Презентация книги «Софья Леонидовна. Оренбургский след» пройдёт в ТД «Библио-Глобус» (ул. Мясницкая, 6/3, с. 1) 17 февраля в 17.00. В издание вошли повесть Константина Симонова «Софья Леонидовна», опубликованная лишь раз, в 1985 году, и отрывок из его последней работы «Глазами человека моего поколения», надиктованной в 1979 году, за несколько месяцев до смерти. Алексей Симонов – советский и российский кинорежиссёр, писатель, публицист – впервые обращается к эпизоду своей семейной хроники и представляет читателю удивительную историю о том, как любимая тетя К.М. Симонова, Софья Леонидовна Оболенская, высланная в ходе репрессий 30-х годов ХХ в. из Ленинграда и расстрелянная в Оренбурге, стала прототипом героини повести – советской подпольщицы, действовавшей в оккупированном немцами Смоленске зимой 1941–1942 годов.
К 35-му году, о котором идёт речь, уже не было в живых ни бабки моей, умершей в 1922 году, ни деда, который умер ещё раньше, в 1911 году, – в Ленинграде жили три сестры матери. Людмила Леонидовна, имевшая педагогическое образование и работавшая на Петроградской стороне в здании, если мне не изменяет память, бывшего училища правоведения, где помещалась школа-интернат для дефективных детей; там же, при этом интернате, она и жила. В предыдущие годы, приезжая в Ленинград, я часто бывал у неё. У неё, как я говорил, было трое детей. Двоюродный брат Андрей был старше меня на три года, двоюродная сестра Маруся – на восемь, а старший двоюродный брат Леонид – на десять лет. К 35-му году все они были самостоятельные люди: Маруся работала учительницей, Андрей начинал как архитектор, работал в ленинградском «Гипрогоре» – Государственном институте проектирования городов, а Леонид, человек блестящих способностей, химик, был начальником одного из главных цехов на заводе «Красный треугольник».
Жили в Ленинграде ещё две мои тётки – на двенадцать и на тринадцать лет старше матери: Софья Леонидовна и Дарья Леонидовна. Тётя Долли (в противоположность матери и остальным вполне демократически настроенным теткам она любила, чтобы её звали не Дарья, а, как это было принято в таких семьях до революции, Долли) была старой девой и притом ещё калекою: когда-то в детстве от испуга у неё отнялась одна сторона тела, было искривлено плечо, на ноге она носила ортопедический ботинок и сильно хромала. Всё это в семейных анналах было записано как вина моего деда – человека, в гневе бывавшего невоздержанным и в приступе такого гнева вогнавшего в паралич чем-то взбесившую его девочку. Не знаю уж, как это было на самом деле, но примерно так, не очень ясно, рассказывала мне об этом мать, не оправдывая деда, которого сама она очень любила – может быть, и потому, что к ней, к самой младшей, моложе других на двенадцать лет, он относился совсем по-другому, чем к старшим, – любила, но не оправдывала, а говорила всё это в объяснение характера тёти Долли – желчного и язвительного. Советскую власть тётя Долли не любила, не скрывала этого и спорила об этом с сёстрами. Она была догматически религиозна, по-моему, не столько из собственной веры в Бога, сколько в пику и назло родственникам и окружающим; была религиозна не только догматически, но даже агрессивно. Она приезжала к нам в Рязань, когда мне было лет двенадцать, и богословские споры с ней окончательно выбили из меня веру в Бога, и главным следствием её религиозных поучений было то, что я перестал ходить в церковь, впрочем, одновременно с родителями. Процесс расставания с верой в Бога происходил в семье параллельно у всех троих – у матери, отчима и меня.
В общем, тётя Долли была человеком несчастным, озлобленным и, вопреки своей вере в Бога, скептическим. Насколько я помню, в последние годы своей жизни в Ленинграде она вообще постриглась в монахини. Монастырей тогда не было, но были какие-то потайные религиозные общины вот таких одиноких монашек, общавшихся друг с другом. Приезжая в Ленинград вдвоём ли с матерью или один – бывало и так, – я в те юношеские годы должен был обязательно хотя бы один раз зайти к тёте Долли. Шёл я туда с неохотой, но это считалось обязательным ещё и потому, что именно тётя Долли до последнего дня жила вместе с умиравшей бабушкой и осталась жить именно в той комнате, в которой та умерла. К тёте Долли я заходил один раз или два – после приезда и перед отъездом, по обязанности. В дружной и насмешливой семье Тидеманов бывал с удовольствием, но больше всего времени проводил и обычно жил у третьей своей тётки, Софьи Леонидовны, на Суворовском проспекте; у неё была там большая светлая комната, много книг, и я спал у неё за книжными шкафами, отгораживавшими кушетку от её стародевичьей узкой кровати.
Софья Леонидовна была непохожа ни на кого другого из Оболенских. Людмила Леонидовна и моя мать были очень красивы в молодости и оставались по-своему красивы в старости, у тётки Долли было лицо калеки, но при этом сохранившее следы тонкой, как иногда об этом говорят, породистой красоты, а Софья Леонидовна, которой в тридцать пятом году сравнялось пятьдесят восемь лет, была пожилая, курносая, круглолицая, весёлая и бесконечно обаятельная русская женщина с крепкими, прочными руками, ногами, широкими плечами, с доброй улыбкой, весёлым смехом и открытой душою – не просто открытой, а распахнутой навстречу людям.
Глядя на неё, так и казалось, что она должна была быть матерью многих детей и бабкой многих внуков, но, неизвестно как и почему, она в молодости не вышла замуж – об этом никогда не говорили ни с ней, ни о ней за глаза. Должно быть, её внешность очень уж выбивалась из круга представлений о привлекательности, существовавших в том обществе, в котором она росла, а приданого за нею в семье деда, человека с княжеским титулом, но всю жизнь служившего и щепетильного, дать не могли. Так это мне представлялось, когда думал о судьбе этой своей любимой тётки. Но в те годы, что я её помню, – а хорошо помню я её, когда ей начало идти к пятидесяти, – несчастной она себя ни с какой стороны не чувствовала, наоборот, была самым весёлым, жизнерадостным человеком среди своих сестёр. Получив педагогическое образование, занялась библиотечным делом и долгие годы заведовала библиотекой где-то там у себя на Суворовском проспекте, неподалёку от дома. Увлекалась всякими нововведениями и вообще жила и дышала этим, общалась с читателями, советовала, составляла круг чтения, увлечённо рассказывала об этом – вообще очень любила людей, читавших книжки и ценивших книжки. Отчасти за это любила и меня. Самые последние годы, перед высылкой из Ленинграда, она перешла – не знаю уж, по какой причине, – работать в библиотеку Института растениеводства, работала там, в институте у Вавилова, на Невском и даже рассказывала мне о нём что-то интересное, но что, я не запомнил.
Когда у неё бывали отпуска, обычно приезжала гостить к нам. Если у нас не хватало денег на то, чтоб я поехал в Ленинград, добавляла на дорогу в одну сторону, чтоб я всё-таки смог приехать и пожить у неё. Она, видимо, как-то удовлетворяла свои неосуществлённые материнские чувства в отношении к своей племяннице и племянникам, последние годы в особенности ко мне. Может, потому, что она была ближе с матерью, чем с другими сёстрами, а может, потому, что я был самый младший из всех её племянников и дольше всех оставался для неё ребёнком.
В тридцать четвёртом году я её не встречал, последний раз видел в тридцать третьем, когда приезжал в Ленинград, жил у неё и именно там, у неё в комнате, сочинил первые, казавшиеся мне серьёзными, стихи – сонеты о Ленинграде, написанные под влиянием книжки сонетов Жозе Мария де Эредиа, вышедшей у нас в переводах Глушкова-Олерона и почему-то произведшей на меня сильное впечатление.
И вот зимой тридцать пятого года мы узнали из писем, полученных уже не из Ленинграда, а из Оренбурга, что все – за одним исключением – наши родные, жившие в Ленинграде, высланы в Оренбургскую область или край – не помню, как тогда это называлось. Выслали и тайную монашку, не любившую советскую власть, тётю Долли; выслали любившую советскую власть начиная с семнадцатого года, преданно помогавшую ей на своей скромной библиотечной работе тётю Соню; выслали и крутую и властную, бестрепетно и преданно работавшую с дефективными детьми тётю Люлю; выслали молодую советскую учительницу, мою двоюродную сестру Марусю; начинающего одарённого архитектора Андрея. Оставили в Ленинграде только старшего сына Людмилы Леонидовны – Леонида Максимилиановича.
Константин Симонов
Константин Симонов, Алексей Симонов. Софья Леонидовна. Оренбургский след. – Оренбургское книжное издательство им. Г.П. Донковцева, 2024. – 240 с. – 2000 экз.
Задача этих заметок – осмыслить три сюжета: биографический, литературный и промежуточный. Сюжеты о том, как биографические конкретности превращались в творчестве Константина Симонова в художественную ткань его литературных произведений. Ну и, конечно, необходимо пояснить читателю, почему именно я взялся за это запоздалое литературоведение и почему оно выходит в свет в Оренбурге, тем более что это совсем не случайно и имеет под собой серьёзное основание. Книжку эту можно ещё назвать путешествием сына по страницам литературного наследия отца – поэта, прозаика, драматурга и мемуариста К.М. Симонова, Героя Социалистического Труда, кавалера многих высших орденов и медалей, лауреата Ленинской и шести Сталинских премий.
Алексей Симонов