Гул аплодисментов звучал все громче, все слитнее, выманивая на свет нашего героя. И он вышел быстрой, стремительной походкой, словно лев, ликующий и грозный - Максим Дунаевский. Сверкнула в темноте улыбка, на ходу взмахом рук поднял на ноги весь оркестр. Обменялся рукопожатием с концертмейстером, взлетел на возвышение, поклонился публике, широко раскинув руки, а потом выпрямился и встал, вздернув подбородок, словно упиваясь нашей радостью, нашим чудесным доверием.
Аплодисменты стихли, он на миг замирает над партитурой, словно всматривается в показания сложнейших счетчиков и приборов. Потом Максим Дунаевский поднимает палочку, музыканты берут инструменты. Все: и публика и музыканты застыли, перестали дышать, жить.
Но вот правая рука Дунаевского шевельнулась — совсем чуть-чуть, почти играя, ей в ответ прозвучал зов трубы, предостерегая и публику, ряды смутно белеющих лиц, уходящие во тьму, и безмолвствующий, залитый светом оркестр. Задвигалась левая рука, и оркестр ожил, сначала неуверенно, потом все решительнее, предвещая пробуждение, которое зрителям даже не снилось. Началось что-то новое, вся широкая долина оркестра заговорила, спокойно, безмятежно, один большой размах музыки, блестящей и острой, как огромная коса.
Никогда в своей жизни я не слышал такого широкого звучания, словно все человечество, кто жив и кто умер, собралось для общего натиска. Звук мчался по залу, набирая мощь, наращивая напряжение, полный неверия, даже страха, но одновременно и ярости, и гнева. И вдруг на удивление просто оторвался и взлетел. И началось беззаботное веселье. Я услышал, как кто-то за моей спиной прошептал: Он, наверное, точно гений. А мужской голос прошептал: «Как он дирижирует».
- Я слушал тебя в концертном зале Чайковского, ты кажется дирижировал Увертюрой к «Детям капитана Гранта», - и это стоило мне денег. Я слушал тебя долго - и это стоило мне нервов. Я слушал тебя до конца - и это стоило мне слез. Так я понял, какая у тебя сила. Когда ты первый раз ее ощутил? Когда и кто первый раз предложил тебе встать за дирижерский пульт?
- Это была знаменитая Сараева–Бондарь…
- …автор первой биографии про ленинградский периода твоего отца – Исаака Дунаевского.
- Да. Она сделала мне фантастическое предложение. Был, кажется, юбилейный концерт у отца – я сейчас не помню, - она предложила мне продирижировать знаменитым заслуженным коллективом Ленинградской филармонии, которым дирижировал в свое время отец – исполнить одно из его симфонических произведений. Мне было всего лишь двадцать с небольшим. Я еще не закончил консерваторию – только поступил. Представляешь, что это для меня - молодого музыканта - было? Оркестр Ленинградской филармонии, детский хор, солисты. Я вспомнил отца и понял его, когда встал перед этой махиной. Вот фотография: я с оркестром - совсем юный, с дирижерской палочкой. Незабываемо. Я взмахнул руками и как будто улетел куда-то. Это было для меня одновременно и картинка отца, который дирижирует своими произведениями, и меня самого, который продолжает его дело. Две картинки совместились и произошло то, что можно назвать чудом - полное врастание друг в друга.
- Продлись, мгновенье. Это ведь был процесс приобщения твоей вселенной к вселенной отца? А ты успел усвоить магию отца, как дирижера?
- Конечно. Для меня всегда было очень серьезным душевным подъемом - концерты отца, которые проходили в ведущих концертных залах Москвы – Колонный зал, зал консерватории – где отец сам всегда дирижировал. Мы сидели в лучшем ряду. Его мама - бабушка моя, Розалия Исааковна, моя мама, я - это для меня было очень подъемно. Я смотрел, не отрываясь, на отца. Большой зрительный зал, папа, не в смокинге, а во фраке, дирижерская палочка.
- Персональной вселенной маленького мальчика приобщилась к той огромной силе, которая звалась музыкой Дунаевского.
- Подчеркну, имела значение здесь не столько музыка сама, сколько то, что это делал отец. Для меня - это была ЕГО музыка.
- Как мрамор, который огранили?
- Да, это было выражено во внешнем размахе. Большие певцы и большой симфонический оркестр, ансамбли, хор взрослый, хор детский. Всё было связано с масштабом, действовавшем на мое воображение.
- Я вспоминаю фильм «Концерт Бетховена» - прекрасный детский фильм 36 года, музыку к которому писал Исаак Осипович, музыка к фильму не устарела. Там по сюжету мальчик исполняет в финале концерт Бетховена, - это символическая история про «советского» вундеркинда. Я никогда не слышал такого произведения у Бетховена. Отец же после войны ездил на могилу Бетховена, когда был в Чехословакии? Где Исаак Осипович раздобыл неизвестную партитуру Бетховена?
- История интересная именно с этим «Концертом» Бетховена. Это же не концерт Бетховена звучал. Это музыка Исаака Дунаевского была написана для фортепиано с оркестром. Очень хотел к юбилею отца подготовить это произведение Михаил Плетнев. Нигде не мог найти партитуру. Позвонил мне, я не смог ему помочь. Исчезла партитура - и все.
- Я не понял: тот блестящий концерт для рояля с оркестром написан Исааком Дунаевским?
- Для тебя это тоже сюрприз?
- Конечно!
- Тогда специально для тебя повторяю: это - не концерт Бетховена, это концерт Исаака Дунаевского. И там же звучит эта его знаменитая песня: «Эх, хорошо в стране советской жить». В те времена реально верили, что хорошо в стране советской жить. Нас так воспитывали. И у нас не было никаких сомнений в этом. Это сейчас у совсем юных, у моих детей масса всяких сомнений. Правда, они уже не десятилетние. Но и в 10, и в 12, и в 13 у них было достаточно всяких сомнений и по поводу того, как их учат, и по поводу того, что происходит. Сейчас детки совсем другие. Они совершенно свободные от всего этого, абсолютно. А мы были воспитаны очень жестко. И мы никогда не воспринимали ничего супротив этого.
Мало того, родители, взрослые вообще не подавали даже сигнала, чтобы мы могли в чем-то усомниться. Это называлось настоящим патриотическим воспитанием, о котором мы только говорим, а тогда оно было.
- Не надо, чтоб тебя чему-то специально учили – обучение приходит через общение.
- Общение с моим отцом само по себе очень много давало. Лето я, естественно, проводил за городом. Даже в те короткие минуты – они были действительно короткие – когда он приезжал на дачу, со мной что-то происходило. Каждую субботу отец приезжал, как правило, с компанией веселых друзей и ящиком вина. А когда родители приезжали на дачу, я бежал к ним. И первое, что я спрашивал: «Когда вы уедете?» Они говорили: «Не успели приехать – ты уже: «Когда вы уедете»? А я хотел знать, сколько они побудут? Хотя бы два дня у меня будет? - поэтому и спрашивал.
- А потом вы оставались втроем, когда друзья уезжали?
- Бывало и оставались. Но не очень часто. Зато фотографии остались на эту тему - счастливые моменты для ребенка, когда папа приезжал с мамой. Мама же тоже много работала в театре, она была балериной, тяжелый, ежедневный труд. Поэтому постоянного общения и с мамой-то не было. Зато со мной были всегда бабушка, гувернантки, домработница – вот мой круг общения. А короткие часы общения с папой были чем-то незабываемым. Я готовился. Любил лицедействовать: театрально и музыкально. Я знал, что в субботу они приедут. Вешал между двумя деревьями занавес на веревке. Усаживал перед собой взрослых и давал концерт.
- С инструментами?
- Всякие - самые разные, только детские: ксилофончик, гармошка, детские клавиши, колокольчики. Это был настоящий, как я думал, концерт. Папа обожал эти представления. В этот момент он посматривал на своих друзей, торжествуя: «А-а! Каков у меня сынок!» Мало того, я любил придать значимость своим выступлениям. Неожиданно мог сказать: «А сейчас я буду играть импровизацию на темы Чайковского», совершенно не представляя, что такое «Чайковский» и каковы «его темы». Я просто чувствовал в этом свою правду. Мне так хотелось. На что отец говорил: «Ну надо же, какой негодяй» и был счастлив. Это слово прилипло ко мне. Меня звали дома: «негодяй». Оно переставало быть ругательным. Оно звучало для меня как очень даже нежное имя: «Негодяй, иди сюда». «А где негодяй»?
Эти приезды - их можно насчитать десятки, - были моим счастьем. В памяти осталось навсегда: как отец заходит ко мне, я уже в школе учусь, он хочет посмотреть, что я делаю, он говорит со мной на разные темы.
- Я помню фотографию: Исаак Осипович играет в теннис с Николаем Озеровым – нашим знаменитым артистом и спортивным комментатором.
- Папа очень любил спорт: теннис, волейбол, как участник. А вот футбол - только смотреть. На стадион они ходили систематически с друзьями. В теннис он хотел, чтобы я играл с детства. Был даже корт у нас на даче, но… не достроен. Папа не успел – умер. А я в детстве я не хотел в теннис играть, я занимался другими видами спорта. И поэтому в теннис начал играть позже, и очень серьезно. Вот тут мои призы все стоят. И это только одна четверть призов, - остальные в квартире.
- У тебя море теннисных призов… которые ты успел получить в своей жизни.
- Больше, чем музыкальных наград.
- А отец сам играл в теннис?
- Еще как. Но в том возрасте, который тогда считался пожилым человек – 50 лет. Сейчас 50 лет - человек молодой, а тогда это был пожилой. У него была уже куча болезней всяких, и он уже не играл сам. Судил. Он очень любил судить волейбольные матчи, теннисные.
- Чем ты занимался целый день?
- Да ничем особенно не занимался, обычный ребенок.
- Тебя ведь в пять лет взрослые попытались приобщить к музыке, как Моцарта?
- Да, но я отказался. У ребенка нет такой усидчивости. И папа сказал: Пусть играет футбол, бегает. Зачем ему быть хлюпиком-очкариком. Но когда папы не стало, я вдруг сказал: если весь мир придет, встанет передо мной на колени, и скажет, чтоб я не был композитором, я все равно буду композитором.
- И все изменилось? В десять лет, когда отца не стало? Пришло осознание, что ты хочешь заниматься музыкой?
- Я тогда стал по-настоящему хотеть заниматься ею.
- Значит это было как-то напрямую связано с его уходом?
- Думаю, что связано, потому что у нас дома отец любил садиться за рояль, что-то просто поиграть красиво. Он замечательно играл, был прекрасным пианистом. И вот вдруг эти звуки рояля исчезли. Может быть, из-за этой тишины необычной мне захотелось самому стать музыкантом. Чтобы эту тишину заполнить. Но это уже домыслы. Неизвестно.
- Ты изучал музыку отца?
- Я не музыковед, поэтому изучать творчество на теоретическом уровне – не мое дело.
- Я имею в виду практически …
- А практически, его музыка для меня была всегда как настольная книга. Не в буквальном смысле. Ноты Исаака Дунаевского не стояли передо мной. Но приходилось достаточно много играть его произведений и в концертах, и вместе с певцами. В моих концертах всегда была страничка отца и есть, и будет. Я езжу с такими концертами под названием «Дунаевский плюс Дунаевский», «Дунаевские». Каждый раз, когда я встречаюсь с его музыкой, я удивляюсь его фантастическому мелодическому дару. Это достойно, чтобы изучать и перенимать. Но научиться этому невозможно. Это же дар божий. У меня три встречи произошло с Исааком Дунаевским, как с композитором.
- То есть когда отец и сын работали над одной и той же темой, условно говоря, когда ты создавал продолжение гениального сюжета?
- Я вначале не мог этого делать, но потом меня убедили, что, почему бы нет. Наверно, это можно. Мы ставили «Веселые ребята». Они сначала назывались «Веселые ребята - два», но потом просто «Веселые ребята». Сценическое воплощение фильма. Поскольку это мюзикл, а фильм-то все-таки короткий, там всего пять или шесть песен, а в мюзикле должно быть минимум двадцать номеров музыкальных, поэтому пришлось дописывать. И режиссер сказал замечательную вещь. Говорит: «Чего ты мучаешься-то? Хиты-то уже написаны». (Смеется) И как-то меня это раскрепостило. До этого были «Дети капитана Гранта». Это все для Свердловского театра музкомедии. В Екатеринбурге театр – один из лучших, который носит название: Свердловская музкомедия, историческое название. Есть и другие идеи как придать новые обороты жизни музыке Исаака Дунаевского.
- Одна из самых загадочных и мистических страниц в жизни Исаака Дунаевского: его сотрудничество с Михаилом Булгаковым и желание последнего, чтобы Исаак написал музыку на его либретто. Булгаков хотел ставиться и верил, что участие Исаака Осиповича все изменит. К сожалению, их сотрудничество оборвала смерть Булгакова, но остались наброски.
- Это очень интересная тема. Она интригует необычайным авторским составом.
- Мне кажется, они не нашли достойного сюжета для соприкосновения своих огромных энергий. Впрочем, сейчас это не важно. Ты пережил со стороны критиков этот бытовой момент сравнения с музыкой отца, который просто неизбежен при такой фамилии?
- Ну, конечно. Была опасность, что сравнивать начнут: «Федот, да не тот». Но когда пришел первый успех – это достаточно рано случилось, - меня стали приглашать писать музыку для театральных спектаклей, для кино еще со второго курса консерватории, я начал соглашаться, работал – это прошло. Я понял, раз меня зовут, значит, это не просто так. Наверно, я интересен сам по себе.
- Я напомню читателям интересный факт, знают его немногие. Исаак Дунаевский свое первое значительное музыкальное произведение опубликовал ровно сто лет назад - в 1925 году. Получается, что уже век фамилия Дунаевских ассоциируется со словом «музыка» и понятием «советский Голливуд». Твой отец озвучил Сталинскую эпоху: от «Веселых ребят» до «Кубанских казаков» Ивана Пырьева. А Максим Дунаевский начал свою карьеру в начале «смидесятых»: с тех пор каждую твою новую работу можно было назвать «пиком»: «Три мушкетера», «Мэри Поппинс», мультфильм «Летучий Корабль», гениальная пародия на «Евгения Онегина» для мультика «Пиф-паф, ой-ой-ой!», которую все помнят по фразе: «Сейчас прольется чья-то кровь». Парадокс знаешь в чем? Список твоих шедевров у каждого свой, но это не меньше двадцатки у каждого. Великим композитор считается тот, от кого остаются пять-семь шлягеров – это реально круто, чаще всего два – три, по нынешним меркам тоже неплохо, а то и одно произведение. А у тебя этих абсолютных хитов не меньше пятидесяти! Пятидесяти! Да нет, больше! Просто не все знают, что то, что они любят с детства – это Максим Дунаевский. Я помню, как кто-то обиделся на меня, что я не назвал «Позвони мне, позвони» из фильма «Карусель» режиссера Лиозновой, а другая оскорбилась, что я не посчитал «Я - Водяной, я Водяной», который исполнял Анатолий Папанов. Ты существуешь для всех и каждого по-своему – неповторимым образом. Музыка к очередному кинофильму или мюзиклу каждый раз казалось недосягаемой вершиной, после которой ты поднимался на еще более высокую вершину, - и так по сей день. У тебя были завистники? Ты страдал?
- Юлий Гусман, мой друг, как-то сказал, что я психически очень здоровый человек. У отца было много врагов, действительно. Они возникали, я думаю, из страшной зависти. Отец был настолько знаменит, настолько непререкаем был его авторитет в музыкальном мире, что это не могло не рождать такой реакции. Они воспользовались случаем в 48-м году, когда всей нашей музыки и ведущих композиторов коснулось это печально знаменитое постановление политбюро ЦК ВКП(б). Оно назвалось странно: «Об опере Мурадели «Великая дружба». На самом деле там было не о великой дружбе, а было о том, что якобы мешало развитию советской музыки – об эпигонстве, подражании Западу.
Это серьезно ударило и по отцу, по другим композиторам. Многие из них просто не выдержали. Известно, жизнь Прокофьева из-за этого сократилась, у отца моего сократилась. Это по письмам его видно. И какие письма против него писали разные профессора. Сразу поняли, что есть чем поживиться, покусать. Вот, эти люди пережили отца намного. Конечно, я их видел, я с ними встречался. Они жили рядом. Я на них посматривал. Может, они чем-то и мешали, но я об этом не знаю, фактов нет.
- Есть вопрос: угнетала ли отца его действительность или нет? Как он сопротивлялся, если угнетала? А может быть он относился к этому как к данности? Ты что думаешь?
- Вообще это была наша жизнь. А как все остальные жили? На этот вопрос очень сложно ответить просто. Все жили той жизнью, которая их окружала. Тут два варианта. Если ты не хочешь жить этой жизнью, значит, ты выбирай какую-то другую. Но по-другому было невозможно. Поэтому это могло расстраивать, могло огорчать, ты мог этого не понимать. Отец понимал многое, по письмам видно, но, тем не менее, это была его жизнь. В любой исторический период можно найти великих художников, там, не знаю, литераторов, историков, которые жили этой жизнью и продолжали быть теми, кем они были, не меняясь. Но на этот вопрос очень трудно ответить. Есть примеры десятков и сотен великих художников, которые продолжали плодотворно работать независимо ни от чего. Так происходило во все эпохи, в любое мрачное средневековье, в какие бы страшные времена это ни происходило, - как говорится, времена не выбирают, - но люди все равно остаются творцами своего времени. Будь то советское время, будь то, эпоха Цезаря или какой-то кровавый режим, который существовал до. Во все века существовали великие художники, которые прекрасно вписывались во все это. И многие прославляли даже это, но, тем не менее, от этого они не делались меньше. Отец не был придворным художником. Конечно, надо было писать: «Эх, хорошо в стране советской жить». Как без этого? Но, тем не менее, он не был таким абсолютным, панегириком бесконечным. У него такого простого не было. Например, то, что сегодня является гимном Москвы: (напевает) Дорогая моя столица. Нам трудно себе представить, что это была лирическая песня. И он писал Утесову: «Лёдик, – у меня есть где-то это письмо – Лёдик, я очень хочу, чтобы ты исполнил эту песню». На что он писал: «Ты же знаешь, Исаак, я не пою маршей», – отвечал ему. Он говорит: «А дело в том, – говорит, – что марш – это моя хитрость. Я сделал это маршем. На самом деле – это совсем не марш», – писал ему Дунаевский.
- А где родители познакомились?
- Зоя Ивановна Пашкова родилась в Москве. Всю жизнь прожила в Москве и училась в школе Большого театра в хореографическом училище Большого театра. Окончила его и после этого началась ее творческая деятельность. Был концерт знаменитого нашего, потрясающего, ансамбля Красной Армии под руководством Александрова. И она танцевала там, была солисткой балетной труппы ансамбля, и Исаак ее увидел на сцене, и написал записку: «Вы как солнышко, когда выходите на сцену, освещаете весь зал». Представляете, 19-летняя девчонка, а тут вдруг сам Дунаевский написал. Начиналось все с этого. А дальше война, путешествие с ансамблем песни и пляски железнодорожников, (который он возглавлял) вместе с мамой: по фронтам, и по тылам. И вся эта жизнь, конечно, с одной стороны, очень разнообразна, с другой стороны, очень опасна. Не дай бог повторить такую жизнь, военную.
- «На врага, за Родину, вперед» – Исаак Осипович написал эту песню буквально в первые дни войны, когда еще другие молчали. Быстрее был только Александров «Вставай страна огромная». А дальше Исаака Осиповича Лев Мехлис отправил поднимать дух народа своими песнями в тылу и на передовой. С одной стороны – ужас, а с другой - война - все четыре года - это история его большой любви. Во время войны Дунаевским было написано может быть не так много песен, как до войны, но буквально в каждой песне был женский образ, он – защитник и обязательный образ девушки, которая его где-то ждет. Ты же знаешь, Исаак Осипович очень активно вмешивался в сочинительский процесс с каждым своим песенником. Мне кажется все эти лирические женские образы – это прототип твоей мамы – Зои Ивановны. У меня есть незаконченное исследование. Ведь стихи, которые дали толчок гимну Москвы: Дорогая моя Столица были опубликованы в одном номере «Нового мира», где были стихи Симонова «Жди меня». И Исаак Осипович написал свой вариант песни на слова Симонова. Но это ему показалось только началом. Собственно - это и есть мое предположение, уверенность, что именно тогда с зимы 42 года, когда они на поезде пробирались через Урал, образ твоей мамы – невесты, соединился с образом прекрасной спасительницы, которая где-то ждет своего воина. Он более чем когда-либо нуждался в этой силе любви. Нуждался для своей музыки. Ты, в прямом смысле, - дитя Победы, который родился за несколько месяцев по Победы. Отсюда твоя невероятная победительность и согласись удачливость! Тебе часто говорили, что ты удачлив!? Можешь не отвечать, я могу сказать за тебя, но вторая вещь, которая бывает только у дитя любви, ты - копия отца. Прежде всего по голосу, по движениям, по походке.
- Да-да, я похож. Видели это только друзья и близкие, которые видели сходство не только в лице, а в каких-то манерах, в поведении, в разговоре, в чем-то другом таком, что не на поверхности.
- А кто решил, что ты будешь музыкантом. Ты сам захотел?
- Все хотели, только не я. Когда мне исполнилось пять лет, взрослые посчитали, что это прекрасное время начать учить меня музыке.
- Исаак начал в пять лет играть со своим старшим братом Борисом.
- Тогда я этого не знал. Теперь кажется - путь предначертан. Но тогда… я отказался. Категорически. Это оказалось для меня мучительно: сидеть за пианино, усидчивости никакой, как почти у всех детей. Редко попадаются дети усидчивые, добивающиеся своей цели, потому что еще непонятно – какая она. У меня никакой цели не было. Хотели взрослые. А папа сказал: «Слушайте, зачем вы мучаете ребенка? Пусть идет играть в футбол. Ему же этого хочется. Зачем ему, чтобы он вырос этим хлюпиком- интеллигентом-очкариком?» А потом уже, когда я поступил в музыкальную школу – это было уже очень поздно, я должен был за ОДИН год каким-то образом пройти предыдущие ПЯТЬ лет. И я с этим справился.
- Я помню, когда первый раз вышла биографию Исаака Дунаевского в издательстве «Олимп» по заказу издателя Михаила Соломоновича Каминского, книгу редактировали легендарные женщины: Дина Робертовна Кондахсазова и Людмила Константиновна Лузгина, а твой брат Евгений нарисовал замечательный портрет отца, наши народные артисты СССР, легенды Большого Театра Ирина Константиновна Архипова и Владислав Иванович Пьявко прочитали эту книгу и дали ей Первую Серебряную Медаль фонда Архиповой за лучшую книгу о музыке и музыкантах. Как Оля Дубинская - моя любовь, радовалась. Церемония награждения была в Большом зале консерватории. Она была самым счастливым человеком. Именно тогда я понял, что главное в твоем отце – умение и желание делать других людей счастливыми. Я писал именно об этом. Но я очень боялся тебе звонить. Меня глодал вопрос: понравилось тебе или нет. Ведь иной раз мы пишем книгу для одного-двух читателей. Потом как-то мы встретились на ТВ, ты признался, что начал читать, заранее полагая, что ничего нового для себя там не найдешь и вдруг поймал себя на мысли, что тебя захватывает стихия рассказа, детали того быта, в которых творил твой отец свою гениальную жизнь. Каждый год я узнаю что-то новое из архивов о грандиозной фигуре Исаака Дунаевского, и чем больше я узнаю, тем больше убеждаюсь, как вы похожи, и как ты продолжаешь то, что не доделал твой отец. Главный твой секрет – твой победительный характер. Ты никогда не пытался представить себе ситуацию, а что если бы вы творили вместе, какими вы были бы друзьями, как бы складывалась твоя творческая судьба?
- Друзьями мы не успели стать. Если бы еще пять-шесть лет продлилось наше счастье, наверно, это бы произошло, несомненно. А в десять лет я был еще ребенок. Мы не успели стать друзьями. Не успели. Часто говорят родители: он мой дружок. Но это еще несерьезно. Еще бы пять-шесть лет прошло, чтоб мне было 15-16-17, я думаю это был бы возраст, когда и отец бы получил в моем лице и, главное, я- в его лице, получил бы друга.
Наверно, эта неудовлетворенность моя и то, что я не смог приобрести в лице отца самого близкого друга моего - очень часто меня тревожит. Мне снятся сны с определенной периодичностью – до сих пор - как будто бы отец приходит, где-то садится. Это кухня или какая-то комната. Я его вижу совершенно реально. Начинаю ему рассказывать обо всем, что со мной происходит. Понимаю, что он - ненадолго, пытаюсь ему быстро-быстро, как можно скорее – а он внимательно слушает меня – все пересказать, что я сейчас, похвастаться скорее, что я тоже ведь не просто так ребенок, я уже очень много чего успел в этой жизни. Вот, видимо, это оттого, что я не дополучил в своем общении с ним. Сны у меня постоянно эти продолжаются. Возникают с определенной периодичностью. Вот что интересно. Приходит отец. Причем, я не замечал, чтобы это было связано с чем-то в моей реальной жизни. Может быть, и связано. Наверняка связано, потому что все-таки подсознание работает. Мы часто очень не придаем значения снам, говорим, что это случайно, но если, я, например, всегда был фрейдистом, поэтому думаю, что ничего случайного в нашей психике, поведении, и, тем более, в сновидениях - нет. Появление отца всегда с чем-то связано. Какой-то перелом в жизни, какое-то достижение или, наоборот, какая-то неудача, разочарование. А вот насчет того, если бы мы творили вместе? Я думаю, Боливар бы двоих не вынес, скорее всего. Может быть, я бы не состоялся в его тени, будучи его тенью. Скорее всего, не состоялся бы. И, наверно, правильно поступила судьба и жизнь, что нас разъединила. Другой вопрос: рано, рано разъединила. Видно, судьба не разбирает когда.
- Ты знаешь, я тебе говорил: пишу книгу про тебя. Она начинается с того, когда я первый раз стал свидетелем чуда, рожденного тобой. Я сидел у тебя в квартире и слушал твой новый вальс. А потом это было на даче, ты сел и начал играть темы из «Мэри Поппинс». Клавиши стонали, когда ты дотрагивался до них, и из-под пальцев вылетали толстенькие мохнатые звуки, жалящие в самое сердце не хуже диких пчел где-нибудь в пшеничных полях под Истрой. Ты сидел в каком-то песочном полумраке, истыканный иголочками света, отраженными от лоснящихся боков рояля, иногда вдруг оборачиваясь к нам, чтобы загадочно улыбнуться, словно был в этот момент где-то очень далеко. Ты словно бы сам не поспевал за своей мелодией, тормозил, сбивался, переходил на другие темы, словно был главной деталью какого-то божественного механизма, который вдруг все изменил в мире - и скрежет плохого настроения исчез, остался только ровный гул счастья. Ты был, безусловно, бог и, конечно же, искуситель. С юбилеем!
Дмитрий Минчёнок