Инна Кабыш
* * *
Посёлок назывался Истье, потому что речка – Истья.
И отец, которому было двадцать девять, строил там газораспределительную станцию – в свои пять я лихо выговаривала это слово.
Отец был главным инженером, а строителями – зэки.
На детском жаргоне «зэка» означало «здорово», и потому я была уверена, что папины подчинённые – очень хорошие люди.
А мать, как богиня Фетида, каждое утро окунала меня в Истью – вода была ледяная, и я верещала на всю планету, – а потом докрасна растирала полотенцем: так закалялась сталь.
И так я стала неуязвимой для всего, что предстояло пережить, – кроме правой руки, за которую мать меня держала; этой рукой я пишу.
На речке плавали крошечные утята, а по берегу как угорелая носилась курица и кричала: «Спасите! Помогите!»
И мать объяснила: курице подложили утиные яйца, и она не догадывается, что её дети умеют плавать.
А жили мы в бараке: его построили специально к нашему приезду, и он восхитительно пах свежей стружкой.
А потом отец купил телевизор.
Чтобы он работал, нужно было протянуть через всю комнату какой-то провод.
Но в пять лет человек всё время куда-то спешит – я споткнулась о провод, упала сама и повалила телевизор.
Отец рассердился: шутка ли – «Рубин-106»! А мать робко заметила, что она ведь могла разбить себе голову…
«Голова другая вырастет, – отрезал отец, – а другой телевизор мы не купим!»
Хотя на самом деле он меня очень любил: катал на бензобаке своего мотоцикла, а когда я заболела корью, приходил в больницу, садился возле кровати – в накинутом поверх пиджака белом халате – и колол грецкие орехи: руками, один об другой. (Он же был самым сильным человеком на свете!)
И читал «Конька-горбунка»:
Вдруг приходит дьявол сам
С бородою и с усам…
«Папа, кто такой дьявол?» – перебивала я. И коммунист отец деликатно отвечал: «Спроси у мамы…»
Мать была дочерью пастора – родом из Польши.
Там на завтрак всегда подавались «кавуси-бувечки», и потому в нашем бараке каждое утро пыхтел на плитке зелёный кофейник, только вместо булочек были «пляцки з тертои бульбы» – драники.
Но зимой было очень холодно.
Отец расстилал на кровати свои штаны – широкие, на меху – и засовывал меня в штанину: там было тепло и щекотно.
Так что лично я вышла не из шинели, а из штанов.
И – стихов: мать знала наизусть всю русскую поэзию. В пять лет в меня легко зашли «Стихи о советском паспорте»: не понимая, что значит «дубликат», я отлично представляла, что такое «бесценный груз», ведь доставала меня из штанов обычно мать, – и была уверена, что это стихи о любви.
А весной мы усыновили кота.
Дело было так.
Как-то утром мать открыла дверь и увидела, что на крыльце – в корзине – сидит котёнок.
Конечно, котёнок в корзине у моей начитанной мамы зарифмовался с подкинутым младенцем, и участь его была решена.
Кот – по имени Под (от «подкидыш»), разумеется, тоже в рифму, – стал участником всех моих детских игр.
Он попеременно был то ребёнком в коляске, то учеником в школе, то пациентом в больнице.
Роковой для Пода оказалась роль клиента парикмахерской: я состригла ему усы. Безусый и помолодевший кот сперва как пьяный бродил по дому, а потом пошёл погулять – и не вернулся.
Его искали по всей планете…
А потом мать узнала про «парикмахерскую» и пришла в ужас: оказывается, усы у кота – навигатор.
Мать хотела меня наказать, но отец не позволил, потому что в пять лет человеку позволительно чего-то не знать.
А через некоторое время мы с матерью вышли из дома и увидели… спокойно сидящего на крыльце кота. Мы разревелись от радости: слёзы помешали нам увидеть, что это другой кот.
Когда разобрались, делать было нечего: самозванца усыновили.
Стали думать, как его назвать, но вернулся Под, так что имя нашлось само собой – Лжепод.
Недалеко от нашего барака находился клуб – тоже барак, но большой и разделённый на две половины: в одной, поменьше, на занозистых полках стояли книжки – там мать работала библиотекаршей и однажды принесла мне «Маленького принца»; я полюбила его так, что ни за что не соглашалась вернуть обратно. «Значит, нужно отдать другую книжку», – сказала мать, и Конёк-горбунок поскакал в библиотеку; а во второй был зрительный зал: там по воскресеньям крутили кино, и как-то раз мать торжественно объявила, что в воскресенье мы идём на «Маленького принца»…
Каждое утро я подбегала к календарю, прикнопленному к стенке, и вычёркивала начавшийся день, завидуя фонарщику, планета которого вращалась со скоростью один день в одну минуту; и всё-таки воскресенье наступило.
…Отец – в костюме с галстуком – и я – в платье с бантом – вошли в зал, где нас ждала мать, по такому случаю закрывшая библиотеку на ключ.
– Здорово, Инженер! – сказал, приподнимая невидимую миру шляпу, небритый дядька и сплюнул на пол подсолнечную лузгу.
Мать испуганно посмотрела на отца, и тот пожал плечами, что у меня нет для вас других соседей по планете…
Погас свет – и Маленький принц попросил лётчика нарисовать ему барашка, но, когда он очутился на планете короля, в зале затопали и раздались крики:
– Кино – фигня!..
– Давай танцы!
Я заплакала. И отец – голосом, которого я у него никогда не слышала, – сказал:
– Сначала будет фильм, а потом танцы. Программа ясна?
И Маленький принц полетел на планету пьяницы…
А когда он решил вернуться на свою, где была Роза и вулканы, – два действующих и один потухший, – то попросил змею его ужалить.
Яд был волшебный, потому что у любой сказки всегда счастливый конец.
…В зале вспыхнул свет, и я увидела, что мы в нём одни.
– А где все? – спросила я.
Мне никто не ответил. Но, когда мы вышли на крыльцо, я поняла сама: все стояли возле афиши. И небритый дядька сплюнул:
– А теперь идите на ...
Я не поняла последнее слово, а отец покраснел:
– Здесь женщина и ребёнок!..
А дядька ответил, что будешь качать права завтра на стройплощадке, а сегодня у нас выходной, и резко вынул из кармана что-то блестящее.
«Змея!» – мелькнуло в моей голове.
А отец подхватил меня на руки и загородил мать.
Все стали приближаться, и тогда мать скомандовала:
– Бежим!..
И мы побежали.
То есть побежали мать и отец. А я сидела – лицом к клубу – и видела, как от всех отделились десять человек (я умела считать до ста) во главе с небритым дядькой и ринулись за нами.
Отец, конечно, бежал быстрей, к тому же наш барак был совсем рядом: мы влетели – и мать повернула ключ.
В дверь стали колотить ногами – Под взлетел по занавеске на карниз и заорал человеческим голосом: «Убивают!..»
Отец опустил меня на пол, и я заревела:
– Папа, почему ты убежал?!
(Ты ведь самый храбрый человек на свете!)
И отец бросил матери:
– Как я буду после этого жить?..
– А что тебе нужно было делать? – взвилась мать. – Драться с ним на дуэли? Но у него нож, а у тебя ребёнок – почувствуй разницу… И вообще ты был один, а их – сто!
– Десять, – уточнила я.
– А ты не умничай! – повернулась ко мне мать и тоном, которого я никогда не слышала, добавила: – И вообще – марш в кровать!
Я молча подошла к кровати и легла – не снимая платья.
На другой день отец ушёл на свою газораспределительную станцию, а мать отвела меня в детский сад и пошла в библиотеку.
Домой мы возвращались обычно в таком порядке: мать запирала библиотеку и забирала меня из садика, а поздно вечером – как правило, я уже спала – приходил отец.
Но на этот раз что-то пошло не так: отец зашёл за матерью, они забрали меня, и все вместе мы отправились домой.
По дороге мама нарвала букет колокольчиков, а я нашла два гриба – шампиньона.
…Дверь барака была открыта настежь: отец и мать переглянулись.
Мы вошли – мать вскрикнула и закрыла мне глаза ладонью, но я успела увидеть свисавший с лампочки провод, на котором качался кот.
Под или Лжепод, я не разглядела.
А утром мать сказала отцу:
– Вчера кот, а завтра ребёнок! – и твёрдо добавила:
– Мы улетаем…
И мы улетели.
…Мать всю жизнь вспоминала Истье с содроганием. А я с ностальгией: там была первая речка, первый телевизор, первая смерть – кота по имени Под. (Вторая – отца – была всего через год, так что напрасно он мучился, как будет жить после этого.)
…Маленькому принцу, чтобы вернуться на свою планету, нужно было быть ужаленным змеёй.
У меня свой способ.
Точнее, два.
Раскрыть книжку – ту самую, с библиотечным штампом.
Или услышать запах свежей стружки.
Второе бывает гораздо реже…
Июль 2024
Москва – Петрово-Дальнее