Прочёл на днях отзыв одного известного критика из Майкопа о рассказе Анастасии Емельяновой «Легионер», опубликованном в последнем номере журнала «Октябрь» за прошлый год. Критик величественно позёвывает: дескать, не то плохо, что сюжет неоригинален, а то плохо (потягивается), что и язык тоже. Ну да, ну да. «Язык есть дом Бытия», «Мир существует, чтобы войти в книгу» – между этими кирпичиками муха не пролетит. Но почему именно «Легионер» запомнился мне среди журнальной текучки последних месяцев?
ТРИ ГРАЦИИ
Сегодня мы, как тот мультипликационный кот, «вдвойне счастливые»: у нас есть две литературы вместо одной. Одна литература, книжная, – «реальная», стонущая под игом рынка и читательского спроса. Другая литература, журнальная, – «идеальная», для тех, кто прозревает звёзды сквозь потолок. Можно предположить, что именно в журналах куётся литература будущего. А что же на самом деле?
На самом деле там штампуются стилизации в духе «Понюхал старик Ромуальдыч портянку», до которых так охочи графоманы и студенты Литинститута. Стилизации эти делятся на три типа (чтобы никого не обидеть, примеры сочинял сам, реализуя свой писательский комплекс критика).
Тип первый, «бескомпромиссная социалка»:
«– Сука, – хрюкнул Карась, сплёвывая на асфальт жёлтый фитилёк гноя.
Тяжмашевские шевелили кулаками неподалёку.
– А ты видал, шо я давала? Свечку держал? – загоношилась Косая.
Карась стёр с лопнувшей губы остатки не ладно лёгшей на язык слюны и всем сердцем почуял: брешет, халда, отбрёхивается. Давала она – и Коське-Быку, и Батону, и, пожалуй, Хрипатому. За прокорм для щенков своих, завод-то уж пятый год как встал...»
Тип второй, к бабке не ходи – будущий или бывший лауреат Букера:
«В лабиринте жилистого, как вены рек, разнотравья памятных календарных дат этот хрусткий и ломкий июньский полдень, словно ноктюрн Шопена, охающий от боли под пальцами неопытных учениц, показался Верхударову воротником ледяного крошева вокруг пахнущей чем-то нестерпимо северным ноябрьской утренней лужи, вычерпанной беспощадными, как «я тебя люблю», калошами не выспавшихся и не выучивших уроки школьников. Верхударов вздрогнул, пытаясь получше рассмотреть внутренним взором охватившее его чувство, три или четыре раза незначительно высморкался, почесал глаз и умер».
Тип третий, мемуарные страдания с намёком на тяготы очередного «режима»:
«Раз за разом память возвращает меня туда – на заросшие сиренью задворки кинотеатра «Ударник». Мама Толика Пупырмана работала билетёршей – надрывала звонкие лепестки счастья, напечатанные (краска была плохая) на толстой, как блин (древесину не экономили), но, к нашему глубокому сожалению, совершенно несъедобной (вместо древесины Сталин экономил муку и коровье масло) бумаге. Отец Толика курил папиросы «Север» и часами играл на трофейной балалайке, помогая себе пустым рукавом гимнастёрки (ног у него не было), а если балалайка ломалась, хлебал постные трофейные щи и слушал хриплое, пунцовое от стыда трофейное радио. Созданное мудрыми руками гамельнских крысоловов и философов, предназначенное для трансляции божественных бетховенских соль-диезов (на стихи Гейне), оно три недели ехало сюда в пропахшей сеном и людским потом теплушке, чтобы извергать теперь из своих недр нечто в высшей степени бравурное и фальшивое».
Предпочтение, как видно по раздачам литературных премий, отдаётся второму типу. Именно вычурная фраза и напыщенный стиль считаются нынче языком «небанальным», «изысканным». Язык – это «главное». А сюжет… ну, сюжет в любом случае желателен такой, чтобы персонаж побольше «вспоминал». Потому что в пространстве памяти всякое событие условно. Можно ещё, чтобы ему «казалось» и чтобы непонятно было, что кажется, а что происходит на самом деле. Этим достигается главный эффект «интеллектуальной прозы»: размываются границы между текстом и действительностью, мир становится «как текст» и перестаёт существовать сам по себе, «входя в книгу».
УМРИТЕ ВЫ ЗАВТРА, А Я СЕГОДНЯ
Причины агрессивного соперничества «текста» с «миром» кроются в том банальном обстоятельстве, что мир ранит, перед его обстоятельствами человек бессилен и, только оградив от него свою жизнь, может оставаться её полновластным хозяином.
В длительные периоды социального неблагополучия, порождающего апатию, эта литературная интроверсия, заложенная в каждом акте творчества (но далеко не каждый такой акт определяющая), как правило, обостряется. Похоже, именно с обострением мы имеем дело сегодня.
«Серьёзная» литература попала в порочный круг: с одной стороны, её замкнуло на любовном обмусоливании формы, потому что в нынешнем обществе она «никому не нужна», с другой стороны – чем глубже она зарывается в «текст», тем меньше у неё остаётся шансов быть этим обществом понятой и востребованной. Кто же первым сделает шаг навстречу?
«Литература» спит и видит, как «общество» идёт к ней на поклон, заломив каракулевый картуз: «Писатели, миленькие! Не выходит без вас план Путина! Помогите с воспитанием человека и гражданина…»
В общем-то, такие надежды понятны. Советская система дорожила писателями, поскольку стремилась навязать людям свои моральные ориентиры, научить их тому, что такое хорошо и что – плохо. Но сегодняшнее государство занято «более важными» делами – переделом бизнеса, реанимацией внешней политики, поисками базы для собственного суверенитета, наконец... Нравственное самочувствие общества отдано на откуп медиабизнесу. И если даже предположить, что власть всё-таки задумает провести в сём отдалённом чуланчике субботник, первыми (да и, скорее всего, последними) под её знамёна встанут литературные карьеристы и проходимцы. Совесть же нации предпочтёт и дальше дремать в своём… Майкопе.
КОТОРЫЕ ТУТ ВРЕМЕННЫЕ?
Что нужно для того, чтобы общество о двух своих головах – власть и народ – не только вспомнило о существовании литературы, но и поняло, что с литературой можно «договориться»?
Оригинального ответа на этот вопрос не существует. Нужен двигатель: ротор, стержень, на который накручивается всё остальное – нужен герой. Тот самый, которого нет в «медиапространстве». И никогда он там не появится, как ни пыхтят угодливые продюсеры. Жанр не тот. Да и мозги. Тут ведь не экзотичные спецназовец или гастарбайтер требуются, не розовощёкий член «Единой России» с 1991 года и не самосделанный олигарх из бывших детдомовцев. Герой должен знаменовать приближение новой эпохи, а продюсеры с их олигархами плоть от плоти эпохи старой, отработавшей свой ресурс. Им не великая Россия, а великая стабильность нужна – «хочется пожить так подольше». Их герой, упорно зарабатывающий славу и деньги, ценой смертельного риска добывающий миллиард и азартно ищущий приключений, – не наш, не русский, не православный. «Протестантский», по Максу Веберу говоря. Победитель-единоличник, получающий приз. А наш герой, так уж повелось, – это тот, кто кладёт живот за други своя. Он принадлежит не себе, а другим, и именно поэтому другие принадлежат ему.
Смена «экономической формации» убила такого героя. Последовательно извела его. Но выкорчевать культурную память труднее – её можно уничтожить только вместе с носителями. (Не на это ли, кстати, направлена мудрая миграционная политика с насильственно вдалбливаемыми «толерантностью» и «мультикультурностью»?) Русский человек может с интересом глазеть на пришлого героя, может увлечься им, как увлекаются выпивкой или коллекционированием марок, может даже пробовать ему подражать, но никогда сам им не станет. Не поверит, «что так взаправду бывает», не признает его своим. И в разведку с ним не пойдёт, живота не положит. Максимум – «проголосует рублём». А если потребуется большее (Родину защищать или мобилизовать общество на выполнение «национальных проектов»), ничего с таким героем в роли вожака не получится.
Литература («идеальная», «серьёзная», загнанная в полуподполье) существует вдали от логики сиюминутных выгод. И если русский герой когда-нибудь возродится, то, скорее, именно здесь, вдали от рекламных билбордов, извещающих об очередном вручении премии «Большая книга». Разумеется, наивно думать, что это будет сразу «великий роман» – такой, чтобы бах, и вся Россия лежит. Мы разучились читать и даже распознавать «великие романы», для них теперь тоже нужно готовить почву. То есть опять-таки реанимировать героя.
Его новый (хорошо забытый старый) характер придётся собирать по крупицам, по чёрточкам, медленно и осторожно отлепляя, как бинт от раны, от «подвига ради выгоды» и «подвига ради чести». И только потом уж, когда критическая масса таких «странных» и «неправильных» по нынешним временам персонажей накопится, можно будет возвратить их к главному – к подвигу во имя людей.
ЗА ДРУГИ СВОЯ
В рассказе Анастасии Емельяновой «Легионер» (неизвестно с какого перепугу показавшемся уважаемому критику из Майкопа мелодрамой) прослеживается именно эта логика. Молодой мужчина, бывший офицер, в полном соответствии с законами уходящей эпохи, оставил армию и «добился успеха» – попал в телевизионную журналистику. «Там ему сразу дали гринлайт, потому как ходить в грязных трусах и пить воду с бациллой в горячих точках не каждый хочет, а Саня к войне привычен». Мог бы расти и дальше, но для этого требовалось как раз то немногое, к чему Саня Жуков по прозвищу Маршал оказался непривычен: интриговать, «правильно дружить», заискивать и подсиживать. Столкнувшись со служебными и личными невзгодами, он как подарок судьбы воспринимает новогоднюю ссылку-командировку на погранзаставу в Таджикистан:
«О деревянную поверхность стола вразнобой застучали кружки. Саня залпом выпил свои сто пятьдесят, закусил тушёнкой и луком. Чувство тёплого, блаженного покоя распространилось внутри. Казалось, теперь оно будет с ним всегда. Этот Новый год был лучшим за последние пять лет. Маршал сидел в казарме до четырёх часов утра и ничего не говорил. Просто молчал и наблюдал за тем, как празднуют погранцы. А его и не трогали, и не стеснялись – свой как-никак человек. Пусть погрустит, если душа просит. Но Саня не грустил. Он отдыхал».
Вернувшись в Москву, Маршал узнаёт, что с работы его уволили и что не обошлось тут без предательства любимой девушки. Самое время отправить героя в запой (тем более что Саня, так сказать, «не чужд») и всласть порассуждать на тему «Ужасный век, ужасные сердца». Либо заставить его в соответствии с велением времени «выживать-барахтаться»: ведь друг, оператор-стрингер (наёмник), предлагал выгодную работку. Но рассказ заканчивается иначе: «Окончания фразы он не слышал. Закрыв за собой дверь, последний раз скользнул взглядом по лабиринту телекомпании. День как день. Обычная суета. Ничего особенного для того, кто через пару недель будет за сотни километров отсюда».
Надо быть критиком из Майкопа, чтобы не понять, куда направил «Маршал Жуков» свои стопы. Да в военкомат же!.. Ведь не «легионер» он никакой, не наёмник, а солдат, в чьём сердце болью отзывается знание, что та командировка на границу – последняя («Времена империи закончились. Российская армия покидала пограничные территории, открывая теперь уже беспрепятственный путь наркотрафику из Афганистана»).
Его другу, оператору-наёмнику, приходится «пахать на врагов из Би-би-си», потому что он обременён семьёй. Такова извращённая логика времени: право на нормальное обывательское существование добывается по волчьим законам. А Саня-«легионер» одинок и потому может позволить себе роскошь жить по нравственному закону.
Это очень большая удача – встретить такой рассказ рядом с нюхающими свои эстетские портянки ромуальдычами (изрядную часть того же номера журнала занимает глумливый постмодернистский парафраз фадеевской «Молодой гвардии», сие «литературное событие» снабжено трепетным предисловием одного из лауреатов «Большой книги»).
Ещё бо’льшая удача – что рассказ опубликован под рубрикой «Новые имена». А это значит – продолжение следует.
ТЕКСТ КАК ТОРМОЗ
Недавно мне показали любопытное интервью композитора Владимира Мартынова. А именно вот такой фрагмент:
«– Ни великие культуры прошлого, ни традиционные культуры настоящего не знают фигуры композитора. В джазе и в роке его роль сведена до минимума. Так что тезис для меня, скорее, оптимистический. Музыка получает новые возможности, которые блокировало композиторство.
– Например?
– Ведь оно связано с чтением нот. И получается, что музыкант без текста – ничто. А может, он способен реализовать ещё какие-то свои возможности? В 70-е годы у нас была рок-группа. В ней участвовали мы, консерваторцы-«нотники», и рокеры без образования. Если у нас убирали текст – мы ничего не могли сыграть. А когда он появлялся перед рокерами – немели они. Для них текст оказался тормозом – это было открытие».
«Композиторство», оказывается, способно блокировать музыку. Где бы взять такого писателя, 
который нашёл бы в себе силы увидеть, что «писательство» блокирует литературу? Говорят, если сороконожка хоть на миг задумается о том, как ходит, она не сможет сделать ни шагу. Так чего же ждать от «сороконожки», которая превратила думанье о способах ходьбы в главное дело жизни?
Хватит уже страдать по Набокову, которого «так долго скрывали от нас большевики». Давайте двигаться дальше, а?
Дети подрастают. Пора уж.