15 ноября исполняется 100 лет со дня рождения Юлия Даниэля. К этой дате публикуем архивную статью Андрея Синявского (опубликованную под псевдонимом Абрам Терц) о повести Даниэля «Говорит Москва».
Рассказывают, что в юбилейные пастернаковские дни, когда в Большом театре гудел битком набитый зал, министр культуры Николай Губенко вышел на сцену, секунду-другую подождал тишины и сказал: «Гул затих. Я вышел на подмостки…» – ну и так далее. Меня тогда восхитила реализация текста, буквальное его воплощение, его разыгранность, постановочность – как по нотам: действительно затих, действительно на подмостки…
И вдруг мне сообщают: московское радио, третья программа, слушайте, слушайте, всем-всем-всем – говорит Москва! Что говорит? Какая Москва? Оказывается: Сергей Юрский читает по радио повесть Юлия Даниэля «Говорит Москва».
«Господи, – подумал я, старомодный человек, – и как это он не боится – ведь посадят: на повести-то приговор завис, произведение-то не какое-нибудь – антисоветское. А бесстрашный Юрский его распространяет, да к тому же миллионными тиражами, по радио…»
Тридцать лет назад неведомый автор Николай Аржак (Юлий Даниэль) написал повесть «Говорит Москва» и за неимением ничего лучшего отправил на Запад, где она и была благополучно напечатана. Через несколько лет Даниэля поймали-арестовали и выдали за это произведение пять лет лагерей строгого режима как особо опасному государственному преступнику. А сегодня эту криминальную повесть читают по радио. Где справедливость в мире? За что боролись? За что же мы тогда сидели? И зачем надрывался на нашем процессе прокурор Олег Темушкин, сегодняшний ангел перестройки? Ведь как пел, соловей, в том далёком 1966 году! Прямо так и заявлял, что даниэлевская повесть «Говорит Москва» – это прямой террористический лозунг, а свобода слова нам дана только для того, чтобы ходить в ногу с народом и воспевать его подвиги. Темушкину-то каково такие передачи слушать? Приговор-то не отменён, приговор на нашей словесности всё ещё висит… И тут хочется заговорить словами старого анекдота про еврея на пляже: «Арон Соломонович, одно из двух: или снимите крест, или наденьте трусы».
Закон любого литературного сюжета состоит в том, вероятно, что герой попадает в неожиданное положение и раскрывает себя и окружающий мир с неожиданной стороны, скажем, в Онегина внезапно влюбляется Татьяна. Раскольников ради пробы пера идёт на злодеяние. Гулливер игрою волн заброшен в страну лилипутов… Фабула повести «Говорит Москва» предельно проста. По радио объявлен День открытых убийств, и гражданам всей страны предоставлено право свободного сведения счётов с ближним и дальним. Как поведут себя люди в этой странной ситуации? (Если сегодняшними словами, то как в такой день, когда дозволено всё, встретятся Куняев и Коротич, Шафаревич и Синявский, Бойль и Мариотт?) Опыт самопознания в необычных условиях поставлен перед каждым: что возобладает в душе? Непоколебимая верность идее и накопленные за годы и годы запасы ярости? Страхи, фобии и скрытые до поры агрессивные пружины? Или голос Даниэля, прозвучавший в речах героя и в логике всей повести: «Я больше не хочу никого убивать. Не хочу!..»? Вина Даниэля заключалась в том, что он позволил себе – в виде неожиданного фантастического допуска – произвести своего рода проверку общества и человека на прочность, на разум, на совесть, на доверие к себе подобным.
Реализация сюжета не задержалась. Ах, как нас убивали тем прекрасным февралём 1966 года, как убивали! Приятно вспомнить: в чистом виде «Говорит Москва». Правда, по счастью или к сожалению, во имя реализации Дня открытых убийств ни Даниэля, ни меня почему-то не добили. И это несмотря на слёзные просьбы Мих. Шолохова на XXIII съезде партии, пламенные призывы Юрия Феофанова в «Известиях» и гром писательских аплодисментов приговору в зале судебного заседания.
Многое с тех пор изменилось в стране. КГБ приутих. Вместо литературных дискуссий он собирается охранять от расхитителей импортные харчи. Заместитель председателя этой почтенной организации даже нашёл, чем погордиться: «…органы госбезопасности, – сказал, – одна из немногих структур в СССР, которая ещё сохраняет свою целостность и меньше других коррумпирована».
Тем часом «Говорит Москва» вопреки предостережениям автора распространилась и расширилась, перейдя в следующую фазу – из литературы в действительность. Теперь уже воробьи на крышах чирикают в ожидании открытых убийств. Читатели дивятся проницательности мерзавца: ну как в воду смотрел! А ведь тридцать лет назад писал! Тут и Карабах, и Прибалтика…
А я, грешным делом, полагаю, что Даниэль был излишне оптимистичен. Ведь по всей Российской Федерации жертв почти не случилось, как сказано в эпилоге его повести, «что-то около тысячи». Кое-какая резня произошла разве что в Нагорном Карабахе и в Средней Азии.
– А в Прибалтике никого не убили.
– Как никого не убили?!
– А так! Не убили – и баста!
Эти совпадения в сюжете навели меня на невесёлые мысли об искусстве и действительности: кто из них идёт впереди? кто выше? и кто правдивее?
Но прокурор наш Темушкин стоит, как скала, и говорит в «Вечерней Москве», что у Даниэля он «усматривает, как и раньше, призыв к террору». И Семичастный, бывший председатель КГБ, о том же: «А что поделаешь – время… Суд был, и снова же писатели дали общественных обвинителей… И сейчас, по-моему, приговор не отменён… Всё осталось так, как и было. И я считаю, что по отношению к ним не было репрессий или беззакония – ведь был суд». А Юрий Феофанов, утверждавший, что Даниэль и Синявский «стали пособниками злейших наших врагов», теперь, в ходе перестройки, кое-что даже готов и пересмотреть… «А то, что мы делали тогда не то, ну ясно, господи, чего там говорить… время сейчас другое…», но не всё: «Морально я бы статьи Синявского и повесть Даниэля всё же осудил…»
Обстановка, что ни день, меняется. История вслед за литературным сюжетом делает новый непредвиденный виток. Сегодня я получил поздравительную – с Новым годом, с новым счастьем – открытку от одного молодого писателя: «Грядущий спектакль, сдаётся, превзойдёт всё виденное, однако летописцам сих событий можно и позавидовать». Не приведи Бог…
Случилось так, что даниэлевская передача, а соответственно эти заметки приурочились ко второй годовщине его смерти: Юлий Даниэль умер 30 декабря 1988 года. Почему же меня всё время тянет в анекдот и балаган, и где светлая печаль возвышенного текста? Мы расстались с Даниэлем много лет назад. Мы привыкли жить вместе – на расстоянии. Я не видел Даниэля последние годы, не знал его болезней и старости. Мой друг остался для меня лихим наездником, и, может быть, поэтому, рассуждая сегодня о его повести и судьбе, я невольно впадаю в тон и стиль нашей преступной и весёлой когда-то жизни. Мы так привыкли жить на расстоянии, что даже его смерть я иногда воспринимаю как просто далеко отодвинутый горизонт, обратную перспективу, а не что-то окончательное…
Абрам Терц,
«ЛГ» № 3, 1994