Ирина ЛЕВИТЕС
Хрущёв и ватные ноги
Смотрю в потолок. По нему плывут лёгкие перистые облака, сгущаются в кучевые, а потом становятся чёрными, грозовыми. Кажется, мы горим. Вскакиваю, бегу к входной двери и распахиваю её. Вот этого делать не стоило. Врываются непрошеные клубы зловонного дыма. Захлопываю дверь и прислоняюсь к стене. Ноги не держат. Так. «Спокойствие, только спокойствие», – как говорил мой любимый литературный герой. Без паники. Будем спасать ребёнка. Я в трудные минуты превращаюсь в бесформенную массу, не способную думать и шевелиться. Поэтому изо всех сил заставляю себя мобилизоваться. Действовать решительно, как показывают в кино.
Срываю с петель дверцу шкафа, аккуратно ставлю рядом, а не бросаю на пол. Уже могу собой гордиться. Достаю одеяло, раскидываю на полу. Закатываю сына, как рулет, и выношу на балкон. Холодно, но в комнату возвращаться нельзя. Там неизвестно что. А тут нас спасут. Приедет пожарная машина, завывая сиреной, выдвинет лестницу до самого пятого этажа, и бравый молодец возьмёт ребёнка в надёжные руки. А сын даже не проснулся. Дрыхнет, как ни в чём не бывало. И чего он полгода голову морочил?
Никакой красной машины нет. Зато есть соседка. Кричит снизу:
– Чего стоишь? Уже всё потушили!
– Что случилось?
– В коляску бычок кинули, хулиганьё проклятое! Домой иди, простудишься!
Вечером рассказываю маме про наши дневные приключения. Узнав, что я собиралась швырять ребёнка на соседний балкон, она всплёскивает руками:
– Ты социально опасный элемент! Как ты до этого додумалась?
– Я не додумалась. Вообще думать не могла. И ноги стали ватные…
– Как можно быть такой размазнёй? Что значит «ватные ноги»? – сердится мама.
А я сижу в кухне на табуретке, запрокинув голову назад. Неудобно, но терплю. Мама заплетает косу. Надо быть красивой, потому что скоро придёт папа и возьмёт меня оцеплять Хрущёва. Папины матросы уже стоят в строю, чтобы Хрущёв не убежал. Потому что все хотят на него посмотреть.
– На палубе матгосы
Кугили папигосы,
А бедный Чагли Чаплин
Окугки подбигал…
– Не качайся на табуретке. Упадёшь, – мама дёргает волосы расчёской.
– А Хгущёв великан? Такой с усами и богодой? Как Кагабас-Багабас?
– Что за глупости? Маленький, толстый, лысый. Да не вертись же! – спохватывается мама.
Она так всегда делает, если скажет что-нибудь не детское. Сразу про другое начинает. Я не верчусь. Я пою:
– Я усики не бгею,
Большой живот имею,
Хожу по гестоганам
И лажу по кагманам…
Мама поворачивается к столу, чтобы взять ленту, и я лечу с табуретки. Прямо подбородком на железный штырь. Он торчит из дверцы подпола. Мои руки и нарядное вышитое платье становятся красными. Мама медленно садится рядом на пол и смотрит. Её огромные карие глаза становятся ещё больше, а лицо белое, как извёстка.
Папа кричит с порога:
– Давай бинт! Где у нас зелёнка? Чего расселась?
– Не могу… Ноги ватные… – еле слышно шелестит мама.
Папа хватает полотенце, прижимает к моему подбородку. Накидывает на меня одеяло, потому что осень, а одеваться некогда. Берёт на руки и несёт в больницу. «Скорая» всё равно не приедет. Автомат на углу трубку потерял, и улицы перекрыты. Папа быстро бегает. Золотые листья шуршат и испуганно разлетаются. Клёны расступаются, отводят в стороны ветки. Далеко внизу ползёт по дороге чёрный блестящий жук без спины, в нём катается лысый человечек. Вдоль обочин колышутся толпы, выплёскиваются на крыши и деревья. Им плохо видно. А нам видно хорошо. Только мы обгоняем. Папа бежит быстрее, чем жук. Его парадный белый китель покрывается красными пятнами.
Мне ни капельки не страшно. У меня ещё всё впереди. За тысячи километров, в украинском селе, лежит в люльке под калиной мой шестимесячный муж, смотрит на красные ягоды и смеётся.
Паруса, моря и рестораны
Солнце, как в песне, скатилось за горную гряду, невидимое море устало вздыхало, цикады завели монотонное стрекотание. Вознаграждением за терпение стали креветки. Чахлые, средиземноморские, жалкое подобие наших, выловленных в Буссе, но всё равно креветки. Мы с мужем набрали, сколько на тарелки поместилось. Соскучились.
За соседним столиком сидели чопорные иностранцы. Прислушались: немцы. Фрау деликатно препарировала ножом и вилкой крошечный деликатес. Долго с ним сражалась, но не победила. Посмотрела в нашу сторону и изумилась. Ещё бы! Над тарелками возвышались лёгкие груды пустых коралловых панцирей. В её взгляде сквозил немой вопрос: «Но как! ?» Я пожала плечами. Как-как? Просто. Безо всяких ножичков-вилочек. К чему ненужные церемонии? Я в ресторанах, как дома. Давно начала. Ещё во Владивостоке.
Владивосток – огромный. В нём длинные скрипучие половицы, подоконник, до которого никогда в жизни не дотянуться, и высоченный потолок. По нему кручёными змейками бегут провода, а в них ток.
Во Владивостоке часто идёт дождь. Даже когда зима. Мама подставляет вёдра и тазы. Дождь роняет тяжёлые капли, но промахивается и просачивается ручейками в щели. Ток не любит дождь. Он сердито плюётся искрами и трещит.
На подоконнике алоэ растопыривает мясистые колючие листья. Если сломать – будет горький сок. Соком лечат горло и всякие царапины. Во Владивостоке ещё много интересного: этажерка с книгами и будильником, тахта чтобы прыгать, зеркальный шкаф. Только его не разрешают открывать, я в нём один раз потерялась. Сначала спряталась, а потом нечаянно уснула и потерялась.
Во Владивостоке очень холодно. Мама сказала сидеть в кроватке под одеялом, пока она печку затопит. И ушла в сарай. В кроватке скучно, но не очень. Через верёвочную сетку Владивосток получается в клеточку. У меня есть секрет. Трещины на белёной стене нарисовали смешного человечка. Если долго смотреть через сетку, получается, что он в кроватке, а я – нет. Грох! Ой… Это мама принесла дрова. Кутается в старое пальто, дует на пальцы.
– Замёрзла, Булочка? – весело спрашивает мама. – Потерпи, скоро согреемся.
Она выгребает совком вчерашнюю золу из печки и сыплет её в ведро. Зола пыхает чёрными облачками. Комкает газету, чтобы дрова загорелись. Но дрова маму не очень-то слушаются: вместо пламени пускают сизый дым. От него щиплет глаза и человечка на стене почти не видно. Наконец печке надоедает капризничать, и она помогает огню прыгать по поленьям. Мама ставит бак, наливает ковшичком воду из вёдер. Это будет стирка. Печка большая, даже хватает места для чайника. Его нужно долго ждать.
Вода кончилась, а мне нельзя оставаться с печкой. Мама зовёт Хозяйку со мной посидеть, пока она пойдёт на колонку далеко.
– Слушай, чего она такая синяя? – жалостно смотрит на меня Хозяйка.
– Булка? Да вроде не очень…
– Булка! Да это сухарик какой-то! – возмущается Хозяйка. – Ты её совсем заморила.
– Ничего не заморила. Ей тут не климат, – оправдывается мама.
Ага, не климат. И никто меня не морит. Хозяйка ничего не знает и говорит. А в Киеве нет никакого климата. Там никто сухариком не обзывается.
Зато во Владивостоке есть море. Я его сделала сама. Нечаянно. Мама постирала и понесла бельё на улицу, а корыто на двух табуретках осталось. Кукла захотела купаться – и вот.
– Боже мой! – всплеснула руками мама, и я снова оказалась в кроватке.
Папа пришёл, когда никакого моря уже не было. Ужина тоже.
– Совесть у тебя есть? – спросил папа. – Опять читала всякую муру?
– Естественно, – согласилась мама.
– Она не читала! Всякая муга упала в моге, – вступилась я за маму.
Но папа сильно сердится. Непонятно почему. Должен понимать про море. Потому что он моряк. Военный. У него даже кортик есть, золотой. Только его прячут. Папа распахивает форточку и достаёт авоську, там соль и кулёк с пшеном.
– Трудно было хоть кашу сварить? Ну ты даёшь!
– Так проводку замкнуло. И дрова сырые…
– Керосинка есть!
– Керосина нет!
– Безрукая! Избаловали тебя в Киеве!
– Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза… – поёт мама, гордо вскинув голову.
– В флибустьегском дальнем синем моге
Бгигантина поднимает пагус… – радуюсь я.
– Трудно было за весь день оторваться от книжки? – кричит папа.
– Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас, – мама тоже кричит.
– На пгощанье поднимай бокалы
Золотого кгепкого вина.
– Эгоистка несчастная! – перекрикивает папа.
– Пьём за яростных, за непокорных,
За презревших грошевой уют! – мамины глаза сверкают.
– Вьётся по ветгу «весёлый годжег»,
Люди Флинта песенку поют.
Папа впихивает меня в пальто, нахлобучивает шапку, подхватывает на руки и выбегает из дому.
– Куда ты её поволок? – мама в одном платье бежит следом.
– В ресторан! – огрызается папа и мчится вниз по склону сопки.
– Мама! Идём с нами в гыстоган! – кричу, подпрыгивая у папы на руках.
Но мама никуда не идёт, а смотрит нам вслед и становится всё меньше там, на вершине сопки.
Внизу Золотой Рог баюкает корабли у причалов, но они не спят, а зажигают огни на мачтах. Паруса ловят ветер и уносят фрегаты на простор.
…И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прикрой глаза, –
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса.