Вячеслав КУПРИЯНОВ
ВЗБЕСИВШИЕСЯ МИКРОБЫ
Кто-то из космонавтов рассказывал, что микробы, оказавшиеся в безвоздушном кромешном пространстве, способны буквально прогрызть снаружи стекло иллюминатора космического корабля. Подобным же образом бывает вынужден вести себя художник или писатель в культурном пространстве, в котором всё меньше воздуха. Автора не видят и не слышат, и он ищет способ «прогрызть» преграду, отделяющую его от потенциального потребителя его творчества. Исходя из культурного состояния этого потребителя вырабатывается метод и стиль автора, которые именуются постмодернизмом.
В жизни культуры смена стилей выстраивает её историю. Новое всегда влияет на старое, обновляя его, включая в свой контекст или не замечая его (тогда на это тоже может обратить внимание критика). «Паду ли я, стрелой пронзённый, Иль мимо пролетит она…» – Пушкин пародирует предыдущий романтизм. Затем появляется опера Чайковского, и этот текст «оживляет» оперный тенор, снимая с него элемент насмешки. Никто же не будет здесь напевать авторскую ремарку – «Так он писал темно и вяло».
Новый стиль всегда содержит в себе опору на всё предыдущее, это и набор сюжетов, и само по себе единство языка, и вечное повторение жизненных положений. Всё можно превратить в цитату, преобразовать и т.д. Над предыдущим можно слегка посмеяться, тем не менее, оставив его в живых (Пушкин), можно и уничтожить, унизить, испакостить, поменяв местами верх и низ, добро и зло, правду и кривду. Последнее стало метой постмодернизма.
Вот Шемшученко («ЛГ» № 4) сетует, объединяя довольно разных авторов, сведённых воедино лишь критиками: «Может быть, кто-нибудь помнит стихи Парщикова, Ерёменко, Искренко, прозу Нарбиковой и других обманутых и «обманываться радых». Кстати, помнят, изучают в университетах, но это – капля в море, к тому же Парщиков и Ерёменко вряд ли постмодернисты. Но как помнят и как порой пишут об этом предмете, показал профессор Валерий Даниленко («ЛГ» № 5) цитатой из книги И.С. Скоропановой: пишут тем же бессмысленным и тёмным языком, каким владеет и сам предмет. Потому для новых филологов это самая благодатная почва для сочинения диссертаций.
«Обманутость» и обман рисуют сегодня стиль жизни, делая это настолько чрезмерно, что в это начинаешь верить. Лев Пирогов (№ 6): «Сам видел, как солидная, почтенного возраста дама наливала в плошку по ложке разных супов из каждой кастрюли… Вот оно! Ситуация постмодернизма». Так с удовольствием обманывают свой вкус, но постмодернизм не был бы последовательным, если не заставлял бы при этом проглотить ещё и плошку, а затем ещё раз всё это, но уже переваренное.
ВЫДАВЛИВАНИЕ И ЗАКЛИПАНИЕ
Если классик всё ещё романтик: «Есть упоение в бою…», то наш любимый современник легко меняет вектор: «Есть упоение в г…». Евгений Ермолин (№ 3), замечая перемены в этом направлении, пишет об авторе приведённой строки Тимуре Кибирове, что тот «выдавливал из себя по капле постмодерниста». Хорошо, когда есть, что выдавливать. Но иногда после одной фразы уже не стоит читать остальное, как бы автор ни выдавливал в дальнейшем. Отрыл книгу покойного автора Михаила Генделева («Сомасштабных ему фигур в отечественной и русскоязычной израильской словесности сегодня не так много» – сказано о нём в Интернете) – и сразу натыкаешься на: «ж… покажу».
Источник подобного чрезмерного огрубления – в наших школьных проделках, которые сродни шизофреническим шуткам. Юмор слабоумных. Мы извращаем школьную классику, снижая её до нашего пубертатного уровня. Потом мы вырастаем, но не все. Кто не вырос, вербуются как в постмодернисты, так и в число их читателей. Способом создания сообщения здесь является клип. Клип – это сообщение, в котором соединены часто вовсе несовместимые элементы. Самым распространённым клиповым действием можно считать немотивированный русский мат. Запрет на мат ранее диктовался именно возможностью мотивированного восприятия и толкования матерной речи, неприятной для толкователя. Цензура некогда отсекала эти моменты «необразованной» устной речи, не допуская её в письменную, не говоря уже о литературной печатной речи, так же как и задумчивое мычание, заполняющее паузы. Поскольку сегодня на такую речь принято уже не обращать внимания, литераторы и режиссёры ввели мат в контекст художественной речи, что убавляет число культурных потребителей искусства, которых и так мало, но привлекает «людей улицы», которых всё больше. Одновременно стирается грань между теми и этими, соответственно – и между искусством и неискусством. Во всяком случае, искусство выводится за грань культуры.
В эту ситуацию вписывается клип рекламы, то есть подача более мелкого и часто пустякового на фоне более значительного. Реклама – это принятый способ стрелять из пушки по воробьям ради процветания воробьёв. Многие простые реплики могут давать потребителю иллюзию общения со знаменитостями, если потребитель будет правильно потреблять: «Привет! Я Жанна Фриске!» – или: «Привет! Я грибок стопы!» Возможно, язык рекламы стал проникать в поэзию ещё у шестидесятников. Причиной этого проявления мог быть шок этих молодых ещё авторов, впервые выпущенных в Европу и в Америку. У тех, кто этот шок пережил гораздо раньше, в стихах воспевались заокеанские аэропорты и сигареты «Винстон». И одновременно незаметно пародировалась советская классика.
Если у Твардовского была трагическая картина убитого на войне ребёнка, вмёрзшего в лёд, то Вознесенский в тот же размер вписывает поросёнка, одетого «в хрен и черемшу». Сегодня этот приём используется открыто и всенародно. Если для военного поколения песня «Священная война» остаётся священной (либеральные мыслители вообще считают «миф об Отечественной войне» вредным пережитком), то для промоутеров программы НТВ это фон для рекламы: зрителю сегодня важнее «ментовская война». Тот факт, что уничижительное название милиции на уголовном жаргоне стало принято самой милицией (с лёгкой руки тех же СМИ) – типичный факт постмодерна.
Формирование клипового сознания (или клипового бессознательного) началось в недрах «мозаичной» культуры, что я описал на примерах эстрадной поэзии в статье «Поэзия в свете информационного взрыва» («Вопросы литературы». – № 10. – 1975).
Одним из наиболее значимых образов в клиповой дрессировке являются… деньги! Для этого многочисленные детективы, где самая яркая картина – распахивание чемоданчика с долларами. Наименее значимым элементом здесь представляется труп, хотя из-за него развёртывается действие. Обилие компьютерных трупов, не вызывающих ни страха, ни сострадания, приводит к тому, что для некоторых юных душ смерть не кажется чем-то реально угрожающим, страшным и бесповоротным. Отсюда недалеко до «моды» на самоубийство. Да и в самом рекламном бизнесе деньги и трупы соседствуют за кулисами жизни. Кто бы ни убил шоумена и журналиста Листьева, это сделано ради «свободы» рекламы. Говоря о смещении ценности внутри клипа рекламы, стоит сказать о её/его внешнем воздействии: внутри художественного фильма она вставляется именно там, где восприятие особенно напряжено, то есть как бы направлено против аристотелевского катарсиса, лишая смысла всякую эстетическую эмоцию. Деэстетизация искусства рекламой очевидна. В биологии аналогом «клипа» можно назвать раковую клетку, где цитатой будет ещё живой здоровый организм. При позитивном «цитировании» это – симбиоз. Ещё одним видом клипа, направленного во вред уже не эстетике, а интеллекту, является тест ЕГЭ, где правильное нарочно разбавлено неправильным (все супы в одну плошку). Вместо определённого знания предлагается игра в альтернативу.
ВНИЗ ПО КИШЕЧНИКУ
У книги «Постмодернисты о посткультуре, интервью с современными писателями и критиками» (М., 1996) есть предисловие: «От альтернативной прозы к культуре альтернативного сознания». Альтернативное сознание противополагается то соцреализму (это уже прошлый век), затем чему-то именно «русскому», затем здравому смыслу вообще. Автор предисловия и составитель спрашивает одного из избранных ею авторов: «А интерес к телу, его экскрементам связан с выработкой нового языка?» Автор Яркевич отвечает: «Я не думаю. Я думаю, что это связано с расширением сознания…» Если реклама играет на повышение, то литература постмодерна старательно «возвышает» низ, уничижая пресловутую «духовность» русской классической литературы, полагая, что мировая литература уже не «духовна». Сознание по кишечнику сползает вниз.
Я встречался в Монреале с Серафимой Ролл, профессором русской литературы, создавшей эту книгу. Она мне хорошо объяснила бедственное положение славистики в мире. Раньше студентов было достаточно, они обучались основательно, прежде всего для целей разведки: сильного врага надо не только хорошо знать, но и любить. Ныне студенты малочисленны, их интерес маломотивирован, чтобы удержать группу, её надо развлекать, потакая невзыскательному вкусу. Для этого и годится выморочный постмодернизм с его мелкими пакостями и высокими амбициями по ниспровержению «русской ментальности». Скучающий студент диктует, что и как ему преподавать. Теперь похожая ситуация уже в российских университетах и школах. Мои студенты в МГУ слышали о Сорокине и Пелевине, в то же время не читали Лескова, о поэтах я уже не говорю. И чему удивляться, когда школьники, недавно опрошенные по телевидению, не знают, что такое честь и зачем её хранить смолоду. В то же время они не осознают духовную составляющую в «клипе» «Преступления и наказания» Достоевского: убил, украл, мучаешься совестью (рефлектируешь), заменяя её по-современному прагматической: убил, украл, реализуй украденное, пока не пойман! Дети постмодерна уже обладают альтернативным сознанием, которое, видимо, помогает входить в рынок. Они удаляются от собирательной способности мысли в сторону распада: «Чтобы мыслить, необходимо мочь собрать не связанные для большинства людей вещи и держать их собранными. К сожалению, большинство людей… умеют лишь звериные тропы пролагать в лесу смутных образов и понятий» – так Мераб Мамардашвили предвидел и видел постмодернизм.
Если принять постмодернизм как следствие современного состояния мира с его двойными стандартами в политике, с его воровской «экономикой», с его «свободной» и альтернативной моралью, с его обращённой негативной эстетикой, то его смерть возможна лишь со смертью подобного состояния мира. Огромная страна, которая выживает за счёт вполне исчерпаемых ископаемых, – это тоже некий геополитической клип. Но наряду с искажённым параллельным миром существует некое трезвое и здравое состояние, которое порождает и другую культуру, другую литературу, более соответствующую сути человека всё ещё разумного.
Критиковать постмодернизм – в то же время дело неблагодарное, так как в его контексте любое о нём напоминание работает на него, как реклама, в которой несущественное всегда выигрывает. Он порождён отсутствием внешней цензуры, потому спасение от него во внутреннем самоограничении, которое задано нам первым псалмом Давида: «Блажен муж, иже не иде в совет нечестивых…»