В самом сердце Польши в окружении густых лесов лежит город Лодзь. С середины XIX века сюда съезжались в поисках заработка поляки, русские, украинцы и евреи. Город стремительно рос, превращался в крупнейший европейский центр текстильной промышленности, в четыре раза опережая по темпам роста Манчестер и Гамбург, и богател – за что в романе польского писателя Владислава Реймонта получил библейское название «Земля обетованная». Но в декабре 1939 года в Лодзь вошли немцы. Здесь в сентябре 1942 года солдаты вермахта совершили одно из самых зверских преступлений Второй мировой войны – насильно отняли у родителей более пятнадцати тысяч детей и уничтожили их в газовых камерах. Земля обетованная обернулась адом.
Двести тысяч евреев были выселены из собственных домов и согнаны в три небольших района в четыре квадратных километра. Кирпичная стена и забор с колючей проволокой отгородили от остального мира обречённых на нищету и уничтожение представителей богоизбранного народа. Чтобы не кормить такое огромное количество узников, немцы решили сделать гетто автономным экономическим кластером, работающим на вермахт. Здесь функционировали заводы, фабрики, мастерские – всего 96 предприятий, на которых за еду работало всё дееспособное население. Недельный паёк узника состоял из 100 г гороха, 100 г рыбы, 200 г рисовой муки, 70 г масла, 40 г мёда, 150 г соли, 200 г свёклы, 200 г моркови и пачки спичек. Но этого немцам показалось мало, и они отключили канализацию, отопление, электричество и воду. Люди умирали от страха, холода и голода. Все деревья были вырублены под корень – на дрова. С улиц исчезли кошки и крысы, в небе не летала ни одна птица. Все мысли людей сводились к еде. Морали больше не было. Теперь здесь царило только одно правило – хочу выжить.
До нас дошёл документ, свидетельствующий о чудовищной реальности, в которой оказались обычные люди, – пятитомное издание «Хроники Лодзинского гетто», которое стало ежедневным отчётом о жизни узников. Первый английский перевод был опубликован в издательстве Йельского университета в 1984-м, а затем, в этом же году, но уже только отрывки, – в New-York Times. Эти хроники представляют нам жуткие сцены из жизни узников – словно приснившийся кошмар.
«Нам не нужен календарь. Наша жизнь разделена датами выдачи еды: хлеб раз на восемь дней. Пищевой паёк раз в месяц. Каждый день поделён на две части: до и после порции супа».
(Сара Плагер, 14 лет, 1941 год.)
«В здании на Францишканской улице, 42, были обнаружены останки ребёнка в состоянии полного разложения. Останки были прикрыты тряпками. Вызванный на место происшествия врач заявил, что это произошло две недели назад. Отец ребёнка Херц Арагье, батхн (свадебный конферансье), признался (…) что сделал это, чтобы воспользоваться талонами на хлеб и продукты своего единственного сына».
(Автор неизвестен. Опубликовано в New-York Timse 29 июля 1984 г.)
«Я пришла к своей двоюродной сестре, чтобы повидаться с дядей и тётей. Они до сих пор у меня перед глазами. Два страшно худых человека лежали в кровати с зонтом над головами. До войны дядя был крепкий, очень полный. Он так похудел, что стал похож на скелет. Возле него лежал второй скелет, его жена. На них капал дождь с прохудившейся крыши, а они, больные, измождённые в этой кровати… На пороге смерти. Я стояла и ничего не могла сделать. Мне сказали, дядя съел собственные пальцы».
(Изабель Хоко, 14 лет в 1942 году.)
«Ведро с супом несут по двум пролётам в офис ссудного фонда на Згирской улице, 17. Женщины, несущие это, спотыкаются о край ступеньки, и на лестницу проливается немного супа с нарезанным кубиками картофелем… Позади них мужчина тащится вверх по лестнице. Он здесь, чтобы получить ссуду в офисе. Его усталые кости едва поддерживают его, он с трудом передвигается со ступеньки на ступеньку. И тут он замечает пролитый суп. Его глаза наполняются слезами: суп на лестнице! Он не останавливается, чтобы подумать, он достаёт ложку – необходимый инструмент, который есть у каждого обитателя гетто, садится на ступеньку и ложкой вылавливает суп с грязной каменной ступени. Несколько капель супа не утоляют его голод, но он ничего не может с собой поделать. Его также не волнует мысль о том, что лестница грязная и что он может заболеть. Это не проблема; у него уже есть иммунитет к брюшному тифу».
(Автор неизвестен, опубликовано в New-York Timеs 29 июля 1984 г.)
До какой степени должны дойти люди, чтобы есть или пить с грязной лестницы? Где взять слова, чтобы описать все грани отчаяния и унижения человека и ту последнюю, самую страшную грань безысходности, когда жизнь хочется выплюнуть как надоевшую жвачку?
«Проклинаю каждое воспоминание об этом аде. Проклинаю всех тех, кто выслуживался перед убийцами. И мою вечную тёмную, холодную, голую каморку на Бжезинской улице, и эту безжалостную стену, отгородившую нас от всего мира, и нашу неописуемую нужду, и мерный топот колодок перед рассветом, и чахотку, и страшную уголовную полицию. Проклинаю это место, лишённое и листочка зелени, место, где погибли мои лучшие годы, где умерли дорогие мне люди, где я отдала все свои силы смертельному врагу – взамен на продуктовую карточку».
(Автор неизвестен.)
Многие сходили с ума от страха, другие кончали с собой, не вынеся мук голода, но большинство людей отчаянно цеплялись за жизнь – если мы умрём, что станет с нашими детьми?
Детей в гетто было много – почти 20 тысяч. Они любили прибегать после школы к забору с колючей проволокой и смотреть на парк развлечений, располагавшийся напротив. Прилипнув к забору, дети удивлённо и грустно рассматривали парк. Там играла музыка, смеялись нарядные люди, бегали дети и крутилась пёстрая карусель с подвесными лодочками. Маленькие узники знали: им не суждено попасть в ту яркую жизнь, где веселятся их сверстники, потому что они – евреи. Но никто не может запретить им мечтать.
«Сегодня красивый солнечный день. Когда светит солнце, у меня поднимается настроение. Как грустна наша жизнь. Когда мы смотрим на ограждающий нас забор, наши души, как птицы в клетке, рвутся на свободу. Печаль рвёт на части моё сердце, я вижу картины из прошлого. Буду ли я когда-то жить в лучшие времена?»
(Автор неизвестен.)
Нет, лучшие времена для этих детей никогда не настанут. Вечером 3 сентября 1942 года в здании администрации на площади Балут собирается совет еврейских старейшин, несколько офицеров гестапо и глава еврейского самоуправления гетто – Мордехай Хаим Румковский. Офицер гестапо приказывает Румковскому очистить гетто от нетрудоспособной части населения: стариков и детей. Депортации подлежат дети до 10 лет и старики старше 65. Чистку гетто необходимо начинать 5 сентября.
Немногие выжившие в гетто очевидцы вспоминают, что в тот день окно в конторе, где работал председатель гетто Румковский, светилось до глубокой ночи. Бог знает, что происходило в душе человека, который послезавтра должен насильно разлучить своих соотечественников с детьми и стариками, какие муки он испытывал и испытывал ли? На сегодняшний день Хаим Румковский одна из самых спорных исторических фигур. Одни историки считают, что Румковский проводил нацистскую политику, другие (их большинство) утверждают, что именно благодаря его действиям Лодзинское гетто просуществовало до 1944 года – то есть дольше всех других гетто. Румковский наводил порядок железной рукой, не допуская ни малейших сопротивлений или демонстраций. Его политика была проста: никакого сопротивления, мы будем полезными нацистам и нас не тронут. И благодаря именно такой политике Лодзинское гетто превратилось в государство в государстве: здесь работали аптеки, больницы, текстильные предприятия, действовали театр и культурный еврейский центр, функционировало 47 школ – ни в одном гетто Европы не было ничего подобного! Жители звали его Хаим Грозный, а дети – Пан Король.
К утру слухи о депортации просачиваются за стены конторы. Люди сходят с ума от страха и неизвестности, но продолжают упорно верить, что Пан Король заступится за них. Но, увы, у короля гетто, наделённого абсолютной властью, впервые нет выбора. Он бессилен перед приказом немцев.
4 сентября 1942 года на стенах домов расклеивают листовки, приказывающие гражданам собраться на площади перед пожарной частью в 15 часов 30 минут. Люди в панике. Это значит, что депортация всё-таки состоится! Этнограф Юзеф Зелькович в этот день напишет в своём дневнике: «Стало понятно, что ошибались и сторонники логического мышления, и те, кто жил надеждой. Выселение стало фактом… Жители гетто страшно ошиблись. То, что ещё вчера казалось невозможным и недопустимым, станет реальностью. У родителей отнимут и отправят в неизвестном направлении детей младше десяти лет. У стариков старше 65 заберут последнее, что у них осталось, – четыре стены, жёсткую постель. От них избавятся как от ненужного балласта. Нет дома, нет семьи, которой не коснулась бы эта страшная трагедия. У кого-то ребёнок, у кого-то – пожилая мать или отец. Ни у кого нет сил сидеть дома сложа руки и ждать приговора. В четырёх стенах тяжелее всего переживать отчаяние, которое разъедает сердце. Люди выходят на улицы…»
4 сентября в 15.30 на площади, под палящим солнцем, в абсолютном молчании собираются тысячи евреев. На одежде – жёлтые звёзды. Лица – изломаны горем, глаза – опухшие и заплаканные. Матери прижимают к груди младенцев, старики опираются на палки, рядом с ними непривычно молча стоят дети. Особенно много детей. Хаим Румковский выходит перед толпой. Забирается на стул, стоящий на шатком столе, и с этого импровизированного помоста, с позорного эшафота, произносит речь, ставшую одной из самых страшных и судьбоносных речей XX века:
«Тяжёлый удар поразил гетто. Они (немцы) требуют от нас отдать самое дорогое, что у нас есть, – детей и стариков. Я не удостоился иметь собственных детей, но лучшие годы жизни я отдал воспитанию сирот. В мои преклонные годы я вынужден умолять: братья и сёстры! Отцы и матери! Отдайте мне ваших детей! (…) Вчера мы получили приказ выслать из гетто более 20 тысяч евреев. Нам сказали: «Если вы не согласитесь, мы сделаем это сами». Я должен провести эту трудную и кровавую операцию – отсечь члены, чтобы сохранить тело… Я должен забрать у вас детей, потому что, если я не сделаю этого, других, не дай Боже, тоже заберут. Я простираю к вам руки и умоляю вас: отдайте в мои руки эти жертвы, чтобы мы избежали новых жертв. Такая мне выпала судьба, сегодня я вынужден протянуть к вам руки и умолять: братья и сёстры, отцы и матери, отдайте мне ваших детей!»
Дикий крик, плач и вопль раздались на площади. Ицхак Рубинштейн, один из немногих выживших подростков, рассказывал после войны: «Вой толпы, матерей после его слов был похож на внезапно начавшуюся бурю. Это нельзя было назвать криком, это был массовый вой. Матери рвали волосы на голове. В глазах людей был такой страх! Никто не знал, куда отправят детей, что с ними будет? Все об этом спрашивали, но все вопросы оставались без ответа». Дети цеплялись за матерей, плакали и умоляли не отдавать их. Они кричали: «Мамочка, не отдавай меня!»
5 сентября, суббота. На стенах домов вновь расклеиваются листовки. В них – приказ, запрещающий жителям гетто покидать свои дома. Этот приказ, наряду с речью Хаима Румковского, войдёт в историю как Великий Запрет. Юзеф Зелькович вспоминает: «В гетто воцарилась гробовая тишина. Никто не дышит. Сердца обитателей гетто придавила каменная глыба». Полиция оцепляла квартал за кварталом, звучал выстрел, затем приказ из громкоговорителя всем жителям покинуть свои дома и собраться на улице. Эсэсовцы и полицаи строили людей в две шеренги. Тем временем еврейская полиция обыскивала квартиры и находила тех, кто прятался, или тех, кто был болен. Никаких документов немцы не проверяли, а определяли возраст на глаз. И часто 12-летних, 14-летних подростков принимали за детей, а 40-летнюю женщину за старуху. Никакие уговоры, крики, мольбы, документы и подкупы на немцев не действовали. С хладнокровным спокойствием, выполняя свой долг, они вырывали у женщин грудных детей, расцепляли руки отца и сына, толкали в машины стариков.
«Как будто отрезают части тела, вырывают здоровые зубы, четвертуют живых. Боль так велика, что её невозможно описать, невозможно перенести – она сильнее любого человека… Люди кричат, чудовищно кричат, как страшно, что судьба допустила такое».
(Юзеф Зелькович.)
«Матери шли за телегами и умоляли: «Возьмите и нас!» Каждая звала своего ребёнка. «Мойша!» «Йося!» «Куба!» Дети кричали: «Мама!» Немцы били, пинали матерей ногами, не позволяя подойти».
(Мириам Коэн, 14 лет в 1942 г.)
Но с особой бесчеловечностью немцы расправились с детьми в больницах.
«В больнице детей выбрасывали из окон, с 4-го этажа. Их бросали из окон в грузовики как вещи. Это было ужасно! Такое невозможно забыть! Потом вывели всех, кто мог ходить. За полчаса или даже пятнадцать минут они полностью очистили больницу, в которой находилось несколько сот человек. Я очень долго не рассказывала никому о том, что видела. Потом мы узнали, что такое происходило не только в этой больнице. После случившегося царила такая тишина… Шок, потрясение. Мне было тогда 16 лет».
(Ханка Гроссман.)
Многие родители понимали, что детей везут на смерть, но до последнего верили, что те спасутся. И вешали детям на шею медальон с именем и фамилией, клали в карман кусочек хлеба или сахара, любимую игрушку. Телеги, стоящие возле домов, быстро заполнялись плачущими детьми. Они тянули руки к родителям, умоляли немцев разрешить в последний раз поцеловать мамочку. Но те оставались глухи к их просьбам. Они отталкивали матерей и увозили на телегах в неизвестном направлении свой страшный, позорный груз.
А в гетто остались уничтоженные горем родители.
«О, как я измучена! Как терзаюсь от того, что Абрамек и Тамарочка были депортированы. О, Боже, верни их мне, я не могу этого вынести, моё сердце готово разорваться… Я словно камня кусок, я даже плакать не могу… Когда я увидела фотографию Тамарочки, я вдруг осознала, что ей (сейчас) шесть, уже идёт седьмой… В тумане своих слёз я увидела испуганные глазки Тамарочки (так, как она выглядит на фотографии). Она, казалось, звала меня, звала на помощь… Я не сделала ничего… Я лежала в постели…»
(Ривка Липшиц. Опубликовано в New-York Times 29 июля 1984 г.)
Несколько дней детей свозили на грузовиках в деревню Хелмно-над-Нером, где находился лагерь смерти Кульмхов. Всякий, кто впервые приезжал в эти места, удивлялся, насколько они красивы. Живописные река, лес, холмы. Дети, многие из которых не знали другой жизни, кроме гетто, переставали плакать и с удивлением смотрели на прекрасный мир. Многие даже радовались, думая, что немцы их пожалели и везут в лучшую жизнь. Детей привели в красивый дом. Велели раздеться и вставать по одному на весы. Затем приказали идти по коридору, в конце которого находились мобильные газовые камеры – газенвагены, замаскированные под душевые. Дети заходили внутрь, за ними запирали двери и пускали газ. Через 10 минут всё было кончено. Долговечнее детей оказались только игрушки, привезённые из дома, – они до сих пор хранятся в музее лагеря смерти. По подсчётам историков, в лагере Кульмхов было уничтожено 15 859 человек.
Во время Второй мировой войны нацисты совершили множество жутких преступлений, но разлучение детей с родителями и уничтожение этих детей является одним из самых чудовищных преступлений Германии. И мы, живущие спустя восемьдесят лет после той трагедии, должны помнить о тысячах невинных детей, принесённых в жертву фашизму. Помнить и не допустить повтора. Ибо, как сказал Вильгельм Райх: «Фашизм – это путь автомата, смерти, регидности и безысходности».