Проснулся Мальчик на заре, а перед ним мать – и не мать. Строго, даже празднично одета, да лицо не узнать, за ночь осунулось, потемнело, обмякло; под глазами тени, а сами глаза впали, отрешённо сухи.
– Дорогой, ты проснулся, марша вог1ийла хьо.¹ Наш папка ещё не пришёл. Мне надо за ним пойти, он ждёт меня.
– А где он тебя ждёт?
От этого вопроса она будто вернулась в реальность, часто заморгала, глаза сузились, увлажнились.
– Даже не знаю. Побегу в комендатуру, потом где он служил.
– И я с тобой.
– Тебя брать боюсь. Боюсь, дорогой! Слышал, как всю ночь стреляли? А в соседнем подъезде всех стариков просто придушили. Всё унесли; все иконы, картины, даже старый рояль не поленились. Что они, на нём будут играть? Как в глаза своих детей посмотрят?!
Вновь её взгляд стал отчуждённым.
– Он меня ждёт! Мне надо бежать, надо помочь, надо сообщить.
– Возьми меня с собой!
– Дорогой, я быстренько, я очень быстро вернусь. А ты пока позавтракай, я чайник разогрела, стол уже накрыла. Не забудь зубки помыть. Никому дверь не открывай. Нет! – вдруг другим, осиплым голосом сказала она. – Я тебя сверху закрою. Так будет надёжнее.
– Хоть ты останься со мной!
– Не говори, не говори так, сынок! – страдальчески простонала она, бросилась пред ним на колени и, уткнувшись головой в его грудь, словно умоляла: – Ведь я должна ему помочь! Должна!
– И ты знаешь, где он?
Она распрямилась, глаза её, как прежде, расширились, посуровели, лишь слёзы текли по щекам, а взгляд не на него, а сквозь, далеко далеко, в вечность:
– Знаю, – тихим, чужим, сдавленным голосом выдохнула она, и очень, очень медленно, но твёрдо ступая, направилась к выходу.
– Ты больше не вернёшься?
Будто током прошибло её. Прибитая горем, она развернулась к нему:
– Что?! Как «не вернусь?» Как «не вернусь?» – Только к концу фразы вернулась нежная прежняя интонация, и она, будто и сына отнимают, бросилась к нему, до боли обняла и стала целовать, целовать. Но это были уже не те знакомые, материнские поцелуи, за эту ночь её губы одеревенели, иссохли, и даже изо рта шёл утробный, неживой запах. – Он меня ждёт, он меня ждёт, я должна ему помочь, – упёрлась она в сына гнетущим взглядом.
– Иди, иди, я буду вас ждать, – глотая слюну, еле вымолвил Мальчик.
– Да да, мы оба вернёмся, – словно этого благословения ждала – она бросилась к двери.
Уже снаружи защёлкали замки, и вдруг на полуобороте замерли. Резко крутанулись обратно. Она буквально вихрем ворвалась, бросилась к сыну, обеими руками схватила его головку, впилась безумным взглядом, будто всасывая его тепло, потом обняла, больше не целовала, а тяжело дышала, сопела, нюхала, словно втягивая его дух.
Самым несносным для Мальчика был не первый длинный жаркий день, который он провёл в слезах, в мольбах, в вопрошании, а последующая ночь. Обычно в вечерних сумерках в полувоенном Грозном наступает необычайная тишина. И если днём в городе масса гражданских людей, огромные колонны бронетехники, скопление машин и якобы идёт восстановление, так что крик Мальчика был бы что писк в турбину, то ночью – полная тишина, и лишь вооружённые бандиты, словно хищные крысы, мечутся во тьме в поисках очередной жертвы. И боясь ночи, он залез в свою кровать, свернулся в клубочек и накрылся не одним, а сразу двумя одеялами, дабы его всхлипов кто ненароком не услышал.
За весь долгий солнечный день квартира, где на окнах сплошь клеёнчатые рамы, раскалилась, духота будто в парнике. А под одеялами пот течёт ручьём, не выдержал жары Мальчик и посмел лишь одно – чуть чуть носик высунуть. Да к счастью, природа взяла своё: вскоре, измотанный, он заснул и спал, как дети спят. А наутро он проснулся взъерошенный, весь мокрый от пота, от слёз, от мочи. Одеяла на полу, к ним с краюшка толстая крыса принюхивается, падаль ждёт, а на столе, на остатках еды, пара мышей забавляется.
Второй день, как и первый, начался с рёва и зова родителей. Однако вскоре это прошло, желудочек потребовал своё. Он поел всё, что можно было поесть, даже хлеб после мышей. Набравшись сил, он стал впервые действовать – бил во входную дверь, надеясь, что кто-то услышит. Устав, он направился в другую сторону – к окну. Да здесь табу – отец с самого детства его учил, что к окну подходить нельзя – выпадет, а ещё спички трогать нельзя, а то мог бы он, как ему кажется, и печь затопить.
После обеда, ближе к вечеру, он нашёл в шкафу много конфет, печенья, даже варенье. От этого его настроение значительно улучшилось, и его даже потянуло играть в машину. Но это было недолго. К сумеркам он вновь заревел, вновь стучал в дверь, и вновь жара была невыносимая, и он, помня, что к окну подходить нельзя, всё же вспомнил, как отец легко резал ножом клеёнку.
Свежий воздух ворвался как благодать, и он, позабыв обо всём, бросился к окну, а оттуда – шум жизни, шум города.
– Папа, мама! – даже сильнее прежнего кричал он на улицу, но жильё ныне находилось на отшибе, люди крайне редко сюда заглядывают, а проезд транспорта и вовсе перекрыт.
Ночь отогнала его от окна, и тут он нарушил ещё один запрет – зажёг свечу. Но кричать не смел, залез под одеяло, и только личико наружу, пока свеча на печи полностью не догорела, вглядывался в неё, думая, что из огня родители появятся, а как огонь погас, он не как прежде, а тихо-тихо заскулил, поглубже укрылся и только изредка звал: «Папа! Мама! Вы ведь обещали вернуться! Почему не забрали меня?»
Вторая ночь оказалась плачевнее во всех отношениях – он не только вспотел, но и испачкал постель. Это его очень расстроило, ведь его всегда хвалили за аккуратность. Он хотел было навести порядок, даже постирать, в итоге испачкал и ванную, да ещё истратил ведро воды. А к этому ещё одна напасть: он стал часто бегать в туалет. Вновь ел сладости, и его даже вырвало.
К обеду ему стало совсем плохо, заболел животик, и, несмотря на жару, было очень холодно, ломило мышцы. Совсем тихо, жалостливо скуля, он лёг на диван и, корчась на нём, всё звал мать и отца. И теперь просил только одного – воды!
Проснулся он ночью от нестерпимой жажды. Кругом гробовая тишина и темнота, и лишь в туалете, где вода, что-то изредка копошится, наверняка крыса, и он всё не решался туда пойти. А жажда тянет, голова и живот болят, и он уже было встал, как вдруг с улицы послышались шум, крик, выстрел, а потом очередь, взрыв и ещё взрыв, совсем рядом, так что вся комната озарилась. И как начался ни с того ни с сего этот шум, так же и оборвался – и снова тишина, и даже твари разбежались, а он долго ждал, вслушивался, и когда понял, что шорохов вроде нет, осторожно, на ощупь, двинулся в ванную. Долго искал кружку, а потом жадно, причмокивая, пил эту и без того несвежую, уже пропахшую чем угодно сунженскую воду.
На следующее утро он проснулся поздно, весь в жиже, а вокруг роится новая живность – жужжат мухи, стены все в комарах. Сам он весь в волдырях и, быть может, и не встал бы, даже открывать глаза тяжело, да рот буквально пересох. Смертельная жажда потянула его в ванную, а там у самого ведра та огромная крыса с ужасно длинным хвостом, на задних лапах стоит, уже морду в ведро просунула; увидев Мальчика, соскользнула, не с испугом, а с ленцой отползла, вроде скрылась из виду.
Ступил было Мальчик за порог ванны, уже хотел кружку, упавшую на пол, поднять, как в последний момент, согнувшись, увидел в упор маленькие, наглые, хищные глаза. Ему показалось, что тварь уже готова на него броситься, он с криком отчаяния качнулся назад, отпрянул, о порожек споткнулся, полетел в коридор и без того больную головку ударил о стенку. И может, в другое время так бы и полежал, плача и стоная, но на сей раз страх перед мерзостью оказался сильнее. Вглядываясь в ванную, он попытался сесть, но, к его ужасу, крыса даже не шелохнулась, а наоборот – чуть двинулась вперёд, алчно принюхиваясь, и уже на порожек положила лапку, и Мальчик ещё потрясённо попятился, до того эта лапка была похожа на человеческую в миниатюре, точь-в-точь такая же, как на эскизах к сказкам в Доме пионеров.
А крыса, нагло водя усиками, сделала ещё шаг навстречу, и тут он не выдержал, из последних сил истошно заорал. Крыса исчезла, он бросился в комнату, даже залез на стол. Но это долго продолжаться не могло, его мучила жажда. Видимо, то же самое творилось и с крысой, потому что в ванной вновь начались знакомые шорохи.
И тут Мальчик ожил, что-то в нём всколыхнулось, он хотел пить, он хотел жить, он не хотел уступать последние глотки воды никому. Конечно же, он ещё не знал, но только так в жизни и бывает, это и есть война за ареал существования у живых существ.
Сойдя со стола, он стал искать орудие атаки и обороны, хотя средств вроде бы было много, он взял швабру – надо всё же держать в битве дистанцию…
Он выбрал позицию и приготовился, глядя во все глаза, и ждал бы долго, да долго стоять не пришлось. Не обращая внимания на Мальчика, крыса шмыгнула, ловко вскочила на ванну, противно царапая отполированную глазурь, быстро пробежалась по узкой боковине и, уже не осторожничая, сразу же встала на задние лапки – и ещё бы миг, прыгнула бы в ведро, как Мальчик пошёл в атаку. Ведро с подставки с шумом опрокинулось в ванну, крыса исчезла, вода утекла, а на дне немало дохлых мух, упавших в то же ведро.
Мальчик был потрясён, он уже не думал о родителях, ни о чём не думал, он хотел только пить.
– Дайте воды! Я хочу пить! Выпустите меня отсюда! – срываясь на писк, завизжал он, стал бить ладошками в дверь, обессилев, бросился к окну, и махая рукой, практически полностью вылез наружу, готовясь сделать шаг к недалёкой реке, шума которой из-за городской жизни даже не слышно, как услышал за спиной стук, ещё сильнее стук, окрик на чеченском.
Стрелой он бросился к двери.
– Мальчик, ты здесь? Как ты туда попал? Не шуми! – полушёпотом говорили из за двери.
– Спаси меня, помоги! Я хочу пить! Пить!
– Хорошо, больше не шуми. Потерпи маленько. Как стемнеет, я вернусь.
– Нет! Нет! Спаси меня! Не уходи! Ради бога спаси!
– Хорошо, хорошо, – за дверью голос не менее напряжён. – Только отойди от входа. Подальше отойди.
О дверь что-то ударилось, ещё раз, аж пыль и штукатурка посыпались, но это ничего не изменило. Тогда в ход пошло что-то иное – видимо, ноги. Дверь не поддалась.
– Мальчик, слышишь, Мальчик, буду стрелять, в сторонку уйди, спрячься, – теперь за дверью кричат в полный голос.
Мальчик заковылял в маленькую комнату, где они не жили, и только сел на корточки, зажав, как учили, уши, начались выстрелы; хлёсткие, одиночные, оглушительные. Потом снова удар и, словно крыша обвалилась, пыльная волна.
________________________________
1 Марша вог1ийла хьо (чеченск.) – приходи свободным