Ирина Устинова
Если проза Момо Капора – это голос Белграда, то его рисунки – портрет города, набросанный с той же любовной иронией на углу газетной полосы. Капор-писатель и Капор-художник – это не два разных мастера, а один цельный творческий взгляд.
Выпускник Белградской академии изобразительных искусств, он до последних дней оставался верен карандашу и перу. Его лаконичные, почти скетчевые рисунки – это не просто иллюстрации к текстам, а их прямое продолжение, их вторая жизнь. В них – та же летучая, мгновенная точность: одним росчерком он умел передать и характер человека в пиджаке, задумчиво сидящего за столиком кафаны, и особый наклон ветки за её окном, и сам дух города, составленный из миллионов таких вот мгновений.
Его художественное перо было равноценно писательскому: и в слове, и в линии жила одна и та же философия. Он не детализировал, не прорисовывал – он схватывал суть, оставляя читателю-зрителю пространство для собственной догадки и сопереживания. Рисунки Капора дышат – в них слышны тот же скрип трамвая, тот же тихий разговор за соседним столиком, что и в его рассказах.
Будучи художником, он и писал как художник: его проза визуальна, кинематографична. Каждая фраза – это точный мазок, складывающийся в цельную, осязаемую картину. И когда он на несколько лет отправился в должности советника по культуре в посольство СФРЮ в Перу, он смотрел на экзотику Южной Америки взглядом живописца, впитывая цвета и формы, но оставаясь верным палитре родного города.
В этом единстве слова и изображения – ключ к магии Капора. Он не описывал Белград, он его срисовывал. И теперь, читая его, мы не просто слышим старую белградскую кофейню – мы видим её, как будто сидим за столиком рядом с ним, и он набрасывает её портрет на салфетке, чтобы он остался с нами навсегда.
Иллюстрация 4: «Ладонь»
По снимкам Белграда с воздуха можно, как по ладони, прочесть его прошлое, настоящее, будущее.
На ладони Белграда есть и мозоли, и натёртости, вот тут – след от дружеского рукопожатия; не раз стискивалась она и в кулак, но и нежность чувственного касания ей не чужда…
Её пальцы – дороги, что ведут по миру, – старые, разбитые, со следами колёс крестьянских повозок, шин автомобилей – напоминают небо, исчерченное длинными белыми колеями…
Линия характера – контур изношенной крепости в Калемегдане.
Линия жизни – длинная и испещрённая шрамами от войн.
А вот и линия любви – это берега Ратного острова, Ады Циганлии, Малой Ады…
Линия абсолютного счастья течёт водами его рек.
Иллюстрация 5: «Сердце»
А где у Белграда сердце?
Везде и нигде.
Оно прячется в нарочитой небрежности чистильщика обуви: «Дай, сколько дашь!», в философской умиротворённости стариков, которые Бог весть сколько войн пережили; в утреннем газетном анекдоте, который собой озарит самый хмурый утренний троллейбус; в дружеском добродушии официанта, которому несложно подсесть к гостю и выпить с ним по пиву; в уличном столпотворении, в котором, честно говоря, редко когда почувствуешь себя чужим, и неважно, откуда ты приехал; в поцарапанных стенах, которые давно бы пора побелить, но зато поэтому на них сохранились фрески уличной жизни, любви, ссор, поражений, побед, шуток, футбольных результатов, имён – всё это поверх изредка проступающих оповещений: «ПРОВЕРЕНО – МИН НЕТ! ВСЕ НА ВЫБОРЫ! УМРЁМ, НО ТРИЕСТ НЕ СДАДИМ!» И поверх всего этого – приколоченная табличка давно несуществующей страховой компании САВА, которая не то что других, даже саму себя застраховать оказалась не в состоянии и затерялась среди других таких же табличек с выцветшими названиями.
Дух Белграда притаился и в буйстве цветных рынков, но больше – в плавной походке своих жительниц! Девушки на улицах – для меня это подобно балету! И не надо им ни пуант, ни балетных пачек! С фарфоровой бледностью, повзрослевшие на глазах городские девчонки, выросшие на асфальте, воспитанные под жаждущими взглядами прохожих, независимые, дерзкие и в то же время учтивые, c врождённой элегантностью находчивой модистки и хитроумно скрытой бедностью, они – подлинный шедевр, который только может предложить Белград на суд приезжего. Впрочем, лишь до тех пор, пока не растворятся, будто по мановению волшебной палочки, оставив улицы безнадёжно пустыми.
И наконец, дух Белграда – в ощущении, что вы – дома, где можно в любой момент взять взаймы мелочи, любви, получить крышу над головой и немного того самого, так иногда необходимого, особенно почему-то перед рассветом, дружеского тепла, понимания, соучастия…
Этот дух рождает смелые устремления, из него вылетают новые порывы и идеалы и в нём же растворяются старые, он переплетает реки и повелевает железнодорожными путями, завивая их в ржавый узел своих же рельсов, чтобы освободить себе бескрайний вид на реки и небо. Он смеётся над архитектурой, и законы градостроения ему не указ.
Нет, с воздуха этот город никогда не привлечёт к себе внимания даже самого снисходительного коллекционера, как бы его ни снимали!
Честно говоря, он просто-напросто нефотогеничен! Но зато он с вами сделает кое-что совсем другое: на раз-два разбудит в вас, даже если вы в нём провели всего несколько дней, такую пронзительную, почти что физическую боль тоски, на какую способна разве что фотография первой любви.
И план его улиц становится будто топографической картой нашего сердца. Этот город может свести с ума, но никогда не откроет тайну этой пленительной, заворожённой любви, суть которой никто так и не узнает. И останемся мы навсегда его добровольными пленниками, которые из Бог знает скольких городов (и городов истинно шедевральных!) выбрали именно Белград, чтобы прожить в нём ту свою единственную, данную нам жизнь.
Иллюстрация 6: «Жители Белграда»
Жителей Белграда отличает от европейцев тот факт, что им ни прадед не оставил в наследство дом, чтобы в нём жить, ни даже дед не оставил библиотеку, чтобы её читать. Дома Бог знает сколько раз сносились, библиотеки или сгорели, или их распродали, а у кого-то и дедушки-то не было, говорят, будто бабка его родила! Редко случалось, когда кому-то удавалось что-то оставить в наследство, кроме неизменного презрения к богатству и уверенности в том, что оно всегда приходящее, а вечное – только те самые гостеприимство и сердечность, с которыми белградцы веками укрывали у себя беженцев, находили приют для путников, по-родственному делясь последней крошкой.
Прозу М. Капора перевела Ирина Устинова