Прекрасная статья Николая Пирогова («ЛГ», № 25–26) вскрывает проблемы социалистической экономической теории от Маркса до наших дней.
Увлечённый идеей коллективной собственности, автор сожалеет, что сегодня она не приживается в России (как, добавлю, и на Западе). Причину он ищет в том, что в обществе не хватает людей, готовых защитить этот вид собственности от нападок, как не хватает и тех, кто способен «поднять» коллективные предприятия и сделать их движителем современной экономики.
Понимаю пафос автора и, несмотря на это, вынужден констатировать: то, чего он так желает, недостижимо. Более того, Маркс неправ. Фундаментально. Попытаюсь показать его ошибки и порассуждать о перспективах собственности в исторической перспективе.
Кто против кого?
Теория Маркса о способах производства в рамках экономической общественной формации предполагает противостояние классов. В античном мире, где господствовало прямое принуждение, господствующий класс имел монополию на военную силу. В феодальную эпоху – на землю. В буржуазную – на средства производства. Всем этим господствующим классам противостояли работники, у которых эксплуататоры изымали часть производимого ими продукта.
По мере прогресса насилие уступало место экономическому принуждению. Но частная собственность сохранялась и, по мнению коммунистических идеологов, к середине XIX века превратилась в анахронизм, сковывавший развитие производительных сил. Это утверждение я в полной мере разделяю.
Однако здесь Маркс и совершил существенную ошибку. Что ставит в один ряд господствующие классы прежних времён? То, что они контролировали редкий или ограниченный ресурс: военную силу, землю, капитал.
В чём же была проблема работников? В том, что за редкими историческими исключениями (как, например, после чумы XIV века в Западной Европе) труд никогда не был дефицитным ресурсом. Но Маркс и его последователи, воспевавшие в своих работах технологический прогресс и даже называвшие науку «непосредственной производительной силой» будущего, почему-то сочли, что при коммунизме доминирующее положение в обществе займут трудящиеся. Что случилось потом, мы знаем. Социализм продемонстрировал свою тупиковость и сохранился до сих пор разве что на Кубе и в Северной Корее.
Почему? На мой взгляд, именно потому, что сделал ставку на ресурс, который по определению не мог доминировать в современную эпоху.
Маркс писал: «В общиx чеpтаx можно обозначить азиатcкий, античный, феодальный и cовpеменный, буpжуазный, cпоcобы пpоизводcтва как пpогpеccивные этапы экономичеcкой общеcтвенной фоpмации... Этой общеcтвенной фоpмацией (куpcив мой. – В.И.) завеpшаетcя пpедыcтоpия человечеcкого общеcтва».
Но если есть «прогрессивные этапы», утверждавшие господство частной собственности, почему бы не быть и «регрессивным этапам», его преодолевающим? Маркс и Энгельс хотели дожить до коммунизма и торопили историю. Им было не до нисходящих стадий. Труд должен был стать владыкой мира «здесь и сейчас». История показала иное.
Экономическая формация уходит медленно – но в соответствии с предсказаниями Маркса о «непосредственной производительной силе». В постиндустриальном обществе на место редкого, и потому доминирующего, ресурса вышли знания. А труд остался таким же массовым, как и прежде, и даже стал ещё более дешёвым.
Возникло новое общество, которое многие исследователи назвали «обществом знаний» (knowledge society). Доминирующим ресурсом стал не труд, а умение продуцировать новые знания, смыслы и конструкты, а в более широком смысле – уникальные и отчасти даже невоспроизводимые продукты. Могло показаться, что марксисты оказались правы и капиталисты потеряли доминирование над обществом. Да, традиционная частная собственность начала терять своё значение – но на смену ей пришла новая собственность, ещё более «страшная» для социалистов.
Труды и зарплаты
В «обществе знания» собственность на результаты интеллектуального производства обрела совершенно новые черты – по двум причинам. С одной стороны, она совершенно непохожа на собственность прошлых эпох, так как, по сути, неотчуждаема. Феодал, вышедший из фавора короля, мог лишиться земли и превратиться в странствующего рыцаря, разорившийся капиталист становился никем в обществе, которое недавно его принимало «как родного». Но у программиста или архитектора, адвоката или врача, чемпиона в спорте или звезды эстрады нельзя отнять их умения: они всегда смогут делать то, что миллионы других – никогда. И именно поэтому зарабатывают непропорционально много. По-моему, Н. Пирогов не прав в своих воздыханиях о том, что и сегодня капиталисты доминируют в западных обществах.
Среди 1% американцев с самым высоким доходом (чтобы войти в этот круг, сегодня нужно зарабатывать $390 тыс. в год и более) всего 11% живут на ренту или доходы с капитала. Тогда как более 60% – это люди, сами зарабатывающие на жизнь даже не в качестве топ-менеджеров: программисты, врачи, архитекторы, исполнители, спортсмены, юристы, учёные.
С другой стороны, оказывается, что они во многом даже не получают оплату за труд, а производят готовый конечный продукт: программы, архитектурные решения, патентованные слоганы и новые дизайнерские решения, не говоря о сфере услуг. Высшие слои общества превращаются из капиталистов в, говоря словами прежних социалистов, «простых товаропроизводителей», получающих «неурезанный трудовой доход», по Ф. Лассалю, невозможность присвоения которого так убедительно, казалось бы, обосновали Маркс и Энгельс 130 лет назад.
В современном обществе для людей интеллектуального труда преодолевается то, что Маркс считал непреодолимым – «отделение работника от средств производства».
Сегодня практически каждый может купить компьютер и подключиться к Интернету – а уже талант и смекалка определят, станете вы простым юзером или превратитесь в Брина или Цукерберга. В результате начиная с 1970-х годов эволюция собственности шла не от частной к коллективной (которая осталась маргинальной), а от частной к личной. В 1990-м в США насчитывалось около 6,9 млн. работников, которые работали на себя, производя и продавая контрагентам информационные продукты и услуги. К 2008 г. их число превысило 38,2 млн.
«Общество знаний» становится обществом, которого не знала предшествующая история.
Этот процесс имел следствием колоссальное имущественное расслоение. Если в 1976 г., когда Д. Белл издал своё «Грядущее постиндустриальное общество», 1% самых состоятельных американцев присваивал 9% суммарного дохода, то в 2010 г. его доля превысила 24%. И проблема далеко не только в росте доходов менеджеров и сокращении налогов. Основной вклад в такой результат внесли стремительно растущие доходы людей творческих профессий. Сегодня мало кто из менеджеров получает столько, сколько зарабатывают футболисты, теннисисты, поп-исполнители, режиссёры, дизайнеры, архитекторы или юристы. Уникальный труд ценится очень дорого, а рабочие, стоящие у станка или выполняющие сервисные работы, продолжают получать гроши. И будут получать, скорее всего, ещё меньше, так как сталкиваются с конкуренцией мигрантов с «мирового юга», которых так защищают «альтерглобалисты».
Жестокий конфликт нашего времени
Сказанное выше означает: мы вступаем в опасное время. В прежние эпохи эксплуатируемые классы могли рассчитывать на реванш – собственно, о нём и мечтали марксисты. Могли, потому что собственность была, по выражению П.-Ж. Прудона, кражей: её наличие у меньшинства не оправдывалось особыми качествами владевших ею людей. Перераспределение собственности казалось естественным и нормальным. При этом борьба высших и низших классов шла вокруг распределения прибавочного продукта. Ещё А. Смит, рассматривая взаимоотношения буржуа и наёмных работников, писал, что иx интеpеcы «ни в коем случае не одинаковы; рабочие хотят получить как можно больше, а хозяева – дать как можно меньше». Классы были взаимозависимы и ограничены рамками одной страны – из этого вытекало, что работники, действуя согласованно, могли добиться выполнения своих требований.
Сейчас всё иначе: представителей креативного класса вознаграждают всё щедрее – срабатывает фактор редкости. Представители трудящихся классов, напротив, хотят заработать как можно больше, но не могут: конкуренция в их рядах всё более жёстка, а уникальным продуктом они похвастаться не могут. Замечу: с 1976 по 2009 год в США средняя зарплата лиц без высшего образования сократилась более чем на 19%. И никакие «коллективные формы собственности» не могут остановить этот тренд.
Возникает ситуация, характеризующаяся двумя моментами.
С одной стороны, самые неимущие классы хотят заработать больше, но не могут. А те, кто не так чтобы хочет, получают всё больше. Эта проблема не решается перераспределением – точнее, решается весьма неэффективно, и само перераспределение приводит к тому, что на бедных начинают смотреть как на нахлебников. Масштаб неприязни верхов и низов друг к другу может поэтому стать ещё более значительным, чем во времена Маркса.
С другой стороны, новое неравенство сложно назвать несправедливым: новый интеллектуальный класс никого не эксплуатирует. Он не принуждает остальных людей (и остальной мир) покупать свои продукты по таким ценам. Во все времена праведный гнев против богатых был обусловлен несправедливостью обретения ими их богатств. Но сегодня их обогащение справедливо. Какие у нас есть основания осуждать покойного Джобса? Гейтса? Баскетболиста Джордана? Режиссёра Спилберга?
Таким образом, мир стоит перед дилеммой – или сорваться в «войну всех против всех», или отказаться от мысли, что справедливого (и масштабного) неравенства не может существовать. Готовы ли мы к последнему? Я не уверен – и потому полагаю, что впереди цивилизацию может ждать новый виток конфликтов – не только беспощадных, но в данном случае и бессмысленных.
А что у нас?
Между тем становление «экономики знаний» прошло мимо нашей страны. В те годы, когда в США формировалось постиндустриальное, а в Западной Европе – неиндустриальное общество, мы уверенно шли назад, разрушая промышленность и становясь сырьевым придатком развитого мира. Именно наше регрессивное движение и породило в России ренессанс тех форм частной собственности, которые существовали на Западе в лучшем случае в конце XIX столетия.
Мы имеем дело с такими же монополиями, как и тогда. С бюджетом, наполняемым более чем наполовину доходами от таможни, что в США в последний раз фиксировалось в… 1876 г. С олигархами, сделавшими роскошь и потребительство чуть ли не национальной идеей страны, подобно тому как это происходило в эпоху «позолоченного века».
В подобных условиях рентной экономики ни о каком значении и ни о какой ценности интеллекта не приходится и говорить. Напротив, так называемые элиты рекрутируются по принципу минимального, а не максимального, профессионализма (который они маскируют фальшивыми дипломами и учёными степенями).
Как следствие, Россия сегодня куда более подходит для традиционного марксистского анализа, чем Америка или Европа. И это означает, что перспективы социал-демократии в стране не исчерпаны и идеи перераспределения собственности по-прежнему актуальны. И я могу лишь пожелать Н. Пирогову вдохновлять российских трудящихся на борьбу за лучшее будущее.
Но настаиваю, что необходимо иметь в виду два обстоятельства.
Во-первых, не стоит приводить как идеальный образец коллективистские системы собственности на Западе: они были и остаются маргинальными, не охватывающими и одного процента производимого валового продукта. Следует скорее добиваться тех элементарных задач, за которые выступали профсоюзы и социал-демократы на протяжении большей части ХХ века.
И, во-вторых, не стоит тешить себя тем, что эта борьба в долгосрочной перспективе будет успешной: ведь, говоря словами того же Маркса, «страна более развитая показывает менее развитой стране лишь картину её собственного будущего».
Поэтому интеллектуальной задачей, достойной российских исследователей, я бы считал не апологетику практики коллективного владения, которая, повторюсь, сегодня не играет особой роли в развитых странах, а осмысление тех поистине тектонических сдвигов, которые могут иметь место при смене частной собственности новым видом собственности, но не коллективной, а скорее личной.