Рустем Кутуй – один из самых известных русских поэтов Татарстана второй половины ХХ и начала XXI века. Сын знаменитого татарского писателя Аделя Кутуя, чьими «Неотосланными письмами» зачитывались в 30-е годы, сумел завоевать всесоюзную известность. Он автор более пятидесяти книг, долгие годы был членом редакционного совета журнала «Дружба народов». Подобное говорит, вообще-то, больше об амбициях и пробивных способностях, нежели об одарённости. Но талант Рустема Кутуя – яркий, неистовый – был заметен и очевиден с первых же шагов в литературе. Невероятная энергетика, чистота слога, вольность обращения со словом и звуком, не свойственная типичным советским поэтам, обращали на себя внимание. «Я полон стихами. / Я радуюсь свету, / упругому камню / и крепкому ветру» – это было написано в восемнадцать лет.
Казалось бы, Рустем Адельшевич имел при жизни признание, но меня не оставляет ощущение, что он не был по-настоящему понят современниками. И подлинное открытие его как крупнейшего мастера слова ещё впереди.
Поэт прожил семьдесят с небольшим лет. Немало. Но его уход больно отозвался в сердцах его почитателей и коллег. Для многих из нас он был примером независимости и самостоятельности суждений, верным другом, которому можно было доверить сокровенное, и человеком высоких устремлений. Он служил литературе.
Лилия Газизова
Рустем Кутуй
(1936–2010)
Запахи
Как сахар, иней на щетине –
входили в дом военные мужчины.
От них холодным пахло табаком –
и замирал на вздохе тёмный дом,
залюбовавшись белою овчиной,
ремнями твёрдыми
и маленькой звездой.
Пока курили надо мной мужчины,
дым пах горелою сосной
и валенками, сдобными, как хлеб,
а было мне всего-то восемь лет.
Я узнавал беду по запаху,
а не по всклику –
тут не проведёшь.
Не в сено тёплое,
я лез к войне за пазуху,
как в ножны одичалый нож.
Мужчины чай сдували с блюдца,
потом, прощаясь, шаркали в сенях.
Мать задыхалась, слабо семеня, –
зато глаза-то,
как глаза смеются!
Откуда земляника по зиме,
а руки пахнут ягодой овражной!
Гуляют вьюги по седой земле,
и нюхаю я уголёк в золе
лишь в двух шагах от правды страшной.
* * *
Отец и сын на брёвнышке сидят.
Тихонько курят,
брови хмурят,
как будто ждут дождя.
Отец и сын.
Распилены дрова.
Полешки, точно годы, разбросаны вокруг.
И вкусно пахнет
свежею смолою, опилками от рук.
Так вкусно пахнет.
Вдыхаю запах глубоко.
Один стою в сторонке.
Один.
С ладони на ладонь песок пересыпаю.
Давно ль я сыном был.
Теперь – и сам отец.
А между сыном и отцом –
война и обелиск…
и руки ив плакучих…
ещё вот письма…
опущенные плечи матери…
погоны…
и комом в горле безотцовщина…
Отец и сын на брёвнышке сидят,
толкуют о зиме и холодах.
* * *
За горами война, за горами
обуглилась большой головой…
А здесь ласточки разыгрались
над остренькой травой.
Тополь гнёзда качает,
клеем весны пропах.
Как по сговору нечаянному,
мужики в белом хрусте рубах
подле вишен беседуют.
Тишина.
Покой.
Из одного кисета
табачок крутой.
Хлеб в сельмаге дышит душисто.
Бугор на воду лёг, как утюг.
«Егор-то, Егор-то, ишь ты,
справил новенькую культю…
Разопьём бутылочку, а, Егорка?»
Вожжи враскрутку: «Пошёл!»
Нынче сладко в краю, не горько.
День Победы.
Не воздух – шёлк.
Щёлк! – кнутом…
А там, за горами,
нога Егорова проросла,
в камень вцепившись корнями, –
сосенка – чистое пламя,
заплаканная краса.
* * *
Я был на той войне
отцовским сном глубоким,
как передышка, –
васильки во ржи и спуск к реке,
тумана поволока,
всё дышит ровно, капелька дрожит…
А впрочем,
не важны приметы и детали:
какая птица? кто там на мостках?..
Но пули мимо цели пролетали,
замедлил бег погибельный раскат.
Я был на той войне
отцовским сном последним.
Над госпитальной койкой покружил.
Мы отдыхали с ним
на сене летнем.
Я поплавок сознанья сторожил.
И те же васильки во ржи…
Чем далее путь, тем и бесследней.
А впрочем…
Сон предугадать ли?
Уже сгущался, настилаясь, мрак.
Смешались, угасая, дали…
…он отлетал…
он был в иных мирах…
Топталась смерть растерянно
в дверях.
Я был на той войне
отцовским сном последним
когда-то в мае, в 45-м,
почти девятилетним.
* * *
Какие ландыши цвели,
дышали,
как слёзы белые земли,
во сне дрожали.
Сосновый бор сходил к воде
в суровой думе
и на свету, как дым, редел.
Ветра не дули,
а ластились.
Нить паутин
едва вздымалась –
прозрачный след былых годин
и лет усталость.
Лежала гладкая река,
покой и дрёма.
И воздух гладила рука,
как у порога дома.
Сосна дарила запах смол.
И весь я был в обновах,
хотя давно уже отцвёл,
весёлый, чернобровый.
Я видел розовую даль
подковой света.
И, как весенняя вода,
текла беседа.
* * *
Завидую сиянию младенца,
в его лицо, как в зеркало, вглядеться –
и вдруг узнать небесные черты
утраченной когда-то чистоты.
* * *
Глаза совы
во мне живут.
Ночное бденье.
Перо горит.
Крыло парит.
О, как счастлива эта жуть
бесшумного паденья.
Я прорастаю сквозь себя
глазами.
Неправда, что я сплю.
Я просто замер.
…С ладоней утром
я стирал смолу.
На веках остывало пламя.
* * *
Не дай вам бог с душою нянчиться,
плутать со свечкою впотьмах.
Лишь тень намёком обозначится
да тут же разлетится в прах.
Куда как лучше встать до света
и выйти босым на крыльцо.
Вдруг ознобит счастливым ветром
и вспыхнет вечности лицо.
Оно по звёздному простору
широким полымем дохнёт.
Земля очнётся, и спросонья
петух охрипший пропоёт.
* * *
Вишнёвый цвет. Как мирно всё в природе.
Летает дождь. Живёт трава у ног.
К рукам река, как женщина, приходит –
из солнца вся, а дно темным-темно.
Желанен хлеб в накрапах крупной соли.
Светло крыльцо, и девочка в окне.
Вчерашний день косою полосою
сожжённой кожи тлеет на спине.
Костёр. Родник. Как истина проста.
И ничего-то больше и не надо.
Ночь успокоилась в кустах.
В стакане неба месяц рафинадом.
Исполненный величья и значенья,
сливаюсь с полночью, и жизни круг
зернистого высокого сеченья
не выпущу из рук.