Недавно в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина одновременно проходили выставки прерафаэлитов и полотен Тициана. Группа студентов и преподавателей философского факультета МГУ во главе с Натальей Ростовой и писателем Андреем Бычковым побывали на выставке. Я тоже был в этой группе. Каковы же мои впечатления?
Археоавангард
Прерафаэлитов иногда называют археоавангардистами за то, что они из будущего захотели вернуться к архе, к прошлому, к тому, что было в живописи до Рафаэля. В академической живописи они увидели много условностей и мало искренности, простоты. Возвращение к простоте возглавил Данте Габриэль Россетти, которого поддержали Джон Эвертт Миллес, Эдвард Бёрн-Джонс, Уильям Холман Хант и др. Археоавангардизм прерафаэлитов мне показался довольно странным. Почему?
Бахтин
Ответ на поставленный вопрос связан с тем, что сегодня можно обозначить как феномен удивительной дехристианизации европейской культуры. Европа в IV веке, во времена правления римского императора Константина, перестала быть языческой и стала христианской. Для христиан всякое «я» человека выступает в качестве того, что отделяет его от Бога. Для них Бог – это не Другой, как для греков.
Античные греки были эстеты. У них «я» зависело от Другого и было производно от него. А это значит, что то, что я чувствую, растворяется в том, что я вижу. На этом растворении была основана пластика античной культуры.
То, что я чувствую, Бахтин назвал внутренним телом. То, что я вижу, – внешним. То есть внутреннее тело греки растворили во внешнем. И, как следствие, перед ними встал вопрос об отношении к любви. Как относиться к любви, ведь в любви тело Другого разлагается и становится моментом внутреннего тела. Так в античной культуре возникает проблема, требующая разрешения. Согласно Бахтину, греки разрешили эту проблему в создании гомосексуальной культуры, то есть в культуре, для которой характерно растворение внутреннего во внешнем. Как ни странно, но соединение авангарда и архепрерафаэлитов осуществилось, на мой взгляд, как раз через растворение внутреннего тела во внешнем. Что это значит?
Прозерпина
Вот картина Россетти «Прозерпина». Двойственность мифологической Прозерпины состояла в том, что она любила Адониса, а была женой Плутона. Полгода она была в мире мёртвых, полгода – в мире живых. Конечно, бессмысленно искать в образе Прозерпины следы жизни в мире мёртвых, как их искал Л. Андреев в Елеазаре. Их в ней нет. Елеазар человек, а она не человек, а какая-то демоническая сущность.
Прозерпина, изображённая Россетти, это не девушка, это скорее юноша, переодевшийся женщиной. В лучшем случае это андрогин. Но не это главное. На картине изображён образ с чудовищно негативной энергией. Прозерпиной Россетти можно пугать детей. Поворот её головы, чёрные волосы, скрывающие лоб, узкое лицо превращают нос Прозерпины в клюв какой-то кровожадной птицы. Вздёрнутая красная линия верхней губы почти соединяется с носом, и кажется, что в образовавшуюся щель изнутри её может прорваться какое-то змеиное шипение. Голова Прозерпины, как чёрное крыло враждебной птицы, готово закрыть от нас единственное светлое место на картине, через которое она, Прозерпина, видимо, возвращается в мир живых людей. Красные губы и красная полоска зёрен граната указывают на неутолимую холодную чувственность внешнего тела андрогина. Прозерпина не чувствует своё тело, хотя её правая рука яростно сдерживает левую руку, которой она как будто бы пытается поднести ко рту гранат. В Прозерпине нет ничего человеческого. Она не может, как обыкновенный человек, мечтать, равно как и не может страдать. Внутреннее тело Прозерпины Россетти растворил во внешнем, наделяя её образ мужеподобными чертами.
Офелия
Картина Джона Миллеса «Офелия» стала визитной карточкой триумфа слова над образом, вербального над визуальным. Миллес пишет картину по мотивам трагедии Шекспира «Гамлет». Гамлет случайно убивает отца Офелии, девушки, которую он любит. Офелия в трауре плетёт у ручья венки из цветов. Желая их разместить на иве, она взбирается на дерево, ветка ломается, и Офелия падает в воду. Вот как Шекспир описывает этот момент:
Её одежда,
Широко расстилаясь по волнам,
Несла её с минуту, как сирену,
Несчастная, беды не постигая,
Плыла и пела, пела и плыла…
Одежда смокла – и пошла ко дну.
Умолкли жизнь и нежные напевы.
На картине Миллеса есть свежая зелень травы и листьев. На ней прорисованы лилии, розы и фиалки. Но визуальное не желает быть иллюстрацией к вербальному. Оно желает жить своей жизнью. На картине не видно обезумевшей от горя Офелии, там видно платье из парчи, но не визуализировано неописуемое «вдруг», случайность смерти. Офелия Миллеса стала напоминанием художнику о том, что то, что мы видим, не совпадает с тем, что сказано, что визуальное не иллюстрация к тексту, а калитка, которая ведёт к изображению несказанного, как на «Благовещении» Тициана.
Благовещение
Картина Тициана «Благовещение» впервые покинула пределы Италии и попала к нам в Россию. Рассматривая её, мы уже не наслаждаемся осязательным зрением, не дотрагиваемся своим взглядом до тела Данаи или Флоры. Поздний Тициан не для чувств, а для мыслей. Его «Благовещение» – это умозрение в красках. Здесь нет того, что в нём так любили прерафаэлиты: работу на пленэре, письмо с живых моделей. Благая весть, как гром среди ясного неба, как извержение вулкана, вздыбила небесную жизнь и нарушила земной покой.
Архангел сообщает деве Марии, что она родит Сына Бога. Мария Тициана не напугана этим известием, хотя и ошеломлена. Она говорит: нет, это невозможно, – и, словно защищаясь, поднимает правую руку, сжимая в левой читаемую ею книгу. Архангел умоляет её, просит согласиться, а над ними парит голубь, символ Святого Духа, свет от которого едва проникает на землю сквозь толстый слой облаков. Мария с книгой – это Европа, которую Тициан противопоставляет небесному свету ангелов. Это будущая «Свобода на баррикадах» Делакруа. Чёрная полоса рассекает картину Тициана на две горизонтали. В тёмной части мы видим книгу, в светлой – голубя. Чёрная туча просвещения накрыла Европу и вызвала в ней шизофренические сдвиги сознания, готового отречься от христианства.
«Благовещение» Тициана и «Благовещение» Россетти разделяют 300 лет. На картине Россетти уже не видно следов катастрофы. На ней мы видим загнанную в угол и напуганную Архангелом деву Марию в белом платье. Эта картина говорит только об одном – смотрите, не по своей воле, а по принуждению Европа стала христианкой. Россетти не заметил драматизма разорванности европейского сознания, изображённого Тицианом, и не отобразил надвигающуюся на Европу катастрофу.