Питер вовремя забрал его с Украины, а то бы великий артист вовсе там сплясался и сбалагурился. Его и так подмывало по инерции ещё лет семь чечётку бить – даже на броне «саушки» в «На войне как на войне».
А так-то он и не украинский был вовсе, вопреки заблуждениям и «Двум зайцам». Просто зачем-то со студии МХАТ распределили в Киев, будто там своего Карпенко-Карого не было. Пришлось бацать на гитаре и распускать хвост, как всем тамошним живчикам от Брондукова до Леонида Быкова. Голохвостых играть.
Зато женился. Знался близко с единственным человеком, с которым тогда в Киеве стоило знаться, – Виктором Некрасовым (ну ладно, с Лобановским ещё, футбол – святое). Бродил по кручам и булгаковским местам, поминая единственного человека, которого следовало знать в Киеве поколением раньше.
Некрасов и порекомендовал его на «Ленфильм» в собственную экранизацию «Город зажигает огни». Потом в «Балтийское небо» – прощаться у Александрийского столпа с Гурченко, двигавшейся тою же дорогой: из харьковских опереточных попрыгуний в мощные драматические актрисы, каковые таланты открыл в ней тот же «Ленфильм», причём те же режиссёры, что и Борисова: Венгеров, Герман, Трегубович. Вместе играли шесть лет спустя в «Рабочем посёлке»: он – слепого солдата, она – загнанную его кромешным пьянством жену. Вместе же – в «Укротителях велосипедов», «Дневнике директора школы», «Рецепте её молодости», да и дружили.
Россия – не та страна, где особо распляшешься. Как и у Брондукова, и у Быкова, серьёзные его роли пошли с войны: хромой лётчик в «Город зажигает огни», слепой морпех в «Рабочем посёлке» (слишком уж часто шла там речь о тридцати трёх богатырях – явно морская пехота), старлей флотской авиации в «Балтийском небе» и сержант-самоход в «На войне как на войне», певший накануне смерти народное танкистское «Нас извлекут из-под обломков». Война ж его и на дорожку поставила: по эвакуации жил в Чимкенте в помещении театра, потом по распределению в Русской драме Леси Украинки тоже в театре, потом в питерском БДТ, и поначалу тоже в здании.
Там у Товстоногова и осел, и прижился. Пройдя замысловатой дорожкой любимого своего Гоголя: с горластой-нахрапистой Малороссии на ледяной инфернальный Невский проспект. На вопрос, кого труднее играть, отвечал: однозначно Гоголя. А кого ж только не переиграл. С Достоевским и то было легче.
Впрочем, не всегда. Ухватившись после «Идиота» и «Кроткой» в БДТ за роль самого Ф.М. в «Двадцати шести днях из жизни Достоевского», быстро обнаружил, что у режиссёра, заслуженного и уважаемого Зархи, никакой концепции героя нет и грядёт очередная оперетка про селебрити. Ушёл с роли и – уже в звании народного артиста СССР – удостоился двухлетнего вето на съёмки на «Мосфильме» (Достоевского, испросив разрешения у отказника, сыграл Анатолий Солоницын).
А вето преодолел его новый кормчий В.Ю. Абдрашитов, утвердив уже через год на «Остановился поезд». Там они с тем же Солоницыным рубились наотмашь за стёртые правила надорванной страны: один, фальшиво пламенный, – за подвиг и пафос самопожертвования, другой, желчный, – за репрессии к разгильдяям, доводящим до подвигов и самопожертвований. Притом Борисов был урождённым Альбертом, названным в честь визита в СССР бельгийского принца (имя Олег придумали сокурсники), а Солоницын – урождённым Отто в честь О.Ю. Шмидта (Анатолием стал уже после войны). Альберт и Отто, зло грызущиеся в глуши за жизнь и Россию, – то была сильная чеховская картина, выходящая далеко за рамки обычного уголовного кейса.
Играл в «Параде планет» вожака призраков – расчёта резервистов, условно уничтоженных условным противником и одиссеями занесённых то в Аид, то в город женщин. Как на Страшном суде, отвечал на простые вопросы: «Как ты жил? Ты добрый? Друзья у тебя есть?»
Для судных вопросов были все основания: последние 15 лет жизни Олег Иванович болел лейкозом и нуждался в регулярных переливаниях крови. Близость смерти совсем иначе насыщала жизнь и работу. В «Слуге» – третьем их совместном с Абдрашитовым и Миндадзе труде – история шофёра Значительного лица стала притчей о Фаусте, запродавшем душу чёрту. Покупал – ухмыляющийся и не сводящий цепких глаз Борисов. В начале третьей серии оба выбрасывались на Россию с парашютами – как засланные в тыл беспечной страны посланцы Зла.
Где вы, где, оперетты студии Довженко про зайцев и лодырей! Эпического размаха артист действовал на русских экране и сцене. Нечто подобное он уже пытался делать в «Рафферти», но Семён Аранович образ беса до конца не довёл и срубил чудовище автоматными очередями Джигарханяна прямо на ступенях Дворца правосудия. Когда под бешеное танго Александра Кнайфеля триумфатор, баловень, игрок взлетал замедленной съёмкой по центру парадной лестницы, пули рвали светлую тройку и сыпали стеклом солнечные очки – кара за попрание Божьих норм выглядела поистине завораживающе.
И уже на самых высотах покорённых вершин Гоголя («Женитьба»), Достоевского («Подросток») и Чехова («Дядя Ваня») снова пробивало на детскую эксцентрику: русский до самого донного дна Борисов играл сварливого, жовиального, жуликоватого еврея в «Луна-парке» Павла Лунгина. «Не ври вруну, любитель!» – повторяли его великие истины редкие посетители тогдашнего кино. «В красном углу пивзавод Бадаева! – блажил он. – В синем углу заслуженный мастер спорта простатит Хейфица! Ты на кого ставишь? Я на простатит». «К вечеру может надраться любой пошляк, – учил он. – А ты вот попробуй выпить с утра, чтоб весь день пустить под откос! – на это нужен талант».
В финале названый сын, высунув из окна поезда, сушил на ветру описанную отцом простыню (победил-таки простатит) – и белый флаг капитуляции пред этим великим эго, этой клокочущей жизненной силой, этим постижением на равных самой утончённой классики навек запечатлелся в эпохальной картине переходных времён.
Артист умер полгода спустя 66 летним.
Больше ему здесь просто нечего было делать.