Муса Ахмадов
Родился в 1956 году. Прозаик, поэт и драматург, член Союза писателей Чечни, заслуженный работник культуры Чеченской Республики, народный писатель Чеченской Республики (2006), почётный президент Клуба писателей Кавказа, народный писатель Кавказа. Главный редактор литературно-художественного журнала «Вайнах», лауреат премии «Серебряная сова» (2006).
Весна полыхала зелёным своим огнём. Когда юноша, вышедший из машины цвета весны, пересёк овраг и вышел во двор ветхого, утопающего в старом саду дома, дуновение жизни этого двора, некогда, кажется, приснившегося ему, заставило его замереть на месте.
Дом с террасой без перил; перед ним, под навесом, глиняная печь, в какой жарят кукурузу; старик, сидящий спиной к нему, отбивая мотыгу; старуха, вышедшая навстречу, отворив цепляющую пол дверь, – всё было точно так же, как в той, давно ушедшей, но сладко щемящей душу в воспоминаниях жизни его прадедов и прабабок.
От этой жизни веяло запахом кукурузной лепёшки, крапивы, перетёртой с солью, жарящейся вяленой колбасы. Этот старинный запах теребил память, оживляя в ней картины, где юноши не садились в присутствии старших, приходили к роднику, чтобы сказать несколько продуманных слов девушкам, чистотою души своей бесценным, как мир, не спешащим с ответом; картины, где от синей чаши неба отражались звуки печальных девичьих песен, звенящих там и здесь.
Теперь всё это ушло. Теперь вместо кукурузной лепёшки – белый хлеб, вместо нетерпеливых коней – автомобили, вместо традиционных вечеринок – то, на что изловчишься...
Этот двор – осколок жизни, ушедшей, казалось бы, бесследно, осколок, не поглощённый ещё бурным, всё изменяющим морем теперешней жизни. Вроде той, найденной в северных льдах, туши мамонта.
В этом дворе до сих пор ещё жарили в глиняной печи кукурузу или приготовленную из неё дяттагу*, уговаривали прохожего, идущего мимо, зайти, принимали его, как самого дорогого гостя; в старинной чеченской печи горел огонь, а чтобы съесть приготовленную в ней еду, собиралась вся семья: двое стариков, сын, дочь; все вместе они пололи отбитыми мотыгами кукурузу, и вон на том, дальнем склоне, все вместе они косили сено.
Здесь никто не говорил друг другу ни единого злого слова, и старший был старшим, а младший – младшим, в ночь под пятницу непременно разносили по соседям предписанное религией пожертвование – что-нибудь из нехитрой крестьянской еды, помнили умерших и все вставали до рассвета.
Было и ещё нечто в этом поросшем зеленью дворе – покой. Спокойно, тихо, ни жарко, ни холодно бывало в комнатах этого дома летом, так же бывало и зимой, когда на печи кипела, разбрызгивая капли пены, кастрюля, навевая желание прилечь и некоторое время полежать.
Дочь стариков каждое утро переходила мост через Аргун, уходя на работу в соседнее село, где жители ни речью, ни одеждой, ни пищей не отличались от горожан. Всей своей сутью она была олицетворением этого покоя. Никому, даже молодым, не говоря о стариках, она, как велит обычай, не пересекала дорогу, не чуралась никакой работы, всегда старалась справиться с нею в одиночку, не пыталась, как её сверстницы, угнаться за мчащимся вскачь временем – и всё это было от той, ушедшей, жизни её отца и матери.
Она чувствовала, что душевное равновесие в какой-то степени сталкивает её на обочину нынешней жизни, видела, что её понятия о порядочности сильно отличаются от понятий ровесниц. Она считала правой себя, но в выигрыше неизменно оказывались они. Многие из них вышли замуж, растили детей. А ей уже минуло тридцать. Она давно уверилась в том, что на встречу с нею к роднику не придёт, как некогда приходил к матери, юноша, который бы стоил любви. Он стал её несбыточной, потаённой мечтой. Нынешнее время не даёт ничего тем, кто ходит, потупив взгляд.
Нынче, наоборот, нужно всё показывать: глаза, руки, плечи, носить короткое платье, чтобы показать ноги, улыбаться, чтобы показать белизну зубов.
Она не осуждала таких. Напротив, завидовала им. Однако стать такою же она не смогла. Она была из другого времени. Поэтому с утра до вечера работала, вечером ухаживала за скотиной, потом, подоив корову и приготовив ужин, уходила в свою комнату и затихала. Мать говорила: «И с шитьём знакома, и злыми языками не запятнана, и работящая... Не горюй». Она слабо улыбалась, ничего не отвечая на это.
Точно так же жил с отцом и матерью её почти сорокалетний брат. Отец был недоволен им. В его годы он имел и почёт среди людей, и уважение, сколько раз приглашали его то ссору уладить, то ещё что-нибудь – всего и не пересказать.
«Дада, сейчас времена не те». – «Ну и что, если не те?» – «А то...» И сын снова уединялся в своей комнате, склонялся над книгами, потом опять уходил на работу, забывая о сетованиях отца. И он, и жена, сами того не подозревая, смирились с тем, что их дети никогда не повзрослеют, навсегда останутся детьми. Так им было удобнее и проще. Но ведь нельзя же так жить. Каждый день приближал их душевное крушение и отодвигал минуту возможного счастья. Каждый день. И всё равно они жили, отдавшись безмятежности покоя, окутанные тёплой дремотой, стараясь не думать о будущем.
Всё это понял, войдя в этот двор, молодой человек, вышедший из зелёной машины.
Ему захотелось крикнуть: «Дада, нана, очнитесь, жизнь уходит. Ваши двое детей давно уже в том возрасте, когда надо разжигать собственный очаг! То время, когда этот двор должен был быть переполнен гомоном ваших внуков, давно уже упущено. Ведь даже самая чистая вода портится, когда застаивается. И жизнь точно так же. Поднимите этот завалившийся забор, облицуйте разваливающийся дом кирпичом, выгоните прочь со двора покой. Покой – это паутина, опутавшая вас и лишившая вас свободы. На дворе наливается соком кипящая жизнью весна. Не сегодня завтра, как бы вы ни говорили, что ничего не знали, сгинет ваша теперешняя жизнь, сгорит синим пламенем, даже дыма после себя не оставив. Тогда стократ труднее будет вашим детям, лишённым всякой поддержки, остаться одним в мире, над которым нет и не было никакой крыши, остаться, чтобы бродить по свету, видя, как ветер носит золу с пепелища вашей совместной жизни...»
Но молодой человек ничего не сказал. Он и не имел права говорить. То, что он увидел и понял, не должно было обратиться в слова – это была собственная, сокровенная, неприкасаемая боль тех, кто жил в этом дворе.
Он передал старикам, как ему поручили, какое-то малозначащее сообщение; не коснувшись угощения, сколько его ни просили о том (похоже, старик всерьёз обиделся на него из-за этого), сел в свою зелёную машину и сквозь кипящую, переполненную новой жизнью весну уехал в свой город, унося навсегда оставшиеся в памяти впечатления, навеянные увиденным им сегодня двором.
1987
* Дяттага (даьттагIа) – чеченское национальное блюдо из топлёного масла и жареной кукурузной муки.
Перевод А. Магомедова