лицом.

Я ведь видел её, 
    эту маску в серебряной тине
Небольшой бороды 
в запылённом пространстве стекла.
Скрипнул пол, 
    и паук шевельнулся 
    в своей паутине,
Как живая в ответ помахала 
     крылами пчела.

Только это не я – 
я чужак в этом призрачном доме,
Ненароком зашёл, 
     ненароком ответил на стук.
Проходи – говорю – 
     не смотри на меня, незнакомец,
Все мертвы, и пчела, и эпоха, 
    и даже паук.

Только ты и живой, 
     и твои кучевые раздумия,
Как последний залог,
     что не пусто за этим стеклом.
А ещё... а ещё в паутине 
    застрявшая мумия
Золочённой пчелы, 
    как живая, шевелит крылом.

* * *
Падал снег и вьюжили снежинки
Над седыми сопками Карпинки,
Над Нефтянкой и над Ташкалой.
Заметая чёрные воронки,
Падал снег стремительный и тонкий,
Словно вестник истины благой.

Падал снег, и было очень тихо,
Словно отступив, уснуло лихо,
Словно вдруг, за эти полчаса,
Кончились у времени патроны,
Все его проклятия и стоны,
Все его гудки и голоса.

Падал снег свободный и крылатый,
Весело царапая бушлаты
Павших и оставшихся лежать
Навсегда под этими снегами,
Белыми, холодными руками
Цепко вгрызшись в ледяной асфальт.

Падал снег, и век прощался с веком
Навсегда, как будто с человеком,
Близким и навеки дорогим.
И душа, свернувшаяся в льдинку,
Принимала каждую снежинку,
Окликая именем одним.

Падал снег и бился в перепонки,
Бел как саван, или как пелёнки
В темноте космической трубы,
Где уже ни смерти, ни томленья,
Только это вечное круженье,
Белый танец снега и судьбы.

* * *
Вот и я постарел, 
    и почти перестал отражаться
В зеркалах бытия, 
     ибо нечем душе заряжаться.
Стёрлась хрупкая грань. 
    Завсегдатай плохой чайханы
Пью до одури чай, 
    популярный в трущобах страны,
И стараюсь держаться.

Золотая луна, 
    янычарская буйная спесь,
Хоть в пустыню беги, 
     хоть в игольное ушко пролезь,
Это было всегда 
    и пребудет под тем же углом,
Только совесть имей, 
     как-никак, но за этим столом
Ты пока ещё здесь.
Любомудрствуй как жук 
     или просто обычный жучок,
Запоровший однажды 
     с судьбою лихой косячок.
Но пора выходить, 
    я привычно бреду в пустоту
И опять за углом, 
    как слепую звезду, в темноту
Мимо урны бросаю бычок.

* * *
Когда я устану от этой нелепой игры
И этой арены, залитой слезами и потом,
Поставлю палатку 
     на склоне высокой горы,
Поближе к созвездиям, 
    пахнущим воском и мёдом.

И буду ходить 
    по следам кучевых облаков,
По синей траве, 
     отражаясь в мерцающих росах.
И слушать в ночи 
     боевые нашиды волков,
Держа наготове мой верный, 
     ореховый посох.

Уйду – говорю я, – 
     вот только растают снега,
И первый подснежник 
     пробьётся из снежного плена.
Уйду – говорю вам – 
    в такие ударюсь бега,
Что конь не догонит, 
    и след не учует гиена.

А может, не стоит, 
     и надо доматывать срок,
Любить этих граждан 
     и больше не рыпаться сдуру.
Но есть же, но есть же 
     на свете такой уголок,
Где можно умыться 
     и сбросить звериную шкуру.

Давайте же вместе 
     мечтать и не думать о том,
Что время ушло, 
    что уже бесполезно и глупо…
Вот птицы поют, 
    и дорога пылит за холмом,
И красное солнце 
     встаёт над лесистым уступом.

И маленький мальчик 
    с рогаткой выходит во двор,
И, щурясь смешно 
    в разведённую прорезь рогатки,
Смеётся и смотрит в далёкую сторону гор
На белого странника 
    возле зелёной палатки.